— Или самим в них не поверить.
Они рассмеялись.
— Как ваше плечо? — неожиданно спросил Шелленберг.
— Что? Плечо? Ах, это… Откуда вы знаете? — Действительно, три дня назад, вешая в своем доме гардины, он упал и слегка повредил плечо.
Шелленберг не ответил и сразу заговорил о другом:
— Мне бы хотелось, дорогой Вернер, чтобы рейхсфюрер увидел положение дел таким, какое оно есть, без прикрас. Ему нужно понимать, что на создание бомбы уйдет время. Год, если я не ошибаюсь? Но и излишне драматизировать, разумеется, не следует.
— Конечно, оберфюрер. А вы парадоксальны, — засмеялся Гейзенберг. Он внезапно замер на месте и повернулся к идущим следом за ними. — Нет, нет, это, конечно, хорошо, что вам так кажется, — обратился он к Глобовицу, который выразил Эзау сомнение в том, что пригодное к использованию оружие массового поражения может не появиться в обозримой перспективе, поскольку досконально не изучен процесс управляемой ядерной реакции. — Значит, мы хорошо маскируемся. Однако реальность не такая удручающая, как вы думаете. — Он сдвинул на затылок пижонскую широкополую шляпу. — Есть у кого-нибудь мел?
— Да, у меня, — полез в карман Вайцзеккер. — Возьмите, пожалуйста.
— Спасибо, коллега.
Гейзенберг присел на корточки и принялся чертить мелом на асфальте.
— Вот смотрите. Представьте себе кусок металла, примерно такой. Это — уран-235, если изготовить его в большом количестве. Что произойдет? Правильно, внутри начнется размножение нейтронов, причем в таком безумном объеме, что они не будут успевать покидать его поверхность. За долю секунды большая часть вещества расщепится и высвободит невероятную массу энергии. Бах! — Он изобразил взрыв. — А теперь подумайте: что, если всю эту энергию вместить в некую замкнутую оболочку? Для простоты восприятия пусть это будет металлический снаряд. — Он сделал выразительную паузу и заключил: — Вот вам бомба.
Он встал, вернул Вайцзеккеру мел, отряхнул ладони и обезоруживающе улыбнулся.
— И какого она может быть размера? — поинтересовался Глобовиц.
— Ну, не знаю, — пожал плечами Гейзенберг. — Может, с мяч. Баскетбольный. А может, с двухэтажный дом.
— Так в чем же проблема? — удивился Глобовиц.
— В самой малости. Как получить такое количество урана-235, чтобы запихнуть его в баскетбольный мяч? Или — в двухэтажный дом? Если это будет дом, то стены выдержат цепную реакцию, но никакой бомбардировщик его не поднимет. А если мяч, то оболочка разлетится еще до начала реакции. Как добиться, чтобы инициирующий заряд не дробил урановую начинку, а трамбовал ее в плотную массу? Много задач, господин капитан. Потому-то Пауль Хартек испытывает ультрацентрифугу, Отто Ган исследует расщепление ядра, Карл Клузиус ищет способы разделения изотопов, Вальтер Боте занимается бетатронами, Курт Дибнер пытается завести «урановую машину» и так далее. — Гейзенберг подошел к Глобовицу и положил ему руку на плечо. — И вся эта слаженная работа, господин капитан-цур-зее, направлена к решению одной задачи — сделать оружие, которое надежно защитит нашу Германию от новой версальской катастрофы. Идемте. Вы всё увидите сами.
— Не опасно оставлять на асфальте такие рисунки? — спросил Глобовиц.
— Ну, если только кто-то сфотографирует их из стратосферы, — рассмеялся Гейзенберг. — Но ни таких самолетов, ни таких фотоаппаратов пока не изобрели. — Он повернулся к Шелленбергу: — Или я чего-то не знаю?
Оберфюрер сделал незаметный знак Майеру, и все двинулись дальше. Гейзенберг с оберфюрером немного подотстали. Неожиданно Гейзенберг остановился, удержав за руку своего спутника. Тень мучительной скорби упала на его лицо. Он буквально впился в глаза Шелленберга.
— Вальтер, — совсем тихо сказал он, — послушайте… мы в шаге от создания самого страшного оружия в истории человечества, способного погубить тысячи… нет, сотни тысяч человеческих жизней. И прежде чем сделать этот шаг, я спрашиваю себя: существует ли моральное оправдание моей работе? — Видно было, что он старается справиться с волнением. — Вы умный человек, Вальтер, вы не похожи на ваше окружение и конечно же понимаете: можно верить в Бога, можно не верить, но мир уже не будет прежним… Мы открываем ящик Пандоры. Однажды встав на этот путь, нам с него уже не сойти никогда.
Шелленберг не отвел глаза и выслушал его, не перебивая. Когда тот умолк, он взял его под локоть и так же тихо и доверительно ответил:
— Что ж, вы тоже должны понимать, дорогой Вернер, что это гонка. Как вы думаете, сколько времени американцы будут ковырять в носу, прежде чем решат сбросить урановую бомбу на Берлин, если сделают ее первыми? Верно: они не будут ковырять в носу ни секунды. И то, что происходит в Берлине и Гамбурге во время налетов вражеской авиации только затем, чтобы посеять ужас среди мирного населения, покажется нам детской шалостью, невинным аттракционом.
Если, конечно, мы успеем о чем-то подумать. Я не знаю, терзаются ли моральными сомнениями ваши коллеги в Лос-Аламосе или спят по ночам спокойно, но как разведчик точно знаю одно — они спешат. — Он помолчал секунду и повторил: — Это гонка, дорогой профессор. Это — война.
— Хорошо, — неуверенно кивнул Гейзенберг, — хорошо, я вас услышал… — Это была неправда: он чувствовал себя звеном гигантской машины, несущейся в пропасть. Пастор в Гросс-Берене дал нравственный ответ, Шелленберг — политический. Но между тем и другим он не видел истины, к которой, как к твердой земле посреди трясины, могла приникнуть его мысль. Гейзенберг вздохнул и решил перевести разговор в другую плоскость: — Но осуществить подрыв установки в те сроки, о которых вы говорили, мы не успеем. Это невыполнимо. Их надо отодвинуть, по крайней мере, на пару месяцев.
— На пару месяцев? Чем это вызвано?
— Первое — местность. Предложенный участок в Польше не очень подходит: разноуровневые холмы, перелески. Да и жителей там многовато.
— Вы пытаетесь мне угодить? — добродушно съязвил Шелленберг. Мало кому это было известно, но Гейзенберг знал, что жена Шелленберга Ирэн наполовину полька.
— Ну, что вы… — Гейзенберг не поддержал шутку. — Просто другой вариант в Белоруссии — Полесье, кажется? — представляется нам более подходящим. Болотистая местность, жилья нет на сотни километров. К тому же будет радиоактивное заражение территории. Понимаете, прежде чем испытывать установку, нам надо провести калибровочный тест. Скажем, взорвем около ста тонн тротил-гексогеновой смеси, в которую введем радиоактивные вещества. На всё про всё уйдет лишних два-три месяца. Мы, конечно, рассчитали взрыв математически. Но это теория, а на практике — всё может быть несколько иначе и даже совсем по-другому. Так вот, наш тест позволит воссоздать примерную картину взрыва и распределения радиоактивных остатков. Ну и еще мы откалибруем датчики для регистрации ударной волны.
— Вот и скажите об этом рейхсфюреру во время завтрашнего визита, — легко согласился Шелленберг и ласково похлопал его по плечу. — А я вас, так и быть, поддержу.
Ни с того ни с сего с окрестных деревьев, отчаянно каркая, одновременно взметнулась черная воронья стая. Оба они невольно задрали головы.
— Похоже, время жатвы… — обреченно промолвил Гейзенберг.
— Что? — не понял Шелленберг.
— Нет, ничего. Это я о своем.
Берлин, Принц-Альбрехт-штрассе, 8,РСХА, IV управление, Гестапо,2 августа
Имея в своем распоряжении шесть радиоперехватов из Нойкельна, сличая и анализируя их, Кубель-Рекс уверился в том, что все они переданы одним радистом. На это указывали и одинаковый почерк, и один и тот же алгоритм шифрования. Более того, ему оказался знаком и сам алгоритм, на основе которого составлялись шифровки, — этот алгоритм был положен в основу тех донесений, которые кодировал он сам, находясь в подполье. То есть, предположил он, неизвестный радист, вполне возможно, получил систему шифрования из того же центра. Кубель никому ничего не сказал и продолжил рыть.
Запись радиограммы выглядела как несколько рядов четырехзначных и пятизначных групп цифр. Пятизначные числа могли быть частью любого шифра. А вот четырехзначные что-то напоминали Кубелю. А что, если попробовать применить к ним алгоритмы, в разное время полученные его группой из Центра? Причем сам Центр мог находиться в любой точке мира, даже на соседней улице. На кого работала группа, знал лишь резидент, участники же подполья были соратниками в борьбе с нацизмом и дальше группы не высовывались. Но Кубель догадывался, что, вероятнее всего, это могут быть русские.
Он упорно воспроизводил и тестировал все кодовые блокноты, с которыми когда-либо работал. В первом четырехзначном числе берем две первые цифры, размышлял Рекс, а во втором — две последние. Отлично, что получается? Все цифры не превышают числа 41… Допустим, шифровка на родном языке. В немецком алфавите 26 букв, значит, к каждому номеру буквы в шифровке прибавляется число 15.
Похоже, что так… Нет, совсем не то — выходит какая-то абракадабра. А если применить сюда шифр Цезаря, скажем, с циклическим сдвигом на восемь позиций?.. Нет, опять не то. А на пять?.. Да, кое-что сходится… А что же с пятизначными цифрами?.. Думать, думать, думать…
С мыслью об этом Кубель ложился спать и просыпался, он до печенок замучил дешифровальщиков из своего отдела Форшунгсамт, но и сам потерял голову. Все это время он ни разу не приложился к бутылке, не думал о еде, мог говорить только о работе, и даже приставленные к нему девицы, как ни старались, не могли его растормошить. Талантливый радист, Кубель отдался профессиональному азарту с маниакальной страстью заядлого игрока.
Как только часть текста первой шифровки стала ему понятна, он бросился к Шольцу, минуя дверь своего непосредственного начальника.
— А почему только одна? — спросил Шольц.
Кубель снисходительно усмехнулся. С видом обессилевшего гения он полулежал в кресле, держа в руке бокал коньяка, которым его поощрил Шольц.