Юлиус выпустил мои руки.
– Рядом с тобой стоять противно, свинья еврейская!
С этими словами он наподдал мне под зад, и я грохнулся на колени прямо в лужицу собственной мочи. Теперь мои шерстяные брюки промокли насквозь. Трое мальчишек плотно обступили меня. Я взглянул на них снизу вверх и чуть слышно сказал:
– Но я же не еврей.
– Вставай! – скомандовал Герц. – Встань и дерись!
Нокаут в первом раунде
Это «дерись» ошарашило меня даже сильнее, чем слово «еврей». До сих я ни разу не дрался и из страха, как бы мне не сделали больно, любые столкновения старался уладить миром. Теперь, лежа на полу, я горячо надеялся, что, оплевав мне лицо, стянув с меня штаны и заставив прилюдно обмочиться, они успокоятся и от меня отстанут.
– Надевай штаны и дерись, как мужчина, – приказал Герц. – Schnell![6]
Я кое-как поднялся на ноги и – со всем возможным в моем положении достоинством – подтянул брюки. Застегивая ремень, я почувствовал себя младенцем в прописанной пеленке – так мне было мокро.
– Но я совсем не хочу драться, – с трудом проговорил я.
– Еще бы, – усмехнулся Герц. – Евреи, они все трусоваты.
Я промолчал, хотя меня так и подмывало сообщить, что у меня два дяди, старшие братья моего отца, погибли на Первой мировой войне. А дядю Генриха даже наградили посмертно Железным крестом.
– Разберись с ним, Франц, – велел Герц.
Франц Хеллендорф, самый низкий и щуплый из членов «Волчьей стаи», осторожно выступил вперед. В его темных, влажных глазах я рассмотрел знакомое выражение. Страх.
Он тоже боялся.
Трусы легко узнаю́т друг друга. Франц с ног до головы смерил меня взглядом и прикинул разницу в росте. Я был выше его самое меньшее на пятнадцать сантиметров. Когда мы встретились взглядами, он несколько раз нервно моргнул. Наверно, я казался ему долговязым великаном.
– Давай, – Юлиус подтолкнул Франца в мою сторону. – Ты с ним запросто справишься.
Когда Франц подался вперед, я инстинктивно отшатнулся. Герц и Юлиус рассмеялись.
– Гляди-ка, он испугался малютки Франца, – сказал Герц.
При виде моей реакции даже Франц улыбнулся. Страха у него в глазах почти не осталось – теперь он смотрел на меня злее и решительнее.
– Согни руки, и давай драться, – сказал он.
Я попытался поднять кулаки, но руки меня не слушались.
Франц нырнул вперед и вдарил мне кулаком под ребра. Удар получился несильным, но у меня все равно перехватило дыхание, я закашлялся. Зрители засмеялись. Франц ударил опять и теперь угодил мне в челюсть – от этого у меня, как у тряпичной куклы, мотнулась назад голова. Снова раздался смех. Ободренный, Франц несколько раз двинул меня по физиономии, целя в глаз и под скулу. Оттого, что верхняя губа поранилась о правый клык, у меня изо рта хлынула кровь – судя по веселым выкрикам, зрителей забавляло, как она капает с подбородка. От вида крови Франц еще больше осмелел и принялся пританцовывать, как настоящий боксер, подзуживая меня наконец показать, на что я способен.
Но тут с самого верха лестничной клетки раздался голос герра Боха:
– Эй, что там такое?
Нас ему сверху видно не было. Герц, Юлиус и Франц испуганно переглянулись. Наступила тишина, которую нарушало только мое шумное, тяжелое дыхание.
– Эй, там! – снова крикнул герр Бох, уже спускаясь вниз.
К сожалению, он был одним из самых старых учителей в нашей гимназии и двигался поэтому очень медленно.
Герц схватил меня за грудки и прошипел в ухо:
– Ты свалился с лестницы. Понял?
Я и рта открыть не успел, как он с силой оттолкнул меня, крепко приложив лицом к металлическим перилам. Пролетев несколько ступенек, я ничком растянулся на лестничной площадке. Оттого, что сломался один из нижних зубов – я чувствовал языком, как он шатается, – во рту у меня скопилось еще больше крови. Падение оказалось больнее, чем все вместе взятые Францевы оплеухи. Члены «Волчьей стаи» опрометью бросились мимо меня вниз по лестнице и успели скрыться за дверью, ведущей в коридор первого этажа, прежде чем герр Бох показался наконец в поле зрения.
– Штерн! Ты там цел? – прокричал он и, увидев, в каком я положении, заспешил на помощь. – Du lieber Gott![7] Как же ты это так?
Герр Бох протянул мне руку и помог подняться. Когда я встал на ноги, он заметил, что у меня мокрые штаны, и, принюхавшись, поморщил нос. По всему лицу у меня пульсировала боль, как если бы крошечные велосипедные насосы ритмично накачивали спрятанные под кожей такие же крошечные воздушные шарики. Сломанный зуб окончательно выпал, но я, чтобы не видел герр Бох, спрятал его под язык.
– Что с тобой случилось? – спросил он.
Зная, что он хорошо ко мне относится, потому что по истории я успевал лучше всех в классе, я чуть было не сказал ему правду. Но в последний момент испугался, как бы герр Бох, узнав, что я еврей, не изменил своего отношения ко мне и не начал ставить мне плохие отметки. Я же не знал, какие у него взгляды – о политике он никогда ничего не говорил.
– Упал с лестницы, – проговорил я, с трудом шевеля распухшими губами.
– Штерн, я слышал несколько голосов. Кто еще здесь был?
– Просто упал с лестницы, – повторил я. – Не беспокойтесь, герр Бох, со мной все в порядке.
Не дожидаясь продолжения расспросов, я сбежал вниз по лестнице. Я бы не очень удивился, окажись, что Герц с приятелями поджидают меня на первом этаже. Но, к счастью, вестибюль за дверью был пуст. Я вздрогнул и физически ощутил, как отступает страх. Из глубины груди у меня вырвался стон. Хотелось разрыдаться, выплакать весь случившийся со мной кошмар, но я заставил себя сдержаться. Пора было спешить – я и так уже опаздывал на час. Выплюнув в сточную канаву выбитый зуб и скопившуюся во рту кровавую слюну, я побежал домой.
Кроха и Воробей
В подъезде и потом на лестнице я старался не шуметь. Мы жили в тихом приличном районе города в просторной четырехкомнатной квартире на верхнем, четвертом этаже дома, в котором было еще три квартиры, занимавших, как и наша, по целому этажу. Родители уже ушли в галерею готовиться к вернисажу, а сестра и наша домработница фрау Крессель дожидались меня дома. Перед тем как показаться им на глаза, мне надо было незаметно пробраться в ванную и привести себя в порядок. Я как мог осторожно повернул ключ в замке – в механизме что-то несколько раз щелкнуло, но, к счастью, совсем тихо. Дверь тоже отворилась почти бесшумно. В прихожей было темно и пусто; в коридоре, ведущем к гостиной, – чуть светлее.
Но едва я переступил порог, у меня под ногами оглушительно заскрипели половицы. И уже мгновение спустя я услышал негромкое:
– Воробей? Воробей, это ты?
Моя сестра Хильди звала меня Воробьем, а я ее – когда хотел подыграть – Крохой. Так звали героев ее любимой, выходившей отдельными выпусками повести в картинках – «Приключения Крохи и Воробья» Отто Берга. Кроха была маленькой мышкой в кожаных шортах на лямках; Воробей, никогда не снимавший фетровой тирольской шляпы с пером, выглядел рядом с ней настоящим здоровяком. Приятели попадали в забавные переделки, пытаясь всеми правдами и неправдами раздобыть себе пропитание и перехитрить герра Фефельфарва, толстого начальника железнодорожной станции, на которой они жили.
Мне-то, как почти всем мальчишкам, больше нравилось читать книжки Карла Мая про ковбоев и индейцев, но для Хильди словно свет клином сошелся на этих Крохе и Воробье. Она без конца придумывала игры, в которых отводила мне роль отважного и могучего Воробья, бесстрашно взмывающего ввысь, чтобы высмотреть что-нибудь съестное или спастись вместе с другом от опасности. Сама она была Крохой, находчивой мышкой, умеющей найти выход из самого затруднительного положения и до умопомрачения любящей сладости. Я надеялся стать художником-иллюстратором, и потому без устали придумывал и рисовал для Хильди картинки про Кроху и Воробья, изобретая им новые похождения и трюки.
Росту в Хильди, которой уже исполнилось восемь, было от силы метр двадцать. Она вся пошла в нашего отца: такие же черные кудри и такой же крючковатый нос, только пока еще маленький. Жутко близорукая, она уже в нежном возрасте носила толстые очки. Мне нравилось воображать, что из-за дефекта зрения Хильди весь мир видит не так, как все, а в чем-то и вовсе наоборот. Она, например, всегда была весела и жизнерадостна – даже когда для радости не было ни малейшего повода. И обо мне она имела чрезвычайно искаженное представление. Она считала меня сильным, умным, надежным, красивым героем, чьи умственные и физические способности практически не знают границ. Поэтому мне меньше всего на свете хотелось сообщать ей, что школьные товарищи только что использовали меня вместо боксерской груши и плевательницы.
Я закрыл за собой входную дверь и попытался поскорее прошмыгнуть в ванную, расположенную в дальнем конце коридора.
– Где ты ходишь? – спросила Хильди, высунувшись в коридор. – Нам с тобой еще вино готовить.
Я ниже наклонил голову, чтобы спрятать лицо, и поспешил в сторону ванной.
– В школе вляпался. Дай умоюсь, и тогда займемся вином.
Она включила в коридоре свет и, увидев мое лицо, пронзительно вскрикнула.
– Что такое? – донесся из глубины квартиры голос фрау Крессель.
– Упал с лестницы, – ответил я.
Добравшись наконец до ванной, я попытался закрыть за собой дверь, но Хильди распахнула ее настежь и тоже вошла. Потом у нее за спиной выросла фрау Крессель, у которой при виде меня буквально отвисла челюсть.
Я посмотрел на себя в зеркале. Верхняя губа распухла справа раза в три, а под носом вдоль губы багровым шрамом отпечатались зубы. Вокруг рта клочковатой бородкой запеклась кровь, а вся правая сторона лица представляла собой один здоровенный синяк, украшенный багровыми припухлостями под глазом и на нижней челюсти.