Наконец в половине второго ночи хлопнула входная дверь. По всей галерее распространился запах сигар и дешевого мятного ликера. Потом родители принялись выяснять отношения – до меня донеслось несколько произнесенных громким шепотом реплик.
– Значит, на выпивку и сигары деньги у тебя есть, а на то, чтобы содержать семью, – нет.
– Я пытаюсь заниматься коммерцией. А все коммерсанты пьют. И коллекционеры тоже.
– А еще шлюхи с Фридрих-штрассе выпить любят.
– Ребекка, это уже чересчур!
Они около часа топтались по замкнутому кругу упреков, гнева и обид, пока в конце концов не умолкли, полностью растратив запал. Должно быть, они почти сразу же и уснули.
Наутро газета принесла пугающую весть: живущий во Франции польский еврей Гершель Гриншпан в отместку за то, что его родных депортировали из Германии в Польшу, явился в германское посольство в Париже и застрелил из револьвера секретаря посольства Эрнста фом Рата. Почитав про себя заметку, отец побледнел и, не говоря ни слова, передал газету маме. Ее прочитанное повергло в такое же немое оцепенение.
Вечером того же дня мы сидели за столом, только-только поужинав, когда в дверь галереи постучали. Мы все замерли. Немного спустя снова раздался стук, и тревожный голос произнес:
– Зигмунд? Это я, Дольф Лутц.
– Лутц? – удивился отец и пошел открывать.
Лутц быстро скользнул в открытую дверь и затворил ее за собой.
– Прости, что потревожил, – сказал он отцу. – Но я должен был тебя предупредить.
Мы с мамой и Хильди подошли поближе к мужчинам.
– Предупредить? О чем?
– Нацисты ходят по улицам, нападают на евреев и громят еврейские лавки и конторы.
Мама испуганно ахнула и прикрыла ладонью рот.
– А куда смотрит полиция? – спросил отец.
– Нам приказано не вмешиваться.
– Не вмешиваться?
– Ja[52]. Послушай, мне пора идти. А вам лучше запереть двери и окна и погасить свет, чтобы все думали, что здесь никого нет. Я постараюсь попозже зайти вас проведать, но обещать ничего не могу. Прости, Зиг, – сказал Лутц и исчез за дверью.
Отец запер на два оборота замок и выключил весь свет.
– Ступайте в заднюю комнату, – велел он. – И чтобы ни звука.
Час или около того мы просидели, затаившись, в задней комнате и боялись даже пошевелиться. Стоило Хильди кашлянуть, мы все сердито смотрели на нее, словно хотели взглядом подавить кашель. На улице было тихо, только, как обычно по ночам, изредка проезжали машины.
Потом издалека донеслись голоса. Сначала можно было расслышать только смех, затем голоса зазвучали громче и более угрожающе. Подойти к витрине и посмотреть, что делается снаружи, никто из нас не рискнул. Нам оставалось прислушиваться к топоту сапог по мостовой, грохоту, звукам ударов, выкрикам – и песням, которые обычно хором распевают в пивных.
Через какое-то время несколько человек остановились возле нашего жилища.
– По-моему, эта лавочка – еврейская, – воскликнул молодой мужской голос. – И она наверняка ювелирная!
– Не-а, здесь раньше художественная галерея была, – возразил кто-то другой. – Несколько лет как закрылась.
– Закрыться-то она закрылась, но готов поспорить, что хозяева тут кучу денег припрятали.
– Эй, еврей, открывай!
Раздался оглушительный стук в дверь. Хильди заплакала и теснее прижалась к маме.
– Тихо! – шепотом велел отец.
– Открывай, или высадим дверь!
Снаружи еще долго стучали и дергали дверную ручку. Потом на дверь обрушился такой яростный град ударов, что, казалось, еще немного – и старое дерево не выдержит. Но тут кто-то из ломившихся в галерею крикнул:
– Стой! Не так надо.
Шум сразу стих. Неужели они передумали?
В следующий миг послышался звон разбитого стекла – это вдребезги разлетелась витрина. Отец вскочил на ноги.
– Сидите здесь, – скомандовал он маме и Хильди. – А ты, Карл, иди со мной.
Настоящего оружия у нас не было. Отец сунул мне в руку деревянный черенок швабры, а сам вооружился старым ржавым молотком, который хранился у него в ящике письменного стола.
– Идем, – сказал он.
– Зиг, умоляю, осторожнее! – попросила мама.
По темному, выгороженному простынями коридору отец и я вслед за ним отважно устремились к передней части галереи. Весь пол там был усыпан осколками толстого витринного стекла, на диване лежал мусорный бак, которым нападавшие выбили витрину. Сквозь пролом в галерею забрались четверо молодых мужчин в одинаковых тщательно выглаженных коричневых рубашках и черных кожаных сапогах. Они были вооружены дубинками, и, судя по лихорадочному блеску в глазах, рвались пустить их в ход. Распоряжался у них высокий мужчина со светлыми волнистыми волосами – в темноте его было трудно рассмотреть, но мне показалось, что мы с ним встречались где-то по соседству.
Отец замахнулся молотком.
– Убирайтесь! Это мой дом!
– У евреев в Германии больше не может быть дома!
Отец прищурился и шире расправил плечи.
– Я – немец! – сказал он.
В следующий миг отец взревел во весь голос и бросился на главаря штурмовиков-коричневорубашечников.
Нападение застало незваных гостей врасплох. Их главарь еле успел прикрыться от отцовского молотка – скользнув ему по руке, молоток порвал рубашку и до крови поранил предплечье. Раненый взвыл от боли.
– Ты об этом пожалеешь!
Четверо с дубинками двинулись на отца. Он не подпускал их, умело отмахиваясь молотком, – видно, применял приемы самообороны, которым научился в армии. Но в конце концов штурмовики обступили отца со всех сторон и разом, как по команде, набросились на него. Двоих он сумел сбить с ног, но другие двое повисли на нем и повалили на пол. Не успел я оглянуться, как все четверо навалились на отца, норовя побольнее заехать ему дубинкой. Тут я наконец опомнился и кинулся на них с черенком швабры.
Двое штурмовиков отцепились от отца и пошли на меня. Я никогда раньше не дрался палкой и сейчас не понимал, как лучше ее ухватить, как ею действовать в нападении и как – в защите. Поэтому я отбросил в сторону черенок и атаковал одного из противников быстрой комбинацией боксерских ударов. Но только два из них достигли цели, прежде чем второй противник повалил меня ударом дубинки по голове. Когда я оказался на полу, они вдвоем принялись пинать меня ногами и лупить дубинками.
Отец тем временем каким-то образом ухитрился разоружить одного из штурмовиков. Он уселся на него и отобранной у него же дубинкой придавил его горло к полу. Одновременно зажатым в свободной руке молотком отец отмахивался от второго нападавшего. В этот миг в моих глазах он был сильнее хоть Супермена, хоть Барни Росса, хоть Полукровки. В отличие от обезумевших от ярости противников, у которых, казалось, еще чуть-чуть, и пена выступит на губах, отец действовал собранно и продуманно.
Но в какой-то момент коричневорубашечник извернулся под отцом, протянул руку и ухватил с пола острый, узкий и длинный – сантиметров пятнадцать длиной – осколок витрины.
– Папа! – закричал я, но прежде чем отец успел что-то предпринять, убийственный осколок вонзился ему под ребра.
Отец содрогнулся от боли и выпустил шею противника. Тот глубже вогнал осколок отцу в бок, сбросил его с себя, встал и с размаху пнул сапогом в лицо. Я рванулся ему на помощь, но штурмовики снова повалили меня на пол и потом долго, пока я не потерял сознания, били ногами по спине и голове.
Дерюга
Открыв глаза, я увидел нависший надо мной неясный темный силуэт. Он постепенно приобретал все более четкие очертания, пока не превратился в испуганную Хильди.
– Очнулся! – воскликнула она.
Я собрался с силами и сел. Голова была как свинцовая гиря, перед глазами плыли темные круги. Сфокусировав наконец взгляд, я понял, что нахожусь дома, в зале галереи. Он больше не был разгорожен простынями и, как до нашего вынужденного переселения сюда, представлял собой одно большое помещение. Тут и там валялись поломанная мебель, вспоротые подушки и разбитая посуда. Пол был усыпан перьями из подушек и осколками стекла.
Во мраке я не сразу заметил маму, которая сидела на полу у дальней стены. Там же, головой у нее на коленях, лежал отец. Спереди и сбоку его белая рубашка пропиталась кровью.
Я попытался встать, но из этого ничего не вышло – у меня закружилась голова и подкосились ноги. Схватившись рукой за затылок, я обнаружил несколько здоровенных, размером с половинку мандарина, шишек. За левым ухом появился свежий кровоточащий шрам.
– Карл, не дергайся, – слабым голосом велел мне отец. – Посиди немного, а потом вставай.
– Зиг, дорогой, тебе нельзя разговаривать! – сказала мама.
Но отец вовсю распоряжался, несмотря на слабость.
– Хильди, сходи принеси маме моих рубашек. Из них выйдут отличные бинты.
Когда Хильди принесла две рубашки, отец сел и попросил маму:
– Порви их на полоски.
Мама порвала.
– Прекрасно. Теперь перебинтуй меня, – сказал отец.
При каждом мамином движении отец глухо постанывал от боли.
– Зиг, – чуть не плача проговорила мама, – я не хочу делать тебе больно.
– Все в порядке. Бинтовать надо туже, а то кровь не остановится, – сказал он. – Знаешь что, сделай из тряпки что-нибудь вроде кляпа.
Мама сложила в несколько раз оторванный от рубашки кусок ткани и дала отцу. Отец стиснул его зубами и не выпускал все время, пока мама накладывала и закрепляла повязки. Когда она закончила, он выплюнул кляп и тяжело отдышался.
– Вот и замечательно. А теперь дайте нам с Карлом попить.
Хильди раздобыла где-то два стакана и принесла воды. От нескольких глотков я ожил и даже нашел в себе силы встать на ноги.
– Осколок надо вынуть, а не то ты истечешь кровью, – сказала мама.
– Нет. От этого будет только хуже. Мне нужно к врачу.
– В таком виде тебя нельзя никуда вести, – сказала мама.
– Позвоните Штайнеру, Харцелю или, не знаю, Хайну Форману. Они все мне обязаны, и у них есть автомобили. Пусть кто-нибудь из них отвезет меня к врачу.