– Там, откуда вы идете, осталось еще чем поживиться?
– Нет, – ответила Графиня.
Я попытался осторожно осмотреться. Но, едва поднял лицо, Курт зацепился за него взглядом и принялся напряженно соображать, где же он меня видел. У меня бешено заколотилось сердце. Я не знал, чего ждать дальше. Несколько мучительных мгновений мы смотрели друг на друга в упор, но потом вдруг Курт отвернулся.
– Пошли посмотрим, – сказал он своим спутникам. – Может, нам все-таки что-нибудь да оставили.
Я с облегчением выдохнул и оглянулся посмотреть им вслед. Парни, судя по всему, были в восторге от ночного веселья и от полноты чувств чуть не припрыгивали на ходу. От этого зрелища мне стало до тошноты противно. А чем сейчас заняты остальные мои приятели, подумал я. Неужели тоже грабят и истязают евреев?
– Это был Курт Зайдлер? – спросила Хильди.
– Не знаю. Идем.
Дальше по пути нам попалась кучка штурмовиков. Они пинали сапогами пожилого еврея, лежавшего на земле на противоположной стороне улицы. Хильди громко вскрикнула, Графиня привлекла ее ближе к себе. Проходя мимо, я слышал, как еврей сдавленным голосом молит штурмовиков о пощаде. Но они не слушали и так увлеченно продолжали свое дело, что не обратили на нас ни малейшего внимания.
Дом Графини располагался на тихой жилой улице в районе, среди обитателей которого почти не было евреев, поэтому погромы его не коснулись.
В квартире, как я сразу заметил, многое изменилось: куда-то исчезла часть мебели и некоторые произведения искусства. Графиня перехватила мой недоуменный взгляд.
– Пришлось слегка подновить интерьер, – сказала она. – Скудные времена требуют лаконичной элегантности стиля. Но будуар остался как был. Пошли, Хильди, я тебе покажу.
Графиня проводила нас в спальню, самым выдающимся предметом обстановки которой было большое трюмо, уставленное косметикой и разноцветными флаконами с духами. На зеркале висели несколько боа из перьев. Графиня усадила Хильди к трюмо на стульчик с украшенным вышивкой сиденьем.
– В жизни не видела так много косметики, – потрясенно проговорила моя сестра.
– Далеко не всех из нас природа одарила красотой наравне с тобой, моя прелесть. Бери и пробуй, что захочешь. А ты, Карл, помоги мне на кухне.
Я прошел вслед за Графиней в тесную кухоньку. Там она помогла мне промыть и перевязать раны. Потом налила в кастрюльку молока и поставила на плиту, чтобы сварить горячий шоколад.
– Она знает, что я мужчина?
– Нет. Я ей не говорил.
– Вот и хорошо. Пусть считает меня женщиной, так ей будет спокойней. Правда же, всем маленьким девочкам, когда они чем-то обеспокоены, нужна мама?
– Я должен их найти, – сказал я. – Должен узнать, что с отцом. Он потерял много крови.
– Оставь до утра. Ночью, да еще посреди этого сумасшедшего дома, так и так все будет без толку.
– Надо хотя бы обзвонить больницы.
– В квартире у меня телефона больше нет. А пользоваться общественным в вестибюле, на который ты мне сегодня позвонил, слишком рискованно. Уж больно много вокруг любопытных ушей. Завтра я придумаю, откуда можно будет позвонить так, чтобы точно никто подслушал. Не бойся, родителей ваших мы найдем.
Графиня наломала в кастрюльку со вскипевшим молоком плитку черного шоколада и добавила сахара. Когда напиток был готов, она разлила его по трем чашкам, и мы отнесли их в спальню.
Там Хильди перебирала патефонные пластинки, занимавшие длинную полку рядом с трюмо.
– У вас столько пластинок, – сказала она.
– Без них бы я не выжила. Радио я продала несколько месяцев назад – мне осточертело слушать дурные новости и гадкую музыку, а ничего другого нынче и не передают.
– Никогда не видела столько пластинок джазовых певцов, – сказала Хильди.
– К несчастью, исполнять такую музыку запретили. И это, по-моему, просто смешно. Ну где, скажи на милость, Луи Армстронг и где – политика? Я все равно этих исполнителей слушаю – ночами и негромко.
Рядом с полкой с пластинками помещался старый, громоздкий деревянный патефон. Графиня начала одну за одной ставить на него пластинки. Под них мы и пили наш горячий шоколад. Джазовые песни были очень разные: одни смешные и веселые, другие грустные, но большинство пронизывала усталость и пресыщенность жизнью.
– Все эти вещи написаны и спеты в славные старые времена, про которые только сейчас становится понятно, какие замечательные они на самом деле были. Вот эту песню я люблю очень давно. Это Жозефина Бейкер. Знаете, кто это? Нет? Жозефина – чудесная чернокожая певица из Америки. Когда она гастролировала в Берлине, желающие попасть на ее выступление выстаивали длиннющие очереди. А выступала она, представьте себе, почти без ничего, в одной юбочке из бананов!
– Чищеных или нет? – неуклюже пошутила Хильди.
Графиня ничего не ответила и поставила следующую – старую и порядком заезженную – пластинку. Записанную на ней песню исполнял женский голос, усталый и в тоже время очень чувственный. Слова мне показались пророческими, словно певица пела про Германию, которая медленно умирала у нее на глазах.
Она почти ангел и совсем дьяволенок,
Немного грустна, но в целом умный ребенок.
Любит опасность и танцевать до упаду,
Ей нечего терять и срочно все надо
Моя берлинская крошка
С приветом немножко.
Безумная, страстная,
Солнце неясное
Так давай петь и плясать,
Есть и грешить.
Как если б до завтра
Осталось нам жить
Моя берлинская крошка
С приветом немножко.
Безумная, классная,
Солнце неясное.
Моя берлинская крошка
С приветом немножко,
С приветом немножко.[53]
Когда стихли последние ноты, иголка громко зашуршала по ближней к центру бороздке. Графиня сняла с пластинки звукосниматель и выключила патефон. Хильди уже глубоко спала на сиреневой бархатной кушетке. Графиня заботливо подложила ей под голову подушку и укрыла одеялом.
– Пусть здесь и спит. А ты ложись на диване в гостиной.
Она достала из шкафа одеяло и подушку.
– Спасибо, – сказал я. – Вы поступили очень храбро, когда пошли и забрали нас.
– Храбрец – ты, а не я. Ведь это ты все придумал и устроил. А я что? Просто отозвалась на твой звонок. Ты очень похож на своего отца, Карл.
Впервые в жизни я понял, что горжусь тем, что меня сравнивают с отцом.
Когда я улегся на диване в гостиной, было уже далеко за полночь. Но несмотря на поздний час, уснуть не получалось. В голове роились тревожные мысли. Как мне теперь найти родителей? Вовремя ли довезли отца к врачу? Сколько еще продлятся еврейские погромы? Прекратятся ли они вообще без вмешательства полиции, которая вмешиваться не спешит? И как нам в конце концов вырваться из этого кошмара?
Чтобы чем-то себя занять, я устроил ревизию того немногого, что мне удалось спасти из разгромленной мастерской. В ранце оказались: несколько штук блокнотов для зарисовок и дневники; деньги – совсем немного, – которые я прятал у себя под матрасом; дорогой мне номер журнала «Ринг» с Барни Россом на обложке; книга «Основы бокса для германских юношей»; и первый выпуск «Экшен комикс» с началом приключений Супермена.
Покончив со своим, я заглянул в рюкзак Хильди. Она тоже спасла свои дневники, а кроме того, любимое платье и свитер, который связала для нее мама. Я очень обрадовался, когда обнаружил у нее в рюкзаке герра Морковку и самую первую книжку про Кроху и Воробья. Предметы из прежней жизни помогли мне чуть менее мрачно взглянуть на положение, в котором мы все оказались. Пусть нацисты побили нам окна и переломали мебель – главное, что нам удалось сохранить самих себя. С этими мыслями я, отложив книжки, наконец уснул.
Умение финтить
Утром Графиня договорилась с приятелем, жившим в нескольких минутах ходьбы от нее, что он разрешит нам воспользоваться его телефонным аппаратом. Возвращаться в галерею, чтобы звонить оттуда, было слишком опасно – по улицам до сих пор слонялись штурмовики в коричневых рубашках, тащили все, что приглянется в разгромленных лавках, и цеплялись ко всякому, кто казался им похожим на еврея. Кое-где штурмовики заставляли евреев убирать улицы, как будто евреи сами их и замусорили.
К приятелю Графини герру Брауну мы пошли вдвоем, без Хильди. Герр Браун, пожилой господин с пышными седыми усами, жил в небольшом особняке, некогда роскошном, но постепенно приходящем в упадок. Те же приметы упадка несли на себе изящный галстук-аскот и шелковый пиджак, в которых нас встретил хозяин. С помощью герра Брауна мы обзвонили все известные нам больницы и клиники, но ни в одной о больном по имени Зигмунд Штерн ничего не знали.
– Должно быть, им хватило ума обратиться к частнопрактикующему врачу, – сказал герр Браун.
– У твоих родителей есть знакомые врачи? – спросила Графиня. – Знакомые врачи-евреи?
– Не знаю.
– Не важно. Именно так они наверняка и сделали. – Уверенность в голосе Графини показалась мне слегка напускной.
– По радио рассказывали, что ночью было много арестов, – сказал герр Браун. – Вот и твоих родителей могли остановить и отправить за решетку.
Я живо представил себе маму с отцом запертыми в грязной и тесной тюремной камере. Что теперь будет с нами, со мной и Хильди? Неужели нас тоже арестуют?
– Не пугай мальчика, – сказала Графиня.
– Я просто пытаюсь смотреть правде в глаза.
– За что их арестовывать? – спросил я.
– Например, за подстрекательство к беспорядкам, – ответил герр Браун.
– За подстрекательство к беспорядкам? Как и кого они к ним подстрекали?
– Разумеется, никак и никого, – сказал он. – Но в газетах пишут, что погромы спровоцированы самими евреями. Их, судя по всему, даже заставят компенсировать нанесенный погромщиками ущерб. А сегодняшняя ночь может выдаться даже более бурной, чем вчерашняя. Так что советовал бы тебе, пока все не уляжется, отсидеться где-нибудь в четырех стенах.