– За мной, – прошептал я и взял Хильди за руку.
Выглянув в приоткрытую дверь и убедившись, что путь свободен, я повел Хильди в главную спальню, располагавшуюся в глубине номера, подальше от того места, где убирались горничные. В спальне я огляделся, соображая, где лучше спрятаться. За занавесками? Под кроватью? И там, и там горничные точно будут наводить чистоту. Открыв дверь, я заглянул в гардеробную и увидел несколько рядов вешалок с одеждой, полки с дорогой мужской и женской обувью, высокий бельевой шкаф и громадного размера дорожный кофр, украшенный наклейками гостиниц и транспортных компаний всего света.
Я поднял крышку. Кофр был пуст.
– Полезай, – сказал я Хильди.
– Я в нем не задохнусь?
– Не бойся. Я оставлю щелку для воздуха.
– А ты сам?
– Не волнуйся, я что-нибудь придумаю. А ты сиди тихо, как мышь. И что бы ни случилось, пока я не скажу, ни за что не вылезай.
Я помог Хильди забраться внутрь, аккуратно опустил крышку, оставив узкую щелочку, чтобы ей было чем дышать, и еще раз осмотрелся в гардеробной. Соорудить, что ли, бруствер из Максовых костюмов и спрятаться за ним? Нет, это не подходит. Я открыл шкаф – из-за полок там не оставалось для меня места.
Голоса горничных звучали уже совсем близко. Поэтому я, не мешкая ни секунды, по полкам, как по ступенькам, забрался на шкаф, закрыл дверцы и, свернувшись калачиком, притаился. Оставалось надеяться, что меня снизу не видно за карнизом, украшавшим верхнюю часть шкафа над дверцами. На шкафу было полно пыли, от нее у меня засвербело в носу.
Ожидание тянулось мучительно долго, но в конце концов горничные все-таки добрались до спальни. Сквозь гудение пылесоса до меня доносились обрывки их разговора.
– … утром ехала на автобусе через еврейские районы.
– Я тоже.
– Там такой кавардак.
– Поделом им.
– У меня раз была напарница-еврейка. Дурного о ней сказать нечего.
– Еврейская прислуга? Не часто такое встретишь.
Я был весь мокрый от пота. Холодные капельки скатывались по носу, падали с него и смешивались с пылью. Вдобавок мне страшно хотелось чихнуть.
Одна из горничных открыла дверь гардеробной и принялась пылесосить пол. Потом она открыла бельевой шкаф и навела порядок на полках, аккуратно складывая небрежно брошенные вещи. А я все ждал, что рано или поздно пот, стекавший у меня с носа, капнет и на нее.
Наконец горничная закрыла дверцы шкафа и вышла из гардеробной, но мне пришлось еще полчаса пролежать без движения. Только окончательно убедившись, что все ушли, я спустился со шкафа и выпустил из кофра Хильди, которая сразу растянулась на полу – от нехватки воздуха у нее кружилась голова.
Через час вернулся Макс. Ничего нового о наших родителях он не узнал. Когда я рассказал, что произошло, он вслух отругал себя за то, что не попросил персонал подождать с уборкой.
Здоровые инстинкты
Макс еще долго – и без всякого результата – наводил по телефону справки.
Ночью погромов было уже меньше, чем накануне, но тут и там они все равно продолжались по всей стране. Мы с Хильди легли спать в гостевой спальне, но оба до утра так и не сомкнули глаз. Мы ворочались в постели, но между собой мы не разговаривали – казалось, что наши страхи скорее сбудутся, если мы выскажем их вслух. У меня в голове без остановки сменялись картины – одна ужаснее другой – того, что могло случиться с родителями. А каждый раз, когда доносился шум из глубин отеля, я представлял себе, как нацистские головорезы толпой бегут вверх по лестнице и вот-вот вломятся к нам в номер.
Когда наконец-то настало утро, я решил, что пешком пойду по улицам искать родителей. Но Макс сказал, что это слишком опасно, и предложил другой вариант: мы с ним сядем в автомобиль с шофером и станем объезжать район за районом. Несмотря на громкие протесты, он велел Хильди оставаться в номере и строго-настрого наказал не отвечать на стук и не брать трубку телефона. Сообщения на его имя должен был принимать портье за стойкой регистрации.
Даже несмотря на то, что я уже видел и сам пережил, при резком свете дня картины разгрома производили ужасающее впечатление. Разграбленные магазины, сожженные синагоги… В еврейских кварталах обрывки растерзанных книг, обломки мебели и битое стекло чуть ли не сплошь покрывали тротуары и мостовую. Из окна автомобиля я внимательно вглядывался в происходящее на улице в надежде увидеть родителей или кого-нибудь из знакомых, но лица прохожих рассмотреть было трудно. Евреи, которым хватило отваги показаться на люди, чтобы прибрать и подремонтировать свои лавки, вставить фанеру на место разбитых витрин, сутулились и втягивали голову в плечи. Кое-где за ними наблюдали довольные штурмовики. Но простые немцы, проходя мимо разгромленных зданий, в основном отворачивались, делая вид, что ничего такого не произошло. Казалось, все поголовно жители Берлина сговорились не смотреть друг другу в глаза.
Когда мы подъехали к галерее, там, на первый взгляд, никого не было. Чтобы удостовериться в этом, мы с Максом вышли из автомобиля и со всеми предосторожностями вошли внутрь. Я повернул выключатель, но свет не зажегся – все лампочки в главном зале были разбиты. В полумраке среди обломков мебели и разбросанного скарба, в том месте, где мы с отцом сцепились со штурмовиками, виднелась засохшая лужица крови.
– Это кровь отца? – спросил Макс.
Я кивнул и, перешагивая через кучи одежды и книг, двинулся к заднему помещению. Нашей оборудованной на скорую руку кухне тоже хорошенько досталось от погромщиков.
Тут из ванной донесся негромкий звук – что-то вроде сдавленного вздоха.
– Эй, там? – позвал я, но мне никто не ответил.
Я подошел к ванной. Внутри свет не горел. Я толкнул дверь. Когда она открылась, стало отчетливо слышно шумное дыхание. Потом во мраке шевельнулась тень.
– Кто здесь? – спросил я.
Снова не услышав ответа, я наудачу щелкнул выключателем. Каким-то чудом электричество загорелось, и я увидел, что в сухой ванне, полностью одетая, обхватив руками колени, сидит мама. Покрасневшими, полными страха глазами она неподвижно смотрела прямо перед собой.
– Мама…
Она словно не слышала.
– Мама! – позвал я, подойдя, потряс ее за плечо.
Она встрепенулась и посмотрела на меня и на подошедшего сзади Макса.
– Это ты, Карл?
– Да, мама. Это я.
– Карл… что с Хильди?..
– С ней все в порядке. Она в отеле, у Макса в номере.
Мама перевела взгляд на Макса и, судя по всему, наконец-то его узнала.
– Давай, мама, вылезай.
Мы помогли ей выбраться из ванны, но в себя она, похоже, полностью не пришла.
– Где Зиг? – спросил ее Макс.
– Его забрали.
– Кто?
– Гестапо.
– А куда – знаете?
– Нет. Я… Я… – не договорив, мама расплакалась.
– Идемте, – сказал Макс. – Мы отведем вас ко мне в отель, а потом разыщем Зига.
– Нет, – всхлипнула она. – Я должна остаться здесь. Должна ждать…
Я попытался повести ее под руку, но она вырвалась.
– Мне отсюда нельзя.
– Мама, прошу тебя, нам надо уходить.
– Нет!
– Не нет, а да. – Я крепко взял ее за плечи и пристально посмотрел в глаза. – Здесь оставаться опасно. Надо идти. Идти прямо сейчас. Ты нужна Хильди. И мне ты тоже нужна. Хватит, идем.
Мои уговоры вроде бы достигли цели. Рыдания утихли. Я налил маме полный стакан воды. Она выпила его залпом и уже скоро дышала как обычно.
– Нам действительно пора, – сказал Макс, глядя на улицу сквозь разбитую витрину.
– Мы должны забрать наши вещи, – заявила мама и принялась собирать разбросанные по полу книги.
Она подняла несколько порванных книжек, географический атлас, тяжелый альбом с фотографиями европейских достопримечательностей, том с гравюрами голландских мастеров, разные попавшиеся под руку мелочи.
– Мама, тут не осталось ничего ценного, – попытался возразить я.
– Карл, делай, что говорю!
Такого напора и целеустремленности я от нее не ожидал. Вручив мне подобранные книги, мама продолжила собирать разбросанные по полу вещи.
Мы с Максом помогли ей сложить спасенное добро в картонную коробку и старый чемодан и, после долгих уговоров, повели ее к дожидавшемуся снаружи автомобилю.
В отеле Хильди опрометью бросилась к маме и спрятала голову у нее на груди. Мама одной рукой обняла ее за талию, а другой долго, не произнося ни слова, гладила по голове. Мы с Максом боялись им помешать и несколько минут неловко топтались в стороне. Объятия словно вернули им обеим иссякшие было силы. Немного спустя мама смогла сесть и рассказать, что с ней и папой той ночью произошло.
– Харцель отвез нас в Хессендорфскую клинику, но там было полно нацистов, поранившихся во время погромов. Поэтому пришлось через весь город ехать в Еврейскую больницу. Когда мы через полчаса туда добрались, папа потерял уже очень много крови и у него начались галлюцинации. В приемном покое шагу некуда было ступить – мужчины, женщины, дети: кому-то погромщики проломили голову, кому-то сломали руку. Но папу сразу осмотрел врач, вынул осколок и зашил рану. Чудом не был задет ни один важный орган, а то бы папе не выжить.
Ему сделали переливание крови, он несколько часов отдохнул и почувствовал себя немного лучше. У него прояснилось в голове, и он захотел вернуться к вам. Но была половина второго ночи, поэтому врач уговорил его остаться в больнице до утра. Папе дали морфия, чтобы облегчить боль, и он уснул. Я всю ночь глаз не сомкнула, сидела возле него и думала про вас. Хотела вам позвонить, но телефоны в больнице не работали.
Утром рана все еще была очень болезненной, но папа все равно настоял, что мы должны отправиться в галерею и удостовериться, что с вами все в порядке. В галерее мы вас, конечно, не застали. Мы перепугались и стали думать, где вас искать. А у галереи тем временем остановился автомобиль, и из него вышли гестаповцы. Из-за того, что они были в гражданском, я решила сначала, что это страховые агенты приехали оценить ущерб. Ужасно глупо, правда? Но они на самом деле были похожи на страховых агентов. Только потом я заметила, что лица у них слишком угрюмые и озабоченные. А один с костюмом надел ботинки – такие черные, которые с формой носят.