– Так что вы делали на втором километре Берлинской автомагистрали, фрау Найгоф?
Ей хотелось избежать этого вопроса, она надеялась, что избежит. Ведь его уже задавали там, в лесу, несколько раз. И все же вопрос прозвучал. Придется отвечать.
– Вам, наверное, уже передали – прощалась…
Он, кажется, не услышал ее ответа, или не слушал вообще. Блеклыми и теперь казавшимися совсем недобрыми глазами смотрел на задержанную. Решал. Ему надо было отделить баронессу Найгоф от юной Рут Хенкель. А это была трудная работа. Баронесса не отделялась. Не существовало самостоятельно дочери старого больного переводчика Хенкеля. Была баронесса и была «шахиня». И еще кто-то. Кто именно, предстояло узнать…
– Прощались или встречались? – уточнил полковник и этим дал понять, что все же слушает задержанную. Достаточно внимательно слушает.
Найгоф пожала плечами.
– Встретиться нельзя было…
Проступала конкретность, которую ждал полковник и ради которой все эти месяцы вели наблюдение сотрудники управления. Прошлое фрау Найгоф было довольно хорошо известно контрразведчикам, и оно наталкивало на сопоставления с настоящим, пока что туманным и не выкристаллизировавшимся. Не проглядывали грани, не обнаруживались связи. Рут Хенкель, как жена президента Туркестанского национального комитета в Берлине, во время войны близко соприкасалась с эмигрантскими кругами, работавшими по заданию Главного управления СС. Они, яснее говоря, служили СС и его разветвлениям, в частности, гестапо и СД. Муж «шахини» был самым обыкновенным агентом «Гехейм статс полицай». Это известно по документам. А «шахиня»? Какую роль играла она в этой системе взаимного шпионажа и предательства? Во Франкфурте-на-Майне и в Дюссельдорфе, в Мюнхене и Бонне, где сейчас цветут посаженные еще Гиммлером националистические организации, следов Хенкель-Найгоф нет. Она, видимо, отошла от туркестанских эмигрантов в конце войны, когда обстоятельства, а может, и приказ свыше, вынудили ее развестись с президентом ТНК. Где же ее следы?
– Помешал кто-нибудь? – стал нащупывать нить полковник.
– Ни то и ни другое, – твердо, хотя и без особого желания быть откровенной, пояснила Найгоф. – Вы считаете, что могли помешать ваши агенты… Нет, они здесь ни при чем. Никто мне не мешал. Просто нет человека, с которым надо было бы встретиться.
– Исчез? – считая, что нащупал нить, принялся ее вытягивать полковник.
– Почти… Впрочем, это не точно. Убит…
Правда или тактическая уловка? Что-то невероятное было в признании задержанной. Какая-то нелепость. Но полковник не стал решать и тем более оценивать тактику Найгоф. Оценки потом. Все, что связано с анализом, – позже, когда в руках будут факты.
Внутри у него родилось знакомое волнение, похожее на горячий ток, подступающий к сердцу. Усталые, выцветшие от времени, а возможно, и от долгого ощущения серости и темноты, глаза потемнели. Они смотрели с интересом на баронессу Найгоф. Поощряли ее, даже эти тактические неожиданности поощряли: пусть играет, пусть уходит в стороны, петляет, крутит. Он принимает повороты как необходимость, как издержки работы и поиска. Они нужны ему, чтобы ловить оброненные ею крупицы истины, обличать, цепляясь за промахи. А промахи при такой сложной психологической вариации неизбежны. Но пока движение по кругу, пока петли…
– А встретить хотелось? – отбрасывает полковник очень важную, по ее мнению, деталь, – «убит». Неожиданную, способную озадачить любого следователя. Отбрасывает и нацеливает на чувства – хотелось встретиться. А может, это не чувство, – цель. Задача!
– Хотелось бы, – поправляет она. – Неосуществимое желание…
– Да, да, убит! На том свете встреча уже не имеет смысла, надо полагать. Ну, а если бы?..
Он не оканчивает фразы, оставляя главное для Найгоф.
– Не знаю… Встреча, наверное, состоялась бы давно, еще в сорок четвертом году…
– В сорок четвертом, – подчеркнул полковник, получив наконец в руки первый факт. – В сорок пятом его уже не было.
– Не было, – подтвердила несколько удивленная баронесса. – Вы знаете, о ком я говорю?
– Разумеется.
Она прикусила губу: значит, и это известно! Сколько же времени контрразведчики занимались ею, а она думала, что невидима, не засечена. Все «фольксваген». Она не хотела в него садиться. Для Восточной зоны более привычны другие модели и марки. Досадный промах. Но, признавая свою ошибку и последовавшее за ошибкой разоблачение, Найгоф не была полностью убеждена в существовании у контрразведчиков компрометирующих ее материалов. Осторожная проверка могла внести ясность, и Найгоф задала полковнику вопрос:
– Кого из трех вы имеете в виду?
Если полковник знает все, то должен свободно ответить на вопрос. Затягивая фразу, Найгоф наблюдала за прикрытыми густой щетинкой бровей глазами контрразведчика. Прежде всего они ответят, потом уже губы. Но не нашла ничего, не успела найти. Да и искать было нечего. Полковник произнес, не задумываясь:
– Конечно, не первого.
Так можно поверить в несуществующее. И она поверила. Не подумала, что полковник угадал. Впрочем, когда спрашивают об одном из трех, то никогда не имеют в виду первого. Чаще всего, не первого.
– И он убит здесь? – Полковник развязал папку, которую до этого так старательно завязывал, снял несколько страниц и обнажил фотографию. Глянул в нее не ради изучения, а чтобы удостовериться, та ли это, потом протянул снимок Найгоф.
Баронесса покраснела. Легко, оказывается, ввергнуть ее в смущение. Подобного эффекта полковник не ожидал. Задавая вопрос, он намеревался только уточнить факт. Да и на фотографии не было, кажется, ничего шокирующего женщину. Поэтому, увидев пунцовую волну, стремительно набегающую на щеки и шею баронессы, он задумался, – не могла ли какая-нибудь деталь попасть в фокус аппарата. Неприличная деталь!
Детали не было. Да Найгоф и не заметила бы ее. Она увидела себя, только себя, стоявшую у дерева и близоруко разглядывавшую зарубку на сосне. Рука уперлась в ствол, а ноги поднялись на носки. Напряженно поднялись, и оттого вся фигура казалась устремленной к одной труднодоступной цели. Ни грациозности, ни красоты. Если бы она знала, что за ней следят и еще фотографируют! Никогда, никогда не надо забывать о чужих глазах, даже в полном одиночестве.
Полковник протянул ей вторую фотографию. Боже! Стоя на коленях, она ощупывает или разгребает землю. И снова – ни красоты, ни грации. Почти животная откровенность движений.
– Да, – произнесла она машинально. – Здесь убит… – И не подняла глаз на полковника. Оставила их на фотографии, хотя надобности в этом уже не было. Все рассмотрено, все вызывает стыд и отвращение. А вот третий, четвертый, пятый снимок… Она стоит. Просто стоит. Смотрит прямо в объектив. И в глазах пустота. Пустота отчаяния, тупая горечь. Лицо уродливое. Да, уродливое: оказывается, она безобразна, может быть безобразной.
– На встречу с покойником вряд ли вы надеялись, – размышлял в это время полковник. – Но зачем потребовались такие усилия, чтобы проникнуть в преисподнюю? – Он намекал на снимок, где Найгоф пальцами и перочинным ножом пыталась распороть дерн.
– Да, конечно… – согласилась она. И с каким-то виноватым видом положила фотографии на стол.
– Что-то влекло вас туда?
– Да.
Зазвучали те самые «да», которых ждал полковник в начале беседы и которых было немало еще в лесу, озаренном закатным солнцем.
– Вы сказали, что прощались?
– Да.
– Это только слово? Или за ним скрыт какой-то смысл?
– Для меня – да…
Полковник сложил фотографии, постучал ребром стопки о стол, тихо постучал, не желая мешать Найгоф раздумывать, потом водворил их в папку. Завязывать не стал. И не отодвинул: папка, видимо, могла еще понадобиться ему.
– Я знаю, что вы расскажете все. Все объясните, – твердо произнес полковник. – И, наверное, рассказ будет интересным, даже оригинальным…
Уверенность контрразведчика покоробила Найгоф. Она слегка усмехнулась, и в этой усмешке проглянуло и пренебрежение, и великодушная снисходительность.
– Да, все расскажете. – Полковник поднял глаза – они, как и вначале, были выцветшими и усталыми. – Но у меня нет желания слушать. Слушать легенды, состряпанные услужливыми господами для баронессы, отправляющейся в турне по чужой стране.
Чужой! – хотела удивиться Найгоф. Она считала Восточный сектор собственным домом. Действительно, здесь был ее дом. Дом на Шонгаузераллей, который упомянул полковник. Но она не выразила удивления, даже не сделала такой попытки, только улыбнулась.
– Значит, вы предлагаете молчание? – с издевкой заметила она.
– Нет, не молчание…
– Так что же?
– Честный и, если хотите, деловой разговор, прежде всего ответ на заданный вопрос: что вы делали на втором километре Берлинской автотрассы?
– В одном слове?
– Это возможно? – несколько разочарованно спросил полковник.
– Вполне.
– Что ж, пусть будет одно слово, – все еще сомневаясь, согласился он. Что такое одно слово – ничего или все? Может, все. Бывают же такие слова!
– Прощалась…
Он вспылил. Лицо мгновенно преобразилось, глаза потемнели до черноты, и нависшие над ними брови сделали эту черноту непроглядной. На лбу, переносице, у рта прорубились жесткие складки. Найгоф среди этих складок заметила шрам. Он был красноватый, даже фиолетовый, пожалуй. Шрам напугал ее. Вдруг полковник станет мстить за него? Именно ей, Рут Хенкель?
– Прощалась… Это – правда, – сказала она торопливо.
Ладонь полковника прошла по глазам: видимо, что-то застилало их, усталость, что ли, а может, мешала боль, от того же шрама. И простого движения было достаточно для облегчения. Ладонь отошла, задержавшись чуть у виска, и глаза стали ясными. Не для нее: Найгоф по-прежнему видела совершенно выцветшие зрачки и радужную оболочку, чем-то похожую на серую паутину.
– Говорите, – устало произнес он. – Говорите же!
Она достала пачку сигарет. Закурила – полковник протянул ей огонь через стол, – затянулась несколько раз. Не для успокоения, а так, чтобы войти в форму, получить передышку перед схваткой. Ведь она предполагалась, эта схватка, даже планировалась, как один из вариантов операции. Сейчас ей предоставлялся первый удар. Предоставлялся полковником.