– Вспомните, может, имя все-таки произносилось?
Ей нечего было вспоминать, имя действительно ни разу не называлось. И слава богу! Чей-то интерес к друзьям унтерштурмфюрера ставил всякого обладателя сведений о них в опасное положение. Желая избавиться от свидетелей, убийцы пойдут путем физического уничтожения всех подозреваемых.
– Никаких имен, никаких характеристик! – твердо ответила Рут. – Я же сказала, меня это не интересовало.
Она говорила правду. Незнакомец понял это и огорчился:
– Странно… А у него были друзья, и довольно часто навещали своего земляка здесь, на втором километре.
– Что ж, наверное… Но время наших встреч не совпадало. Вы допускаете такую возможность?
Незнакомец допускал, и это еще более огорчило его. Рут уловила, как и первый раз, нотку растерянности в голосе своего невольного собеседника.
– Черт возьми! – ругнулся он. – Неужели унтерштурмфюрер ничего не упоминал о своих друзьях? Абсолютно ничего…
– Ничего, – успокоившись и даже несколько осмелев, ответила Рут. – Мы просто не касались его друзей… Нам было не до этого…
Досадливый вздох вырвался у незнакомца, и был он такой естественный, такой человеческий, что «шахиня» даже посочувствовала своему огорченному собеседнику, несколько минут назад смертельно напугавшему ее.
– Могу я задать вопрос?
– Задавайте!
– Вы туркестанец?
Даже попытки скрыть себя незнакомец не сделал:
– Туркестанец.
– Конечно, не друг унтерштурмфюрера?
– Нет.
– Скажите, если бы вы получили имя друга, как бы распорядились им?
Незнакомец, видимо, улыбнулся, потому что в ответе, прозвучавшем после недолгого молчания, было тепло усмешки.
– Мы еще не поменялись ролями, фрау Хенкель. Или вы не чувствуете этого?
– Имеется в виду пистолет?
– Не только пистолет! Возможность превратить «шахиню» в простого диктора «Рундфунка», и это превращение займет всего несколько часов. Именно столько, сколько длится дорога до Тиргартена… Итак, имя!
– Его нет.
– Вспоминайте!
– Бесполезный труд. К тому же я устала стоять.
– Все зависит от ваших способностей быстро решать…
Он намеревался сказать еще что-то строгое и злое, но не успел.
Рут заплакала. Неожиданно и совсем некстати. Заплакала как-то тихо, жалостливо, по-детски всхлипывая и вздрагивая плечами. Большую обиженную девочку напоминала она сейчас, и это сходство с ребенком могло растрогать даже самого решительного и сурового человека. И все же незнакомец повторил:
– Вспоминайте!
– Имена не назывались, – глотая слезы, произнесла она. – Или вы не слышите то, что вам повторяют. Не назывались…
Решительность незнакомца начала, кажется, постепенно гаснуть. Он переступил с ноги на ногу, о чем Рут догадалась по громкому чавканью мокрых листьев. Переступил и опять вздохнул. Однако голос сохранял все те же строгие нотки, и они предназначались для плачущей «шахини».
– Упрямство ничего не принесет вам, кроме неприятностей. Вы сами себя мучаете, фрау Хенкель…
Он ожидал новых, более жалобных всхлипов, даже рыдания ожидал, а Рут вдруг смолкла и сказала тихо:
– Отпустите меня…
– Что?!
– Я уйду…
Незнакомец не сдержался и выпалил самое обычное, нелепое выпалил:
– Сумасшедшая!
Надо было, видимо, стрелять, уж если угроза произнесена в самом начале. А незнакомец не выстрелил. Женщина сделала шаг, второй, третий и наконец уверенно заспешила к дороге. Голубое пальто ее, отороченное белым мехом, удалялось, растворяясь в сизоватом тумане.
Рут почти бежала. Бежала к машине, чтобы как можно скорее избавиться от страха, вызванного этой нелепой, дикой встречей. Но на шоссе ее ожидало новое испытание. Кажется, она ошиблась в направлении. На обочине не было разлапистого, утконосого «БМВ». Рут перескочила через кант, обрамляющий бетонную полосу, и глянула вдоль дороги. Тревожные и требовательные глаза ее не нашли ничего, кроме голой ленты шоссе, кроме тумана и мокрели. Тогда она побежала влево, словно хотела догнать исчезающее, столкнулась с пустотой, вернулась назад и застыла у дорожного знака. Здесь, именно здесь стоял ее «БМВ». Не с ума же она в самом деле сошла!
Она плакала, теперь уже громко и безутешно. Плакала не для кого-то, а для себя. Слез было много, но они не утешили Рут. Вытерев ладонями, просто ладонями, глаза, она повернулась и покорно, как человек, который понял, что обречен, пошла снова в лес. Снова к той самой полянке, откуда только что сбежала. Нелегко было отсчитывать шаги по собственным следам.
На полянке никого не оказалось. Но она не поверила пустоте.
– Слушайте! – произнесла она требовательно, обращаясь к деревьям, будто они были живыми. – Я не знаю имени… но он из Роменского батальона… Простой эсэсман.
Она подождала ответа. Лес не откликнулся. Тишина сделалась, кажется, еще глубже и равнодушнее. Тогда Рут в исступлении крикнула:
– Я ничего не знаю!.. Понимаете, ничего!
И когда снова повторилось безмолвие, она, без надежды на отклик, тихо произнесла:
– Верните мне машину…
Одно из деревьев, какое, Рут не разобрала, ответило:
– Машина за поворотом.
– За поворотом?! – ужаснулась она – ей предстояло отшагать добрых два километра в слякоть и холод.
– Могла быть и дальше. Это зависело от вас, фрау.
– Благодарю! – выдохнула она.
Надо было идти. И она поплелась нехотя и устало к шоссе. Что-то мешало ей ощутить легкость, которую приносит избавление от опасности. Ловушка вроде раскрылась, возвращена свобода, но право быть снова «шахиней» не вознаграждает за испытанный страх и унижение. Другая, совсем другая плата нужна Рут. Она не знает, какая, но обязательно плата.
– Постойте, фрау.
Охотно, даже слишком охотно Рут остановилась.
– Мы не прощаемся, – произнес голос. – К новой встрече приготовьте сведения об эсэсмане из Роменского батальона.
– Когда? – заторопилась она с вопросом и тем выдала свой интерес. Глаза ее бегали от дерева к дереву, пытаясь найти говорившего, но ничего не находили. Мешал туман, проклятый туман.
– Когда и где, никто не знает. Вас спросят: «Как чувствует себя супруг? Не жалуется ли на сердце?» Вы ответите: «С сердцем все в порядке. Вот горло пошаливает…» Запомнить легко…
Она кивнула.
– А теперь идите!
Знакомой была только дорога к шоссе, по ней Рут и направилась. Голос посоветовал:
– Ближе будет через лес.
Рут пошла через лес…
5
Она не сказала и о том, что вторая встреча с незнакомцем не состоялась, вернее, состоялась лишь спустя много времени, когда Рут Хенкель стала забывать о неприятной истории на втором километре Берлинской кольцевой трассы.
Ну а то, что произошло за неделю до этого, она вообще не знала…
Ольшеру позвонили из лаборатории «лесной клиники» и сообщили: «Анализ крови положительный». Всего три слова. Вечером он взял дежурную машину главного управления, вывел ее за пределы Берлина, переменил номер и помчался в сторону Ораниенбургского лесничества. Его дважды задерживали посты противовоздушной обороны, которые в этом районе вели особое наблюдение за движением – здесь были натыканы чуть ли не на каждом километре зенитные точки и осветительные установки. Вся полоса от Берлина до побережья Балтики и дальше до острова Рюген представляла собой поле битвы, но только не с наземным, а с воздушным противником. Кое-где лежали разбитые и сгоревшие самолеты, однако разрушений было мало – сюда не сбрасывали свой груз бомбардировщики, они несли его до Берлина, и лишь изредка, ужаленные огнем зениток, роняли фугаски на лесные полосы или фермы.
В «лесной клинике», представлявшей собой не что иное, как лагерь, только без наблюдательных вышек, Ольшера встретил дежурный врач, уже немолодой человек с изможденным, морщинистым лицом. Он проводил гауптштурмфюрера до палаты для больных, находящихся под особым наблюдением, и остановился у порога.
– Мое присутствие при свидании, надеюсь, излишне?
– Конечно.
Врач кивнул и удалился.
Гауптштурмфюрер резко отпахнул дверь, торопливо вошел в палату и так же резко затворил за собой створку. За порогом он минуту постоял молча, чего-то ожидая или просто осваиваясь с обстановкой и запахами лекарств, ударившими в лицо. С койки, застеленной грубым волосяным одеялом, на капитана глядело бледное лицо с неестественно большими и яркими глазами. Глаза эти были уставлены на вошедшего и выражали удивление и недоумение. Должно быть, больной не воспринимал в этой обстановке штатский костюм, не прикрытый белым халатом. Тусклый свет ночника скрывал линии и краски, мешал узнавать. Когда же взгляд все же одолел полумрак и пробился к двери, к лицу вошедшего, больной улыбнулся. Локти его заработали, пытаясь поднять тело над подушкой. Капитан предостерегающим жестом руки прервал эту попытку.
– Вы еще очень слабы…
– Нет, нет, – возразил больной и снова заработал локтями. – Я уже прогуливаюсь…
– Этого, видимо, не следует делать, – покачал головой Ольшер.
– Напротив, врачи рекомендуют. Надо избавляться от застойных явлений и тренировать мышцы.
Капитан поморщился. Вся эта канитель ему не нравилась. Медицина, оказывается, не способна быстро решать задачи, которые перед ней ставят. Сколько времени ведутся в лагерях опыты по выработке эффективных сывороток против тяжелых инфекционных заболеваний, и ничего, в сущности, не достигнуто. Десятки тысяч заключенных подверглись экспериментам, больше половины из них отправлено на тот свет, а конца затеи не видно.
– Баумкеттер явно перестарался, – проворчал капитан.
– Не рассчитал заряд? – догадался больной.
– Не то чтобы не рассчитал… Побоялся, как бы смерть не оказалась слишком короткой и воскрешение не произошло в Заксенхаузене. Дозу следовало уменьшить…
– Теперь все в прошлом, – облегченно вздохнул больной.
– Да, кажется…
Осторожно, словно боясь что-либо задеть, Ольшер опустился на табурет около койки и положил ладонь на руку больного. Почувствовал ее тепло, едва уловимое, но все же тепло: жизнь билась в этом много раз поверженном человеке и даже давала о себе знать этим, пока робким, проявлением тепла.