– Хватит ли сил? – вслух подумал капитан. – Не преувеличиваем ли мы свои возможности? Пока мы здесь, в этой лесной тишине, наши шаги произвольны. Мы имеем право остановиться и даже отдохнуть. Но за порогом палаты такой возможности уже не будет… Война навязала страшный темп и страшное напряжение. Кто падает, того затаптывают…
– Убивают, – также подумал вслух больной. Он вспомнил Заксенхаузен.
– Вы это видели? – понял Ольшер.
– Да… Посчастливилось.
– Если видели, значит, понимаете – упасть нельзя. Там, за этими стенами, упавший уже не встанет.
Все эти обобщенные рассуждения понадобились Ольшеру только для того, чтобы дать больному практический совет:
– Лучше подождать здесь, подождать еще немного и набраться сил!
– Позже силы могут не понадобиться.
– Ну что ж, тогда с благословением Всевышнего, – вдруг вспомнил о Боге и вмешал его в собственные дела Ольшер. – Аллах биз билан!
– Я неверующий.
– Мы все неверующие до поры, – заметил капитан. – Я прикажу вас одеть…
– Не стоит беспокоить персонал… Вещи находятся здесь, в шкафу.
– Тогда одевайтесь… Я подожду вас у дежурного врача.
Через двадцать минут к дежурному постучал молодой человек в поношенном костюме, настолько поношенном, что локти едва не просвечивали сквозь ткань, а обшлага брюк махрились.
– Я готов, – сказал он, пересиливая слабость.
– О, мы выглядим молодцом, – стараясь изобразить радость, выдавил из себя врач и почему-то испуганно посмотрел на гауптштурмфюрера.
Тот нахмурился.
– Да, молодцом… по нынешнему времени… Спасибо за старания.
Они вышли с молодым человеком из барака, именовавшегося почему-то клиническим корпусом № 3, хотя он был единственным на лесной поляне, и направились к машине, что стояла в тени деревьев и была почти не видна, Ольшер шел впереди, больной – на шаг или два сзади… Тяжелое дыхание молодого человека было хорошо слышно капитану, и тот озабоченно морщился. Отворив дверцу, Ольшер предупредил больного:
– Тут, на сиденье, шинель, накиньте ее… В дороге переоблачитесь фундаментально.
Свет не понадобился капитану. Он не хотел, видимо, привлекать к машине внимание. Включил мотор и мягко, даже изящно вывел «опель» из тени на дорогу, усыпанную гравием. Около ворот, вернее, у будочки вахтера, остановился, тихо просигналил, показал вышедшему из укрытия дежурному – хромому солдату в форме, но без нашивок – пропуск. Тот козырнул, отворил ворота и встал в сторонку, освобождая проезд. «Опель» напружинился, как перед стартом, фыркнул и сразу, с места, метнулся на шоссе.
Через два часа «опель» остановился у тихой лесной сторожки уже с другой, противоположной стороны Берлина, и из него вышли двое мужчин – Ольшер и молодой офицер в чине унтерштурмфюрера. Едва они сделали несколько шагов в направлении небольшого деревянного дома с застекленной террасой, как раздался лай собаки – глухой, басистый, втиснутый в стены. Потом скрипнула дверь и открылся светлый квадрат, и на фоне этого розово-желтого квадрата – силуэт женщины.
– Кто? – спросила она вкрадчиво.
– Это мы, фрау Зоммер, – ответил Ольшер. – Извините за позднее вторжение.
– Ничего, ничего… Я ждала.
Ольшер взял унтерштурмфюрера под руку и помог ему подняться на крыльцо.
– Это тот самый офицер, о котором я говорил вам… Он после ранения…
– Да, да… Проходите.
Ольшер пропустил офицера вперед, в комнату, а сам задержался с хозяйкой на террасе.
– Зовите его Искандер… Я думаю, это имя легко запомнить, – сказал капитан.
Женщина угодливо улыбнулась:
– О да…
6
– Вы устали, фрау Найгоф, я это понимаю и сочувствую вам, однако одна деталь заставила меня снова побеспокоить вас…
Так начался третий допрос Рут Хенкель, или, как она теперь именовалась, – баронессы Найгоф.
Она увидела на столе полковника папку, ту самую папку, которая привлекла ее внимание при первой встрече и из которой были извлечены тогда фотографии. Противная серая папка с белыми тесемками. Значит, будет знакомый разговор, будут знакомые вопросы, уже осточертевшие баронессе, главное, доставившие ей столько неприятных переживаний. Она считала, что с ними покончено, и вот теперь полковник снова возвращается к пройденному.
– Какая деталь? – спросила Найгоф, усаживаясь поудобнее и закидывая ногу за ногу: ей надо было показать свое равнодушие ко всему, что делается в этом кабинете. Она здесь гость, случайный человек, в силу нелепостей, существующих в Восточном секторе, оказавшийся на положении допрашиваемого и благодаря своему благородству и воспитанности терпеливо переносящий насилие. Но она остается баронессой и женщиной, и этого никто у нее отнять не может. Даже строгий полковник, вызывающий ее на скучные и нелепые допросы. Кстати, каков он, этот седой контрразведчик? Первый раз она не придала никакого значения его внешности, только оценила характер. Сейчас потребовалось более полное исследование.
Лицо! Что в нем? Ну, конечно, разве могла бы она заинтересоваться таким лицом, прогуливаясь по Шонгаузераллей! И не потому, что оно лишено привлекательности. Черты приятны, во всяком случае, правильны. Раздвоенный подбородок, значит, упорство, твердость. Но не то упорство, которое ведет к великим целям. Это – служение долгу. А долг – уже миссия для подчиненных, для исполнителей. Глаза спокойные – проявление того же качества. У Каюмхана, например, в глазах были жадность и лицемерие – великолепные данные для взлета. Пусть временного, но взлета. К тому же Каюхман красив, его можно было показывать, представлять и даже возносить как образец благородства. Перед массой, конечно, перед теми, кто служит идеям и долгу. Перед полковниками в настоящем и простыми парнями с Шонгаузераллей в прошлом…
Все это прочел полковник в глазах Рут, все принял, не оскорбился и не испытал разочарования в самом себе. Ему хотелось улыбнуться, насмешливо, с ехидцей, но слова, что предстояло сейчас произнести, не вязались с улыбкой. Поэтому он сохранил спокойную хмурость и сказал сухо и деловито:
– Нет никаких свидетельств, что ценности в сорок тысяч марок исчезли из дома президента. Не фигурировали они и на бракоразводном процессе. Не обнаружены следы драгоценностей и у ваших родственников – все награбленное в оккупированных областях осталось при вас. Имеется список украшений, находившихся у бывшего президента ТНК в 1943 году и в момент развода – списки почти идентичны. Какие же сокровища в сорок тысяч марок вы потеряли на втором километре?
Рут ожидала более неприятного вопроса, хотя этот тоже не доставил ей удовольствия. Он заставил работать воображение.
– Драгоценности, которые вы, господин полковник, условно называете ценностями в сорок тысяч марок, я никогда не надевала во время войны… На людях, я имею в виду. Лишь иногда в одиночестве, перед трюмо, разрешала себе это удовольствие. Единственное удовольствие, которого не мог меня лишить никто, даже муж…
– Чем была вызвана подобная конспирация? – не для любопытства, а ради того, чтобы заставить Найгоф подробнее рассказать обо всем, задал вопрос полковник.
– Ответ вы дали уже… – произнесла Рут обиженно. – Драгоценности привезли из Украины и Польши… Надеюсь, остальное объяснять не нужно?
– Спасибо за справку. Не совсем ясна только бескорыстность вашего мужа, не включившего столь значительную ценность в список принадлежавших ему предметов. И почему он не попытался отыскать пропажу?
– По той же самой причине. Подарки не следовало рекламировать. Вы же знаете – все поступления драгоценных камней, платины, золота и серебра с Востока и из концлагерей подлежали учету и передаче в Рейхсбанк, в так называемый патриотический фонд Адольфа Гитлера.
Полковник сморщился, словно на него пахнуло чем-то смрадным.
– Поступления из гетто и лагерей смерти?.. Но ваши подарки, видимо, имели другой адрес.
– Безусловно, но все же это трофеи, – пояснила Рут.
– Взятые не в бою… – полковник опять сморщился. – Насколько мне известно, национальные легионы не участвовали в боях с противником, а если бы и участвовали, то вряд ли нашли бы у убитых и пленных колье, серьги и браслеты.
Рут Найгоф рассмеялась:
– Вы не лишены остроумия, господин полковник. И все же легионеры добывали трофеи. Они привозили своему президенту даже сало… Великолепное украинское сало с чесночком! Вы когда-нибудь пробовали его, господин полковник?
Он вздрогнул от кощунственного намека.
– Я не служил в карательных батальонах…
– Догадываюсь… Но могли бы просто попробовать… Как турист или гость. Вам, кажется, не возбраняется путешествовать!
– Легально, без секретных заданий, – подчеркнул полковник.
– Если вы считаете поиск утерянной собственности секретным заданием, то я принимаю обвинение.
– Чьей собственности?
– Моей! Я уже говорила об этом и готова сделать письменное подтверждение…
– Вы сделали его неделю назад. Теперь осталось лишь подтвердить, что она существовала, эта собственность.
– Готова. Дайте мне возможность вернуть ее!
Рут сложила руки на коленях, едва скрытых неуловимой тканью чулок, и стала вызывающе равнодушно разглядывать собственные пальцы. Ей не нравился маникюр – он потерял тон и блеск и, кажется, вообще уже исчезал с ногтей.
– Господин полковник, – произнесла она капризно, – по какому праву вы лишаете меня самых обычных удовольствий? Я не посещаю парикмахерскую. Посмотрите, что делается с моей прической и моими руками!
Она провела пальцами по виску, показывая, что светлая прядь не должна так вяло лежать на щеке.
– До этого ли! – скучно произнес полковник.
– Мне всегда до этого… Между прочим, если вы дадите мне возможность вернуть ценности, то я оговариваю условие… – Рут подняла глаза и с бесцеремонной наивностью, будто речь шла о какой-то само собой разумеющейся любезности, потребовала: – Они будут принадлежать мне… Как личная собственность, сбереженная в виде клада… Ну, разумеется, с вычетом пошлины при таможенной процедуре.