Он расставил подчиненных по линиям, сам избрал левый край.
– Меня поведет фрау Найгоф… Итак, за дело!
Когда подчиненные уже скрылись за деревьями, полковник предупредил баронессу:
– Это – последнее.
– Что последнее?
– Последнее доказательство несостоятельности легенды, которой вас снабдили. За полянкой с четырьмя соснами уже не будет ничего романтического, только реальность, беспощадная реальность.
– Вы пугаете меня, господин полковник!
– Вряд ли! Уверен, что к такому финалу вас подготовили.
– Боже, какие жестокие слова!
Она задержалась, пытаясь показать свой испуг и одновременно увидеть лицо полковника, его глаза и в них тепло, ободряющее тепло. Не мог же он, в самом деле, так решить ее судьбу.
– Вам придется идти впереди, – напомнил полковник обязанности всякого задержанного.
– Ах, да!
Но глаза она все же увидела – выцветшие глаза, в которых не было даже искорки тепла, только жестокость и недовольство. И смотрели эти глаза не на баронессу, а на тропу, по которой шел полковник и на которой давил иглы хвои, бесцельно разбросанные здесь ветром и смертью – вечнозеленый наряд не был вечным.
– Вы не хотите, чтобы я нашла утерянное? – спросила она, не оглядываясь. Спросила грустно, с беспокойством.
Ответить было трудно. Внутри у него таилось желание очистить Рут Хенкель, именно Рут Хенкель, но не Найгоф. Однако высказать подследственному свои побуждения он не имел права. И полковник промолчал. Некоторое время шел, сжав губы и глядя упрямо себе под ноги. Но тут же понял, что совершает ошибку. Найгоф могла истолковать молчание как растерянность, как попытку собеседника скрыть свой положительный ответ. И сказал подчеркнуто твердо:
– Не хочу.
– Вот как!
Тропка завершила свой путь по лесу и оборвалась у опушки, чтобы возникнуть вновь за асфальтом дороги.
Найгоф остановилась, теперь она уже имела право оглянуться и посмотреть на него. Она посмотрела. И сжалась вся. Холодная, беспощадно холодная тень стояла в глазах полковника.
– Вернемся! – сказал он.
Найгоф опустила голову и сделала первый шаг – он мог считаться и последним. В это время над лесом взвился крик:
– О-го-го! Ко мне!
По тону, по радостной окраске звука Найгоф поняла, что сосны найдены. Догадалась просто. И еще догадалась, что нашел их тот молодой офицер с руками художника или музыканта. Ей этого хотелось…
Она не ошиблась. Нашел поляну именно тот молодой офицер с руками художника или музыканта. Нашел, хотя найти было почти невозможно. Не стояли на ней четыре сосны в виде прямоугольника. Когда все собрались на полянке, когда подошла Найгоф с полковником, он сказал:
– Вот они, четыре сосны!
Сказал весело, торжественно и обратился именно к ней, к баронессе. Собственно, он и старался для нее.
Но сосен было всего три. Офицеры это заметили, и на лице каждого читалось недоумение. Поэтому он пояснил:
– Четвертая здесь… Росла здесь, пень сгнил, но остались корни и от них побеги…
Да, если провести линию через четыре точки, то получался прямоугольник.
Рут Найгоф хотела пожать руку молодому офицеру, может быть, даже поцеловать его благодарно, но побоялась сделать это при полковнике и только произнесла взволнованно:
– Спасибо…
9
Роменский батальон ждал наказания. Ждали все, начиная от гауптманна Биллика – командира батальона – и кончая рядовым эсэсманом. Два дня назад тридцать легионеров после стычки с партизанами остались в лесу. Не мертвыми. Мертвые придали бы славу батальону! Ушли. Нарушили клятву, изменили.
Биллик узнал, что стычка была инсценирована партизанами – она облегчала переход легионеров на сторону советских войск. И не только этих тридцати, а всего батальона, о чем офицеры предварительно договорились с командованием отряда. Биллик случайно не бросил весь батальон в бой. Случайно. И теперь мог считать себя счастливчиком. Переход всего батальона стоил бы ему жизни. Во всяком случае, военно-полевой суд не поскупился бы на наказание. Сейчас он ждал только отстранения от должности и, в худшем случае, разжалования в младшие чины.
Капитану доложили, что его хочет видеть адъютант Ольшера.
– Уже? – удивился такой оперативности Главного управления СС командир батальона. – Впустите!
Вошел Саид Исламбек. Подтянутый, выбритый до синевы, такой подчеркнуто нарядный и блестящий, что Биллик почувствовал себя оскорбленным: в этой хате, в такой унылой обстановке и, главное, в такой момент ему не нужен был штабной эсэсовский офицер. И еще туркестанец.
– Вы?! – поразился капитан.
– Да, я…
– Почему вы? – повторил Биллик и поставил в растерянности стакан с коньяком на стол. Он собирался выпить перед встречей с адъютантом начальника «Тюркостштелле», которого немного знал и надеялся воспользоваться знакомством для облегчения своей и легионеров участи, и вдруг вошел совершенно чужой человек.
– Так угодно было гауптштурмфюреру, – пояснил Исламбек и бесцеремонно прошел в хату, к окну, около которого, освещенный мутным светом зимнего дня, сидел в накинутой на плечи шинели Биллик. – Надеюсь, вы разрешите мне раздеться, господин капитан?
– Да, да… Пожалуйста, – все еще удивляясь и тараща глаза на лейтенанта, ответил Биллик. – Хотя не советую, у меня холодно.
Исламбек все же сбросил шинель, и когда он это сделал, от капитана не ускользнуло натужное движение левой руки – так бывает обычно при ранении в плечо. Не ускользнула и тень боли, мелькнувшая на лице. Биллик ничего не знал и подумал только о естественной для такого времени детали – лейтенант мог находиться на фронте и там его окрестили русские. Это уже неплохо: понюхавшие пороха всегда покладистее и мудрее.
– Так вы удивлены моим появлением? – спросил Исламбек, устраивая шинель на огромный кривой гвоздь, вбитый прямо в оголенное бревно.
– Не столько вашему появлению, сколько вашей роли, – произнес капитан и показал гостю на табурет у противоположного края стола. Все – и стол, и табурет, и скамья под окном, – было голым, без краски, без покрывал. Стол скрипел под локтями Биллика, табурет ходил ходуном, и Саид, опустившись на него, почувствовал, как ножки подкашиваются, а сам он клонится к стене.
Балансируя на табурете, Исламбек полез в карман кителя.
– Мне доставит удовольствие познакомить капитана с документом, подписанным лично оберфюрером…
– Нет, нет! – отмахнулся лениво Биллик. – На кой дьявол мне это нужно, я вполне сыт всевозможными бумагами и приказами. Просто мне помнится другой адъютант… Джумабаев, кажется…
– О, это далекие воспоминания, – улыбнулся Исламбек. – События развиваются слишком стремительно, господин гауптманн. Настолько стремительно, что и мы с вами скоро будем лишь воспоминанием.
Биллик понял это как намек на возможный приказ о его отстранении от командования батальоном и нахмурился. Он считал себя хорошим строевым офицером, во всяком случае, способным руководить людьми и требовать от них мужества в деле. Не его вина, что легионеры сдаются. Брат против брата вообще не должен воевать, и никакими идеями его не заставишь идти в атаку на своих. Поэтому, когда Биллика убеждали в торжестве силы принципа и хвалили отданных под его начало солдат как отборный человеческий материал, он молчал. Даже кивком головы не выражал согласия. Знал – это слова. Фикция. Тогда же предложил перебазировать легион на Запад, в чужую, пугающую и ожесточающую солдата обстановку. В условия, где не звучит знакомая, понятная, родная речь. Биллика не послушали. Оставили легион в России, оставили как резерв, как заслон, и этот заслон при первом же соприкосновении с советскими частями падал. Не от удара. От тепла родины, от близости братьев. Биллик был солдатом и понимал это. Знал, что судом и казнями ничего не сделаешь. Ничего абсолютно.
Так на что намекает адъютант Ольшера? На какие события, превращающие командира батальона СС в воспоминание? Грустное, видимо, воспоминание.
– Как скоро? – спросил с иронией капитан и стал сливать коньяк в порожний, мутный от недавних прикосновений стакан. – Прежде глоток огонька… Холод собачий здесь…
Саид принял стакан, но не поднес ко рту, а лишь обхватил пальцами, ощущая липкую немытость стекла и холод.
– Я не провидец, – посмотрел он на Биллика. – Но, должно быть, не скоро, во всяком случае, не очень скоро… Тридцать человек в наше время не такая большая потеря…
Биллик усмехнулся. И Саид теперь увидел, что он не молод, далеко не молод, и потрепан изрядно жизнью: морщины обозначились под глазами, на подбородке и даже на щеках. Капитан был небрит. Это само по себе уже говорило о многом: немцы, служившие в легионе, должны были не только по обычному воинскому уставу подавать пример собранности и аккуратности, но и как офицеры СС пропагандировать среди чужеземцев достоинства этой высшей касты. Еще недавно Биллик казался именно таким идеальным офицером, даже молодым казался…
– Если б только тридцать, – кривя губы, произнес он, – хотя и тридцати достаточно. Ведь большинство из них младшие командиры…
Скучно, без тени удовольствия лакнул он коньяк, лакнул как воду. Поморщился, и снова Саид увидел старость и немощь капитана.
– Батальон боеспособен, – не столько желая поднять дух командира, сколько уточнить для себя его мнение о легионерах, утвердил Саид.
– В каком смысле? – поинтересовался Биллик.
– В прямом.
– То есть знает строй, маневр, владеет оружием, – перечислил Биллик. – Я поработал с ними, черт возьми, попотел. Хотел доказать майору Мадеру, на что способен старый солдат Биллик. Но я никогда не обольщался результатами и тем более не строил иллюзий. В лучшем случае они могут вести незрячий бой с партизанами и очищать деревни от диверсантов. Оказалось, что и на это батальон не годен.
Капитан отдернул от окна занавеску, сделанную невесть из чего, и глянул на улицу. Этим взглядом позвал за собой и Исламбека.
– Лес… Вот куда смотрят они все, вот о чем мечтают.