– Мы все знаем, – повторил носатый, – даже то, что вы вербовали людей для нападения на наши стратегические пункты…
– И за это по головке не погладят, – добавил от себя переводчик очень мрачным тоном. Ему доставляло удовольствие пугать пленного.
Ольшер попытался объяснить:
– Я работал на Восток. Моя должность обязывала заниматься делами Туркестана. Видимо, вы не все знаете обо мне…
Носатый наконец снял китель, освободился от ворота и рукавов и повесил его любовно на спинку стула.
– Все знаем, – отверг он возражения Ольшера, и не только отверг, но и утвердил сказанное вначале. – Абсолютно все. Даже то, что ваша жена и сын находятся в Аахене и интересуются судьбой своего папеньки. Между прочим, следует подумать о них и о их будущем, господин гауптштурмфюрер…
– Я думал… Это и привело меня сюда.
Переводчик не преминул вставить свое слово, как и прежде, злое и грубое:
– Вас привезли!
Ольшер не обратил внимание на колкость. Он был озабочен самой сутью разговора, который велся слишком странно и пугал капитана.
– Пакет у вас? – спросил он носатого.
– Какой пакет?
Опять игра! Тактические комбинации разведчиков уже начали раздражать Ольшера.
– Вы же все, абсолютно все знаете! – вернул он чужую издевку носатому.
– Ах, пакет?! – изобразил равнодушие носатый. Рука его потянулась к бутылке коньяка, что стояла откупоренной и отпитой на стопке старых газет. И сделал это не из желания подогреть себя, просто подчеркнул пустяшность разговора. – Пакет у нас. Где ему еще быть!
– Тогда зачем эта комедия! – с обидой сказал Ольшер. – Перечислите документы, переданные вам, и я установлю их подлинность.
Тревога покинула гауптштурмфюрера. Он успокоился, даже улыбнулся мысленно: «Слава тебе, Господи. Спасен!»
Носатый нетвердой, пляшущей рукой слил в стакан коньяк и такими же нетвердыми губами стал тянуть его, роняя на рубашку золотисто-бурые капли.
– Перечислим, покажем… – пробормотал он, высосав остаток и кисло морщась. – Все в свое время!
– Налей ему! – сухо потребовал скуластый.
Носатый поискал чистый стакан, не нашел, налил в свой, так же неуверенно, как и прежде, но без щедрости, и протянул капитану.
– Пейте!
Ольшеру не хотелось пить. Не хотелось туманить мозг, и потом он боялся – в лагере кормили плохо, организм ослаб, с одного глотка можно опьянеть.
Скуластый поверх газеты, которую он все еще держал в руках, посмотрел на эсэсовца, на его очки, поблескивающие притуманенным золотом и чистым стеклом, но глаз не увидел. Маленькие и бледно-голубые, они терялись за этими бликами света. Не увидел и потому не смог понять – что думает и что переживает пленник. А ему нужно было понять. Он решил увеличить дозу горечи, предназначенную для эсэсовца. Сказал холодно, до того холодно, что Ольшер съежился:
– А пакет не ваш…
Этого Ольшер не ожидал. Обокрали! Самым бессовестным образом!
– Все-таки пейте! – предложил скуластый и откинул свои огромные, прямые плечи на спинку кресла, и теперь уже не через газету, а открыв целиком Ольшера, принялся изучать его.
Что оставалось делать гауптштурмфюреру? Пить! Хотя следовало отбросить стакан, да что отбросить, швырнуть в лицо нечестным игрокам – так не поступают с партнером. Если взяли – платите! Но когда за твоей спиной ничего нет, кроме лагеря и неумолимо приближающегося суда, изображать оскорбленного смешно. Глупо.
– Нет… Вы шутите… – забегал глазами по лицам офицеров Ольшер. – Шутите! Там оттиски пальцев… В левом углу…
– Много оттисков, – добавил холодно скуластый.
– Но первые – мои!
Носатый помог товарищу добить Ольшера:
– Теперь уже ничего не разберешь… К тому же за пакет заплачено. В свое время…
– Я выпью… – попросил Ольшер.
Носатый едва приметно усмехнулся – он был доволен произведенным эффектом.
– Да, конечно… Коньяк довольно приличный, не то что ваш «вайнбранд»…
Ольшер поднес ко рту стакан. Острый запах коньяка ударил в голову и разлился там туманной слабостью, кружением каким-то. Лицо гауптштурмфюрера сделалось синевато-белым, даже губы и те посветлели.
– Да пейте же, черт возьми! – крикнул досадливо скуластый.
Ольшер заставил себя проглотить дурманящую влагу. Сумел вернуть стакан носатому и даже благодарно кивнуть. Потом он облизал губы и сказал устало:
– Как же так… Как же так, господа!
– Вот так, – утвердил скуластый. – За пакет уплачено.
Огонь побежал по телу Ольшера, стремительно побежал, опаляя и бодря, ломая все естественное и понятное. В этом горячем круговороте трудно было сохранить ясность мысли. Но капитан все же успел выразить логическое:
– Кому?
– Продавцу, – неопределенно охарактеризовал человека, продавшего документы американской разведке, скуластый.
Гауптштурмфюрер ждал более ясного ответа. Немедленного ясного ответа – через несколько минут он мог уже не уловить его. Поэтому потребовал у скуластого:
– Саиду Исламбеку?
– Предположим…
– Нет, мне нужно знать определенно!
Офицеры переглянулись, причем носатый снова усмехнулся, теперь уже не скрывая этого – уголки его большого рта сдвинулись, а в глазах мелькнула лукавая смешинка.
Ответил скуластый:
– Считайте это утверждением. Итак, какое отношение вы имеете к документам?
– Сколько их было? – торопился Ольшер. Снова офицеры обменялись взглядами.
– Восемь… – после некоторого молчания назвал цифру скуластый. Назвал наобум – так следовало понимать его неуверенный тон.
– А их было семнадцать, – со злорадством объявил гауптштурмфюрер. – Семнадцать отдельных списков. И на каждом печать Главного управления СС и подпись группенфюрера.
– Возможно, – допустил скуластый.
– Так сколько же? – опять потребовал Ольшер. Он все ждал и ждал со страхом опьянения, а оно не наступало. Внутри было горячо, ужасно горячо, но мозг не туманился, легкое головокружение, напугавшее капитана, исчезло – мысль работала четко, и все представлялось ясным. Даже слишком ясным. – Сколько?!
– Это надо проверить, – вмешался носатый. – Однако проверка предусматривает какие-то отправные данные. Ваши данные. Подробности, так сказать…
Ольшер рассмеялся. Впервые и очень неожиданно. С нервными нотками в голосе. Все же коньяк подействовал – так поняли офицеры.
– Вы все… Абсолютно все знаете обо мне… – Ольшер осмелился съехидничать: – И не надо жевать резину!
Носатый сморщился, усы поднялись при этом к самым ноздрям, и, казалось, он сейчас чихнет. Но чих не последовал. Носатый сказал скучно:
– Тем более… Между прочим, кто такой Исламбек… и какое отношение к делу имел он?
Ольшер вздохнул:
– Я полагал, что вы с ним уже знакомы…
4
Исламбек шагал по Вене, весенней Вене, залитой апрельским солнцем и пронизанной ароматом тающего снега. Последний раз снег лег на шпили церквей и карнизы дворцов, чтобы тут же исчезнуть и звоном капели и журчанием ручьев наполнить улицы – единственной радостной музыкой, которая звучала теперь в городе Шуберта и Штрауса, – грустно-холодном городе, похожем на красивую, даже изысканно красивую декорацию уже не играющего театра. Здесь все было грустным: и пустынные улицы, и серые очереди у булочных, где хлеб не пах хлебом, а венская сдоба существовала лишь в виде поблекших картинок на старых витринах, и сами венцы, одетые в темное, прикрытые поношенными шляпами, которые они старательно приподнимали, встречая каждого, кто был в военной форме, – а в военной форме были почти все, все не седые и не покалеченные, не опирающиеся на костыль или руку старушек…
Исламбек шагал торопливо, не поднимая головы и не показывая глаз из-под большого козырька форменной шапки. Он не отвечал на поклоны венцев, ему было не до этикета. Лишь изредка, когда сталкивался лицом к лицу с каким-нибудь стариком, обнажавшим голову перед офицером СС, он кивал скупо или вскидывал руку – хайль! – и шел, шел дальше.
Было что-то около двенадцати, когда Исламбек пересек Рингштрассе, прочерченную несколькими рядами деревьев, еще голых, но уже пахнувших спелыми почками. Деревья, как и на Унтер-ден-Линден в Берлине, стояли вдоль мостовой и тротуара, но только теснее. Их стригли, хотя в этом не было уже никакого смысла – венцы не замечали ничего, кроме эсэсовских мундиров, страшных и потому заставлявших каждого быть настороже. Исламбек пересек улицу справа перед парламентом – вернее, зданием, считавшимся когда-то парламентом, – и углубился в сквер перед Ратхаузом. Здесь тоже теснились деревья, к каждой аллее подступали клумбы, укутанные еще по-зимнему камышовыми матами. Мертвый фонтан поблескивал влагой – в чаше лежал ночной снег, почти прозрачный, похожий на студень.
Часы высокой стрельчатой башни Ратхауза показали пять минут первого – Саид остановился возле фонтана, вынул сигареты и закурил. Это было сделано подчеркнуто церемонно, как когда-то на кладбище у Бель-Альянсштрассе, в один из первых дней пребывания Саида в Берлине. «Семь часов. Первая и третья пятница, вторая и четвертая среда», – он запомнил это на всю жизнь. Тогда упал на Бель-Альянс товарищ. Товарищ, который шел к «двадцать шестому», чтобы сказать: «У меня испортилась зажигалка, разрешите прикурить от вашей!» Не спросил. Не дошел до Саида Исламбека. Минуло два года, страшных, казавшихся последними в его жизни, и вот он снова в ожидании, снова пять минут, но не восьмого, а первого, – время отступает, все будто начинается вновь. И это радовало Саида. Он щурился на солнце, скрывая улыбку, что так кстати была бы в этот весенний день. Щурился, помогая себе думать и вспоминать, рисовать то, что ожидает в ближайшие минуты.
Сейчас появится Рудольф Берг. Друг. Его можно назвать и другом, хотя Саид никогда еще так не называл его. Но надо назвать, просто необходимо, какая-то потребность выразить этим словом свое отношение к человеку, который прокладывает тропу для Саида. Тропу среди опасностей, а опасности на каждом шагу, и не знаешь, когда и где они настигнут. Берг умеет выбирать нужное, точное направление, не всегда легкое, чаще всего не легкое, но приводящее к цели. Поэтому Саид верит Бергу. Верит еще тому, что он не упадет, никогда не упадет. И не просто верит, убежден в этом. Почему убежден? Ответить трудно, нельзя, наверное, ответить на такой вопрос. И если бы спросили, – пожал плечами: «Не знаю. Видимо, потому, что не падал ни разу. Во всяком случае, я этого не видел!»