Покуда я не вырос настолько, что меня стали одного пускать на улицу, на прогулку меня выводил кто-нибудь из домашних. Давался наказ: проветрить меня на набережной какала и в парках — там целительный воздух и есть на что посмотреть. А кухарка тащила меня в трущобы, где жили ее друзья-приятели. Если же попадался щедрый дружок и навязывался с угощением, она и меня волочила в кабак, накачивая лимонадом. Пиршества эти мне не нравились: красноречивые тирады отца о вреде пьянства внушили мне мысль, что кабак — грязное место и делать там мне нечего. Вот с каких пор я ненавижу нищету и вот почему отдаю свою жизнь борьбе за искоренение бедности на веки вечные».
Привив сыну ужас перед алкоголем и сделав его убежденным трезвенником, отец не замедлил преподать ему первый урок морали. «Как-то вечером он взял меня на прогулку — я был совсем крошкой. Гуляем, и вдруг чудовищное, невероятное подозрение заползает мне в душу. Вернувшись домой, подкрадываюсь к матери и с замиранием сердца шепчу: «Мама, а папа сегодня был пьяный». Ее всю передернуло от отвращения, и она промолвила: «Когда он им не был?» Тут рухнула моя вера во все, и стал я насмешником».
Отцовские слабости возымели свои последствия: во-первых, от семьи отвернулась вся родня; во-вторых, интересы самозащиты вооружили семью юмором. «В гости он заявлялся уже навеселе, а уходил пьяней вина. В своей компании можно стерпеть общительного пьяницу. Даже драчливый или хвастливый пьяница сойдет, если не привередничать. Но жалкий пьяница — зрелище тяжелое, а ведь отец был по убеждению трезвенником и уже над рюмкой сгорал от стыда и раскаяния.
Наконец, мы совершенно упали в людском мнении. За исключением самого раннего детства я не помню случая, чтобы мы ходили в гости к родственникам. Если родителям случалось отобедать у кого-нибудь или пойти куда-нибудь вечером, детское воображение поражалось этому больше, чем пожару». К счастью, пьянство не сделало отца извергом. «В пивнушке он пил в одиночку. Не было такого случая, чтобы его выносили, — вино не ударяло ему в ноги, да он и не упивался настолько, чтобы ногой не шевельнуть. И все же пьян он бывал прилично — смурной, походка нетвердая. Если задеть его в эту минуту упреками, он мог разгорячиться и даже швырнуть об пол, что под руку попало». И в винном чаду и в трезвой ясности он оставался человеком сговорчивым и дружелюбным, но «пьяный — зрелище унизительное, и мы не смогли бы долго выносить его, не прибегая к спасительному смеху. Одно из двух: или это семейная трагедия, или — домашний юмор.
Здравый смысл подсказывал нам искать смешное в этой низкой комедии, хотя порой могло быть и не до смеху… Представьте: возвращается отец родной, в руках кое-как завернутые гусь и окорок, купленные где-то в веселую минуту. Уверенный, что перед ним ворота, он бодает головой садовую ограду нашего домика в Долки, сминая в гармошку цилиндр. И мальчик все это видит! И мальчику не стыдно и не страшно за этот спектакль — мальчика душит веселье, восторженно разделяемое дядей; от смеха мальчик не в силах подбежать, спасти шляпу, а заодно и ее владельца… Такой мальчик, конечно, не будет уже из пустяков делать трагедию. Наоборот: он из трагедии сделает пустяк. Ну, завелась в доме беда — не вешать же носа из-за нее, в самом деле!»
Только миссис Шоу такая жизнь не веселила: она родилась без смешинки во рту. Да к тому же и воспитывали ее, как и полагается деревенской барышне, в расчете на прекрасное положение в обществе и необходимую материальную обеспеченность, а к тридцати годам она уже погибла в глазах общества — связана с пьяницей, на руках трое детей, с деньгами всегда плохо. Надо быть Фальстафом в юбке, чтобы в таком положении радоваться жизни. Ей ничего другого и не оставалось, как махнуть рукой на мужа и перестать замечать детей. Добрые наклонности заложены в человеке с рождения, считала она; «никогда не срывала свои обиды на детях», никогда не интересовалась, как они себя ведут, что едят, что пьют: воспитание потомства она поручила природе — авось вырастут. Детей она записала в разряд явлений природы, и на этой «мудрости молочницы» успокоилась. Незлобивая, всегда одинокая, терпеливо сносящая обиды — но беда, когда ее долготерпению приходил конец! Скрытная и себе на уме, она обладала отзывчивым сердцем, но сердце у нее было маленькое.
Впоследствии сын будет только руками разводить: как ее угораздило стать матерью троих детей?
Из мира досадливых обязанностей мать бежала в мир музыки. У нее было удивительно чистое меццо-сопрано. Она брала уроки пения у Джорджа Вандалера Ли. Эта личность с репутацией чудака проживала на соседней улице. Ли отличался «завораживающей энергией и жизнеспособностью». Единственной радостью в его жизни было искусство пения. Он много лет потратил на эксперименты, прикидывал и так и эдак и наконец разработал свой метод подготовки певцов, непохожий на все, что было тогда в ходу. Он молился на свой метод и работал во славу его не покладая рук. Разумеется, преподаватели-ортодоксы его ненавидели и честили шарлатаном. Им был прямой смысл поливать его грязью — метод оказался на диво успешен. С завидной энергией Ли устраивал концерты и оперные спектакли, дирижировал, и под его гипнотической рукой сносно звучали даже любительские оркестры. Свой метод он испытал на миссис Шоу, и вскоре она превратилась в ревностную его ученицу. Ли отлично поставил миссис Шоу голос, сделал ее своей лучшей певицей. Она вообще стала его «музыкальной опорой», и, когда умер его брат, Ли вместе с Шоу снял дом № 1 по Хэтч-стрит. «Соглашение диктовалось материальными соображениями: нам было не по средствам одним занимать приличный дом, а Ли мог принимать учеников только в приличной обстановке. Впрочем, холостяк требовал малого: музыкальную комнату да спальню».
Ли купил коттедж в Долки и подарил его миссис Шоу. Коттедж стоял «на вершине Торка Хилл: из сада просматривался весь Дублинский залив от островка Долки до Хоута, а с порога открывался залив Киллини» Бэй. Еще дальше взгляд упирался в горы Уиклоу».
Вторжение Ли в дом к своей первой ученице многое определило в жизни молодого Шоу: главными статьями в его воспитании станут природа и музыка. Не пройдут даром и уроки здоровья и личной гигиены, преподанные Ли. «Он говорил, что спать нужно при открытых окнах. Эта смелая затея мне понравилась, я и сейчас сплю с окнами настежь. Или еще диковина: он ел только черный хлеб, белого не признавал. Докторам не верил и, когда мать серьезно захворала, решительно взялся хлопотать над нею и только неделю спустя позволил перетрухнувшему отцу позвать лучшего дублинского врача. Этот явился, изрек: «Тут справились без меня», — подхватил шляпу и убрался».
Впрочем, ребятне Ли не понравился. «Когда матушка знакомила нас, он, заигрывая со мною, стал наводить мне жженой пробкой усы и баки. Я отчаянно сопротивлялся. Знакомство прошло не гладко. С тех пор я его всегда побаивался, хотя зла против него не имел. Когда же старость маленько уняла его, а я набрался молодой прыти — тут наши силы и сравнялись».
«НЕ ДЕТСТВО, А КАТОРГА!..»
Крестил Бернарда Шоу дядюшка-священник. Крестный отец напился еще до начала церемонии, и именем ребенка отречься от дьявола и его козней попросили пономаря.
Поручиться за будущего Джи-Би-Эс[2]! Более рискованного шага, пожалуй, еще не делала церковь. Но ребенок есть ребенок, и пономаря не пришлось уламывать. С такой же легкой душой отправила свою обязанность и крестная мать. Потом она подарит ему Библию с золотым обрезом и золотой застежкой. Сестры получат книги поменьше: мужчине по рангу полагаются добротные вещи, все одно — книга ли, ботинки. Библией крестная мать совершенно отдарится от Шоу, и, дай бог, три-четы-ре раза встретится с ним в последующие двадцать лет. О происшествии у купели не будет сказано ни слова.
Впервые события внешней жизни вошли в сознание мальчика черными газетными колонками: умер принц-консорт. Позднее в памяти застрянут заголовки, кричащие о Гражданской войне в Америке, о бракоразводном процессе Йелвертона, о военном суде над капитаном Ричардсоном.
У него было обычное детское представление о мироздании: «Земля воображалась мне необъятным полом на нижнем этаже дома; потолок украшен звездами (с изнанки это уже райский паркет). Под ногами подвал — ад».
Но уже точил Шоу скептицизм. Когда его обидно провели, выдав горькое лекарство за сладкое, он положил вперед не поддаваться и если что не по вкусу — объявлять о том напрямик. Относительно же «детского» языка, к которому приучают взрослые своих отпрысков, он высказался так: «Находились люди, которые навязывались в друзья, ероша мне волосы и беседуя на ребячьем, по их мнению, языке. Меня просто бесила их бесцеремонность, я презирал непристойный и оскорбительный обман. Все они делали одну ошибку: валяли дурака, а это очень далеко от детства, и всякий здоровый ребенок раскусывает их моментально. Нужно оставаться естественным — это всего ближе к детству, тут бы мы без труда договорились».
Религиозное воспитание молодого Шоу велось кое-как, урывками. Отец читал семейные молитвы — это еще до прихода в дом Ли. Несколько лет дети ходили в воскресную школу, учили там библейские тексты. Ходили и в церковь — поерзать на скамье. Придет час, когда Шоу увидит в церкви «дом Сатаны»… «Мальчонкой я пал жертвой бесчеловечного и абсурдного обычая — каждое воскресенье детей сгоняли на заутреню. Не шелохнувшись и не раскрывая рта, обряженные в праздничные костюмчики, сидели мы в сумрачной и душной церкви — а какое утро стояло на дворе!.. От непривычного покоя затекают руки и ноги; все те же люди вокруг, давно наскучило придумывать про них истории, и вдобавок угнетает мысль, что ты единственный здесь греховодник, дерзко идущий под благословение, и очень хочется услышать оперный отрывок вместо преподобного Джексона в фа-мажоре. Ханжа-священник надоел хуже смерти, а перед пономарем страшно: того и гляди выставит вон из церкви — у него, конечно, на таких паршивцев глаз наметанный.