Автор таких слов, конечно, знал, как воспримут их его соотечественники. Христиане и агностики всех цветов и оттенков, всех статей и мастей, реакционеры и прогрессисты, честные дураки и продувные мошенники — все потекли 5 марта 1904 года к избирательным урнам с намерением прокатить Шоу и избрать какого-нибудь ростовщика.
Провалившись большинством голосов, Шоу подытожил свой опыт работы, написав «Муниципальную торговлю в свете здравого смысла». Из этого произведения видно, кем мог стать «умнейший из мужей своей эпохи», если бы судьба не распорядилась уже сделать его «способнейшим драматургом».
ХУДОЖЕСТВО ДЛЯ ХУДОЖНИКА
Но удивительное дело: словно сговорившись, критики и актеры отказывались видеть в Бернарде Шоу драматурга божьей милостью.
«Я пишу пьесы, потому что мне это нравится и еще потому, что не помню в своей жизни такого периода, когда бы я не придумывал людей и положения. Рассказчик я неважный, мысли сразу воплощаются у меня в сцены, в диалоги, в действие, в некие сгустки времени, развитие которых зависит уже от степени их внутреннего заряда».
Англия XIX века истово верила в то, что называлось тогда «хорошо сделанной пьесой». В такой пьесе содержание выкладывалось постепенно: только к концу второго действия зрители до конца уясняли «ситуацию», а в третьем, последнем, поднятая на сцене кутерьма улаживалась. Мастером такой «драмы с заводным ключиком» был во Франции Скриб (подготовивший появление Сарду), в Англии — Пинеро. Шоу претендовал на звание классического драматурга и посему повернул вспять, к «натуралистической» драме Шекспира: характеры и положения развиваются у него в зависимости «от степени их внутреннего заряда». Однако, следуя уже Ибсену, а не Шекспиру, он проявлял сугубый интерес к воздействию на героев экономических, политических и религиозных институтов, находя здесь богатые возможности для выявления драматических положений и конфликтов.
Первую его пьесу критика обозвала «памфлетом»: вот, мол, сочинение бесталанного чудака-фабианца. Над этой оценкой потом посмеются, доказывая при этом, что пьесы Шоу — все же не пьесы. А он подольет масла в огонь, называя свои пьесы «дискуссиями», «беседами» и тому подобное. Касательно драматургической техники Шоу забыл и думать про «хорошо сделанные пьесы» и отправился назад — к родоначальникам драматургии: «У Мольера и у меня — одна техника, — говорил он, — техника балагана, где зазывала с клоуном перемывают косточки всему, что было за день».
Сейчас невозможно даже представить, что чувствовали тогда его критики. Ведь большинство из них впервые увидели пьесу, где за персонажами значились профессия, религиозные и политические убеждения, где не только полиция или бракоразводный процесс тревожили героев.
Еще в дни своих занятий в Британском музее Уильям Арчер и Бернард Шоу частенько толковали о драме, и где-то в 1885 году Шоу доверительно поведал Арчеру, что, хотя композиция ему не дается, в искусстве диалога он просто гений. Арчер, в свою очередь, признался, что в диалоге он не силен, зато о композиции знает все решительно. Видит бог, им надо объединяться. Арчер придумает отличный сюжет, Шоу сочинит превосходный диалог — и успех в кармане.
Сколько есть на свете хороших сюжетов!.. Так зачем голову ломать, придумывать новый? Арчер взял, что ему требовалось, из ранней пьесы Эмиля Ожье[90], причесал «под Париж», ввел комическую героиню, серьезную героиню, благородного героя, обозначил местом действия в первом акте сад гостиницы на Рейне и передал свой сценарий Шоу.
Прошло несколько недель. Арчер решил, что Шоу забыл о пьесе, и напоминать не стал, тем более что Шоу, очевидно, был занят кропотливым исследованием. Арчер видел, как каждый день в музее его друг «старательно исписывает аккуратной скорописью страницу за страницей с примеркой скоростью три слова в минуту». Проходит полтора месяца, и Шоу ошеломляет Арчера словами: «Слушайте, я накатал первый акт нашей пьесы, а до сюжета все не доберусь. Честно говоря, я его позабыл. Расскажите-ка мне еще раз».
Арчер подавил свою тревогу и детально пересказал сюжет. Шоу тепло поблагодарил и через три дня докладывал: «Написал три страницы второго акта и исчерпал весь сюжет. Давайте еще чего-нибудь!»
Арчер строго напомнил, что сюжет — органическое целое и вносить добавления все равно, что приставлять руки и ноги к статуе, у которой уже есть все необходимые конечности. Шоу пытался его переубедить и предложил, после того как кончит второй акт, прослушать, что получилось. Арчер согласился и в назначенный день озадаченно выслушал первый акт, а на втором заснул. Проснувшись, он объявил Шоу все, что он о нем думает, и расторг соавторство.
Приятель-драматург Генри Артур Джонс успокаивал Шоу: «Сон — это тоже критика», но сам устоял и не заснул, когда Шоу читал ему незаконченную пьесу, — все надеялся, что будет «волнительное», и по окончании спросил: «А где же убийство?» Шоу заключил, что взялся не за свое дело, швырнул незавершенный труд в груду отвергнутых рукописей и забыл о пьесе.
Миновало семь лет. Датчанин Джейкоб Томас Грейн основал Независимый театр и произвел сенсацию постановкой «Привидений» Ибсена, вызвавшей у большинства английских критиков резкие обвинения в непристойности. Независимый театр ставил своей целью поддержать «новую драму», которая, по заверениям Шоу, уже народилась. Грейн долго и безуспешно искал в английской драме новейших явлений. «Спокойно смотреть на это было невтерпеж, — писал Шоу, — и я очертя голову бросился выручать положение: пусть хоть провал, но Грейн получит искомое».
Так были извлечены из забвения два акта, написанные в 1885 году. Шоу дописал третий, назвал пьесу «Дома вдовца» и отослал Грейну, который назначил ее премьеру на 9 декабря 1892 года в помещении театра «Роялти».
Исчезли сентиментальные герои и сюжет-стереотип. Серьезная и комическая героини слились в одну, ни на ту, ни на другую не похожую. Пьеса стала трагикомедией «трущобовладения». В обрисовке привлекательных качеств своей героини Бланш Шоу взял за образец Флоренс Фарр, исполнительницу этой роли, а менее симпатичные черты заимствовал у женщины, которую как-то встретил на улице:
«Однажды в полночь я возвращался домой по Уигмор-стрит и, пользуясь тишиной и безлюдием, размышлял, подобно Канту. Над головой стояло звездное небо. Внезапно тишину разорвали голоса двух молодых дам, вынырнувших на противоположную сторону улицы из Мандевиль-Плейс примерно в двухстах ярдах впереди меня.
Крупная дама вся кипела от гнева, а спутница делала слабые попытки ее успокоить. Лающий строгий голос обрывал скулящий и протестующий, и так продолжалось некоторое время — до кульминации. Разъяренная женщина с кулаками набросилась на свою товарку, вцепилась ей в волосы, схватила за горло. Очевидно привыкшая к такому обращению, жертва съежилась у перил, заслоняясь от ударов, выкрикивая мольбы и увещевания приглушенным голосом: полицейского заступничества она боялась еще больше, чем этой расправы. Вскоре буря улеглась, и женщины пошли своим путем дальше. Львица сохраняла спокойствие, а овечка осмелела после несправедливой обиды и шла олицетворенным упреком. Сцена врезалась мне в память, и я приберег ее для подходящего случая».
Пьеса репетировалась в «Бедфорд-Хед» на Мэйдн-лейн. Во время одной репетиции в дверь заглянул низенький молодой человек со стариковским личиком, рыжеволосый, коротко стриженный. Режиссер немедленно ухватился за него и попросил прочесть роль Ликчиза, на которую ни автор, ни театр не смогли найти исполнителя. Тот прочел ее так хорошо, что ему предложили ее сыграть. Его исполнение имело большой успех. Молодого человека звали Джеймс Уэлч.
«Дома вдовца» были приняты по-разному. Социалисты бурно аплодировали, их противники пронзительно свистели. Когда занавес упал в последний раз, вопли «Автора!» слились с неодобрительными выкриками. Шоу вышел и некоторое время «упивался восторгом»: оскорбленные завсегдатаи премьер встретили его улюлюканьем. Когда страсти улеглись, Шоу заявил, что ему нравится, как приняли пьесу, — он бы разочаровался, если бы она всем угодила. Драматург заверил публику, что ей показали верную картину — как живет средний класс, правдиво изобразили то, что есть на самом деле. Только пусть критики не мешают в одну кучу автора и актеров, которые так старательно поработали над воплощением его замысла. Очаровав всех своим ирландским акцентом, Шоу удалился под одобрительные аплодисменты.
Критики вняли совету — утренние газеты раструбили о его позорной славе. Пьеса подверглась таким яростным нападкам, столько породила споров и разноречивых мнений, что Шоу твердо уверовал в свое призвание драматурга. Его подогрел успех Узлча, к которому он был все же как-то причастен, и главное — совет Арчера «поберечь время и силы и не заниматься не своим делом».
На рецензию Арчера в «Уорлд» Шоу ответил открыткой: «Вот этими руками я каждую неделю собирал в трущобах квартирную плату, четыре с половиной года видел с изнанки жизнь домовладельца из среднего класса, за какими только женщинами ни волочился, а Вы меня строго наставляете обратиться к природе и не выдумывать за нее, — да что Вы знаете, сентиментальный ромашковый отшельник?»
Следующая пьеса Шоу — «Волокита» — отчасти была сатирой ка ибсенкстов, и Арчер воспринял ее как личное для себя оскорбление. Он даже подумывал подкараулить автора ка улице: зачем Шоу «надругался над искусством и приличиями»?
Три года спустя Шоу и сам склонится к такому мнению. Прочитав пьесу некоторым своим друзьям, он увидит в ней «смесь банального фарса и реалистической грязи». Игра актеров, набранных Независимым театром отовсюду, оставляла желать лучшего, и, когда от пьесы отказался Чарльз Уиндхем — единственный человек, способный хорошо сыграть главную роль, — пришлось о ней на время забыть.
Третья попытка Шоу — «Профессия миссис Уоррен» — совершенно помирила с ним Арчера, ко вся прочая публика была шокирована. Как и в случае с первой пьесой, первоначальная идея была романтической, но когда вещь была закончена, романтики в ней не осталось ни капли. Дженет Эчерч, первая английская Нора в «Кукольном доме» Ибсека, однажды упомянула при Шоу французский роман, из которого, по ее мнени