го, поставили в 1908 году в «Хэймаркете» его новую пьесу «Вступающие в брак». Одновременно на них лежала забота о постановке еще в одном театре пьесы Лоренса Хаусмена.
Рента за три помещения в Вест-Энде сломала хребет предприятию, взявшему на себя слишком много. «Ведренн потерял в игре все, кроме репутации, — говорил мне Шоу. — Баркеру пришлось нести одежду в ломбард. Я освободился почти ото всей дани, собранной с посетителей Придворного театра. Так что довольны были одни только кредиторы».
Честь все же была спасена. Этим завершилась большая глава нашей театральной истории.
Если бы это зависело от критиков, завершившаяся глава не была бы даже начата. Шоу смотрел на дело так: «Сначала Придворный театр поставил «Другой остров Джона Булля». Критики отвергли его с порога, сказав, что это не пьеса и что актерам довелось испробовать свои силы в ненаписанных ролях. Потом появились «Человек и сверхчеловек». Пьесу назвали скучной и пресной по сравнению с ее предшественницей. Стоило появиться «Майору Барбаре», как критика проворно заобожала «Человека и сверхчеловека». Но и «Майору Барбаре» воздали должное, когда «Дилемму врача» отвергли за дурной вкус и мелкотравчатое зубоскальство. И тогда мне пришлось схватиться за первую же возможность и выступить на обеде, где присутствовали почти все театральные критики. Я сказал: разрешите мне внести одно предложение. Я не могу предположить, что пресса перестанет меня хлестать. Я и не прошу об этом. Вам ведь так приятно сказать, что пьеса вовсе и не пьеса или что герои вовсе и не люди. Безбожно было бы лишать вас такого удовольствия! Но ради блага театра, ради Ведренна и Баркера — я уж не говорю об актерах — обращаюсь к вам с нижайшей просьбой поменять порядок, в каком следуют ваша хула и ваша ласка. Вместо того чтобы называть мою последнюю пьесу вздором, а предыдущую — шедевром, не лучше ли оценить блеск именно последней пьесы в сравнении с тем мерзким месивом, которое я имел наглость предложить публике в прошлый раз? Это вас удовлетворит и нам поможет. Короче говоря, пожалуйста, не забрасывайте нас камнями, пока мы барахтаемся в воде, и не опоясывайте нас спасательными поясами на суше!»
Когда я спросил Шоу, подействовала ли его речь на критиков, он ответил: «Подействовала, но не совсем так, как я предполагал. Когда, покинув Придворный театр, Ведренн и Баркер обосновались в «Савое» с «Цезарем и Клеопатрой», «Учеником дьявола» и «Оружием и человеком», пресса обошлась со всеми моими пьесами, вместе взятыми, как если бы это были опереточные либретто. О прежнем блеске бывшего драматурга Придворного театра на этот раз не было сказано ни слова… Но что болеть о критиках?! Горбатого могила исправит. Пусть почиют себе в забытых всеми подшивках…»
ФАБИЙ ПРОТИВ СЦИПИОНА
Итак, Шоу-драматургу надувал паруса ветер аплодисментов и популярности, в то время как на Шоу-пропагандиста вал за валом обрушивался критический шторм.
В 1899 году разразилась англо-бурская война и почти вся Англия ожидала ее мгновенного окончания: не бурам же тягаться с мощью британской армии?! Но у буров нашлись могущественные союзники, и первый среди них — само британское Военное министерство. Война все шла и шла, пошел уже третий год…
В самом начале войны Шоу разделял общий оптимизм. 24 декабря 1899 года он писал из Аберистуита, куда отправился с лекцией после средиземноморского турне и где остался на Рождество — благо позволяла погода: «Как бы я хотел сочинить памфлет о войне! Но она кончится прежде, чем я найду для этого время».
— Британское невежество и бурская смекалка общими усилиями помогли ему найти нужное время, и 31 августа 1900 года он уже смог объявить об окончании первого варианта своей брошюры «Фабианство и Империя». Оп сделал это в наспех набросанном письме своему товарищу-фабианцу Г. Маггериджу: «Я только что закончил черновик манифеста фабианцев к выборам. Это шедевр: чудовищной длины (настоящая книга!) и такой экстра-ультра-сверх-империалистический, что, прочтя его, Вы сравняетесь цветом с бумагой, на которой я пишу[117], и забьетесь в конвульсиях на полу. Все же я надеюсь, что Вы отдадите за него свой голос.
Убежден, что агитация либералов против правительства идет последнему только на пользу, ибо нельзя себе представить идиота, который осмелился бы в разгар войны голосовать за эту целиком негативную и самую неосуществимую из программ. «Белый список» лейбористских лидеров — это последняя капля, переполнившая чашу; это белый флаг, с которым мы выходим к либерализму в тот самый момент, когда нам осталось так мало до окончательной победы над ним!
И все из-за дела Крюгера[118], этого второго издания дела Тишборна — свели беднягу с ума! Нам надо проучить и Крюгера и Чемберлена. Пусть знают, что страны — это не частные угодья, за которые должны сражаться династии, расы и нации. Я разобью ореховую скорлупу Вашей башки и вколочу туда немного международного социализма — это и будет мой империализм»;
Два месяца спустя, во время выборов в Совет графства, Шоу нарисовал «Юнион Джэк»[119] на открытке, рассылавшейся его комитетом, и надписал сверху: «Голосуйте за кандидата империалистов!»
Он очень удивил своих поклонников и вызвал очередной раскол в Фабианском обществе, когда встал на защиту Киплинга против пророка Исайи: «Странная штука стряслась в военные годы в Норвегии. Норвежцы, подобно немцам, расположены были считать справедливым лишь все антианглийское. И вдруг Ибсен, как всегда мрачно, спросил: «Неужто мы и вправду на стороне ветхозаветного Крюгера?..» Эффект был подобен электрическому шоку: Норвегия набрала в рот воды. Я был солидарен с Ибсеном. Конечно же, не меня было обманывать «Таймс» и их очередной кампании. (Хотя, к слову сказать, я защищал «Таймс» от обвинений во взяточничестве, полагая, что глупо приплачивать «Таймс» за то, что газета делает сама с превеликим удовольствием.) Но я чувствовал, что Крюгер это XVII век и, к тому же, шотландский XVII век. И вот, к моему величайшему смущению, оказался заодно с толпой… Поразительно, куда только не заведут человека передовые взгляды!»
Не питая решительно никаких иллюзий по поводу охотников до войны (ибо все они были прежде всего охотники до больших барышей), Шоу оказался в компании «плутов», против «христиан-мироносцев». Он говорил, что, будучи знатоком естественной истории, не считает себя вправе презирать Рокфеллера и Родса — ведь не презирает же он фокстерьера, вынюхивающего лисицу! «Если Рокфеллер заслуживает виселицы (пользуясь Вашей высокоморальной терминологией), — писал Шоу Гайндману, — ее заслуживает в этом случае и любой другой человек, поступающий как Рокфеллер при благоприятных обстоятельствах, то есть ее заслуживают приблизительно 99 % его негодующих сограждан. Всех не перевешаешь (тем более что и самому придется вешаться) — а с морализмом сойдешься только на этом, и ни на чем больше».
Для того чтобы парировать эти слова, Гайндману было бы достаточно двух контраргументов: во-первых, система морали и только она может обезопасить от деспотии и анархии общество, лишенное подлинного самосознания (а лишь такого рода общество известно до сих пор истории человечества; и, во-вторых, если бы большинство из нас действительно состояло из потенциальных рокфеллеров, тогда не явилось бы на свет никаких Рокфеллеров, процветающих благодаря определенным качествам, что выделяют их на фоне других людей. Осведомленность Шоу в вопросах естественной истории, вероятно, не распространялась на тот очевидный факт, что сильные и безжалостные молятся на слабых и милосердных.
Здесь Шоу не мешало бы припомнить некоторые из собственных высказываний, — например, вот это: «Прогресс определяется тем, хватает ли у нас сил отказываться от жестоких средств, даже если они приближают выгодную цель». Может, Шоу пришлось бы не по душе, вспомни он в разгар так называемых «хаки»-выборов 1900 года еще и о таких своих словах: «Великие общества созданы людьми, ставившими крестик вместо подписи, и разрушены людьми, сочинявшими латинские стихи».
Отношение к англо-бурской войне провело резкий водораздел между Шоу и большинством социал-демократов. Товарищи Шоу считали, что речь идет о жестоком подавлении маленького независимого народа и что происходящее укрепляет ту самую систему, разрушению которой социал-демократы посвятили свою жизнь. Конечно, речь шла об отсталой нации, но был ли современный капитализм шагом вперед?
Официальная точка зрения Фабианского общества, изложенная Шоу в его брошюре, сводилась к следующему. В интересах цивилизации надо оказывать предпочтение власти большого государства; золотые россыпи, безусловно, нуждаются в международном контроле, но Британская Империя в данный момент служит единственно реальным эквивалентом Всемирной Федерации — в противном случае власть золота будет принадлежать крохотной и безответственной группе лиц.
Золотой кумир с тех пор основательно пошатнулся, и фабианские рассуждения кажутся нам сейчас очень и очень наивными, ибо мы с вами испытали на себе безответственную власть как раз огромных сообществ. Однако изложенные искусным диалектиком Шоу доводы фабианцев казались им тогда неотразимыми. Только двадцать членов Общества не согласились с Шоу и покинули фабианские ряды.
Первые годы нового века прошли под знаком неутомимого ораторства Шоу. Он умел умиротворить разгоревшиеся страсти, мог и распалить их сверх всякой меры. Однажды он выступал на митинге во время большой забастовки докеров в 1889 году. Благодаря стараниям кардинала Мэннинга, Джона Бернса и Тома Манна, докеры победили, или, говоря определеннее, получили на пенни в день прибавки. В своем выступлении Шоу отдал должное Джону Бернсу. В разгар выступления в публике кто-то вскочил и стал выкрикивать слова осуждения. Осуждал он не только Бернса, но и Шоу, — за то, что тот не осуждал Бернса.