Мы до такой степени подвержены обстоятельствам, что в поисках реального дела только и делаем, что ломаем устав — выдергиваем из земли растение, чтобы узнать, как оно растет!
Я положительно согласен избрать Питера председателем и посвятить остаток года дьявольским интригам, направленным на его сокрушение, а также переговорам о том, что больше подходит для осуществления нашего плана — кирпич или булыжник».
В 1939 году я просил Шоу как-нибудь прокомментировать это письмо. Он написал мне: «Понятия не имею, о чем шла речь. Таких записочек я насочинял тысячу (и одну). Томсон был казначеем Сценического общества. Ли Мэтьюз был одним из активистов. Питер это очень неглупый кот Ли Метьюза. Уэллен тоже активист. Ли Мэтьюза уже нет в живых. Питера, надо полагать, — тоже».
Длинное письмо Шоу к Альфреду Сетро, датированное январем 1909 года, посвящает нас в проблемы Общества литераторов, где Шоу состоял членом правления и подкомитета драматургов:
«Добиться чего бы то ни было в нашем комитете можно только в том случае, если считать каждое заседание делом жизни и смерти». Шоу хотел отсоветовать Сетро активно сотрудничать в Обществе: «Вы человек вспыльчивый и нерассудительный, а это верный путь к постоянным склокам. Кроме того, Вы человек обаятельный, а это значит, что шишки будут падать на других, но воцарится всеобщее убеждение, будто именно с Вами плохо обращаются».
Перебрав все «за» и «против», Шоу одаряет Сетро перечнем добродетелей, без которых невозможно миротворческое управление своими ближними. Этот каталог суть вариация на тему киплинговского стихотворения «Если…»: «Взвесив эти обстоятельства, я все же прихожу к выводу, что ни природа, ни опыт не сделали Вас комитетчиком. Если же я ошибся, если Вы патологически терпеливы, если Вы не способны терять самообладание, если Вы готовы принять в свои объятия Тринга[124], в то время как он без всякой задней мысли и с лучшими намерениями уже отдавил Вам пятку, если Вы можете тратить драгоценные рабочие часы на составление документов, а потом невозмутимо взирать, как Вашу работу, не задумываясь, испоганят или превратят в пустую бумажку, если Вы, напрягая все свое остроумие, помешаете бездельникам передраться и обвините в кровопускании самого себя, если все перечисленное приведет Вас в неописуемый восторг, пламенно разгорится взор и потекут слюнки, — тогда, без всяких, вперед! Вот Вам моя рука! Но если это все не так, то либо уходите, либо потрудитесь освободить комитет от того, кому все это по душе».
Молодые литераторы пользовались неизменной поддержкой Шоу, который вставал горой за них в любом споре поколений. Шоу твердил молодым, что их дело — добиваться своего, когда бы ни представился случай.
Он писал Ли Мэтьюзу:
«Мне думается, что автор-новичок находится всегда в лучшем положении, чем автор известный. Если не так, новичок вовсе лишен положения. Представьте себя на месте администратора. У вас один выбор: процветать — или гореть. Вам позарез нужна новая пьеса. И, конечно же, Вам не нужна пьеса нового автора. Вы — к Барри. А у него пьесы нет. Вы — к Пинеро. Он дописывает, и Вы можете на него рассчитывать, — через полгода пьеса будет. Вы — к Картону, к Моэму, на худой конец — к Шоу. Ответ один: ничего нет. Вы возвращаетесь к мысли о «Неизвестном». Неизвестный (если он человек дела) смерит Вас мрачным взглядом и скажет:
— Похоже, Вас здорово прижало. Иначе Вы бы не пришли ко мне. Я — никто. Но я соглашаюсь на тех условиях, что к Барри.
— Это чудовищно, — негодуете Вы. — Какой-то сопляк просит у меня гонорар Барри?!
— Что ж, дружок, Вы не идете к Барри со своим гонораром?
Хенкин пользовался этим приемом, когда его никто не хотел ставить. Ведренн и Баркер ни за что не простят ему этого, но платить они платили. Он, кажется, получил двести фунтов авансом но контракту высшего класса. Мораль: начинающий должен обладать достаточной скромностью, чтобы понимать — его не поставят, пока на рынке имеется что-нибудь получше. А смекнув это, пусть наплюет на скромность и пользуется моментом!»
Между начинающими театральными авторами и завсегдатаями Клуба драматургов разыгрывались целые баталии: «Я не знаю, что представляет собой сейчас Клуб драматургов (даже не уверен, что он еще существует), по вначале это была клика старых театральных волков, обуянных желанием изгнать из своих рядов всякого, кто не подходил под определение «драматург с установившейся репутацией» (таковыми они считали самих себя). Меня пригласили в Клуб только потому, что были совершенно убеждены в моем отказе. Но так как я долгие годы пытался заставить их внести в нашу профессию какую-нибудь видимость организации и так как любая видимость организации лучше, чем полное отсутствие оной, я вступил в Клуб и в течение длительного времени почитал за долг посещение их завтраков. Меня ненавидели и, мне кажется, утолили бы свою ненависть сполна, только сунув меня вместе с Ибсеном в печь, раскаленную до тысячи да еще тысячи (чтобы вернее было!) градусов. Но пока им только удавалось забаллотировать всех предложенных мною кандидатов. Вскоре я оставил всякую попытку освободить Клуб от заскорузлой клики.
Они собирались забаллотировать и Гилберта Меррея. Но явился Пинеро, которого все смертельно боялись, и строго приказал избрать Меррея.
По отношению ко мне Пинеро вел себя безукоризненно. Однако свои письма ко мне подписывал: «с обожанием и ненавистью». Таковы были его подлинные чувства. Он всегда считал меня своим другом, хотя мне удалось скрыть от него тот факт, что в рыцарское достоинство его возвели не без моих скромных усилий. С Картоном я отлично ладил, поскольку его, как и меня, забавляли махинации клики».
Едва только Клуб был создан, его существование омрачила трагедия. Молодой драматург-«эдвардианец» Сен-Джон Хенкин, подававший большие надежды, покончил с собой. Как рассказал мне Шоу, Хенкин полагал, будто болезнь, погубившая его отца, подкралась и к нему. В письме от 23 июня 1909 года Шоу поделился с Сетро своими переживаниями по поводу этого самоубийства: «Я убежден, что Хенкин понятия не имел о том, что творилось в Клубе. От кого он об этом мог узнать?! Это было бы, к тому же, против всех правил и чертовски зловредно… По здравом размышлении я решил, что нам пора снять вину со всех молодых людей, что берут нас на мушку. Иначе мы никогда не обзаведемся достойными новобранцами. Сколько я себя помню, молодежь приходила на наш порог всегда одинаково: отвергала «узкий круг», подразумевая под этим стариков, увенчанных лаврами успеха. Я помню бойню, учиненную Гранди, прежде чем в «узкий круг» вошли Пинеро, Джонс, Картон и Гранди. Это был, пожалуй, самый «узкий», самый тесный круг из когда-либо у нас существовавших. Именно Вы прорвались в этот круг. У меня нет на руках никаких свидетельств, но я более чем уверен в том, что в те дни, Вы, юный красавец, переводчик Метерлинка, в предвкушении верного миллиона державший карманы наготове, испытывали ничуть не меньше Хенки-на презрение к власть имущим.
Новоявленный захватчик — Арнольд Беннет. Этот напечатал «Амура и мудрость» с предисловием, прекрасным во всех отношениях, но увенчанным совершенно необоснованными оскорблениями но адресу Пинеро и всей «добеннетовской» плеяды. Беннет как раз из таких людей, кого я готов принять в Клуб. Он хоть и делает все, что в его силах, чтобы походить на задрипанного клерка с посудного завода — к тому же еще и безработного, — но кое-что смыслит в жизни и в делах и не боится театральных заправил, что и продемонстрировал явственно в своем предисловии».
Кто-кто, а уж Шоу умел своим присутствием оживить клубные заседания. В годы первой мировой войны он рассказал мне об одном из таких заседаний, которое проходило за несколько лет перед тем: «Мое отношение к войне резко ухудшило мое положение в Клубе драматургов. Что говорить, они и прежде меня не жаловали. Я вечным тернием терзал их плоть и лет шесть назад стал причиной безбожного скандала, разразившегося на одном из завтраков. Выпили за процветание Клуба, разнежились от полнейшего самодовольства и благорастворения. Ну, я и подпортил им праздник, напомнив, что не забаллотировал еще ни одного из предложенных ими кандидатов, а мои кандидатуры все до единой были провалены. Смятение, пауза: как он посмел! Не может быть! Каждый из сидевших за столом, напрягая последние силы, притворялся уязвленным в самое чувствительное место. Затем на стол вылился поток взаимных претензий. От меня потребовали имен. Я назвал Сен-Джона Хенкина, Холла Кейна и Гилберта Меррея. Протестующий вихрь пронесся по комнате: Хенкин оскорбил здесь всех и каждого, он злой, он невозможен в обществе; Холл Кейн — это чудовище, поглощенное саморекламой и возомнившее себя самим Творцом; приметь его в Клуб, так он заявит на него права собственника; с ним за один стол не сядут ни Конан-Дойль, ни добрый десяток других членов Клуба; Гилберт Меррей вообще не драматург, а переводчик; славный малый, спору нет, но не нашего поля ягода. Это продолжалось довольно долго. Едва буря чуть стихла, я подбросил парочку мало приятных сравнений — и на меня обрушился девятый вал. Альфред Сетро попытался меня урезонить, но орешек был ему не по зубам, и закончил он бешеным заявлением, что отныне будет проваливать всех кандидатов, кто бы их ни предлагал. Тогда я ввернул еще словечко — что баллотировка в Клуб проводится по личным мотивам, что к отвергнутым кандидатам у членов Клуба просто личная неприязнь и что с этих пор за каждого отвергнутого моего кандидата они поплатятся своими, ибо я сочту это личным оскорблением. Сидней Гранди, залившись яростным лаем, запретил мне ставить личные чувства выше интересов Клуба.
Скандал набирал силу. Когда в некотором роде восстановился порядок, я решился проучить их. Я приметил, что Барри за столом не было, и, чтобы наглядно продемонстрировать связь между голосованием и «личными чувствами», сказал: когда очередным кандидатом будет Гилберт Кэннан, который живет с женой Барри, я забаллотирую эту кандидатуру, если ее не выставит сам Барри. Мои слова возымели свое действие. Я наслаждался сенсацией, оглядывая комнату, и на глаза мне попался Барри, вошедший, по-видимому, незаметно в разгар скандала и слышавший все до последнего слова.