— Какая неблагодарность! Что если бы писатель, своей славой обязанный перу, сказал бы: хочу уничтожить сочинительство?! А похож Монтгомери чем-нибудь на Томаса Эдуарда Лоренса?
— Нисколько! Лоренс был чистой воды актером. За несколько недель до его гибели я спросил жену (Лоренс был ее близким другом), отчего его так давно у нас не было, и выслушал в ответ: «Но он ведь такой несносный обманщик!»
Я был несколько удивлен, что Шоу не заговаривает о моей вышедшей в июне биографии Уайльда. Раньше он всегда интересовался моими жизнеописаниями, довольно подробно их со мной обсуждал. По крайней мере трижды он всячески старался отговорить меня от работы над биографией Уайльда. Отчасти это молено было объяснить тем, что он связал себя хвалебным отзывом, который дал книге Фрэнка Харриса, в высшей степени недобросовестной. Здесь были замешаны pi искренняя неприязнь к Уайльду и ревность к нему. Я лишь однажды заметил в поведении и речи Шоу следы непритворной враждебности: как раз когда говорили о его знаменитом соотечественнике. Я послал Шоу свою книгу. Боюсь он разве что подержал ее в руках. Его молчание меня поэтому и обескуражило: он так нахваливал книгу Харриса, что теперь ему пришлось бы сознаться во всех глупостях, которые он наплел. Такая самоотверженность не под силу любому смертному, а уж Шоу-то частыми раскаяниями не страдал.
Неприязнь к Уайльду отшибла у Шоу память. Он, скажем, сохранил для потомства тот факт, что их личные отношения были не свободны от трений, хотя они признавали литературное дарование друг друга; что когда Уайльд был приговорен к тюремному заключению, именно Шоу составил петицию о его освобождении, что в последние годы жизни Уайльда они обменялись надписанными экземплярами книг. Но разве можно было дождаться от Шоу рассказа о том, как никому не известный автор послал знаменитому Уайльду «Квинтэссенцию ибсенизма» и «Дома вдовца» и получил от Уайльда письма с горячим одобрением его сочинений?
9 мая 1893 года, отвечая на получение пьесы, Уайльд написал Шоу: «Приношу Вам самую искреннюю благодарность за Ор. 2 великой кельтской школы… Жду от Вас с нетерпением Ор. 4. С Ор. 5 я что-то заленился, ко руки все же чешутся».
Ор. 1 — это, конечно, «Веер леди Уиндермир»; Ор. 2 — «Дома вдовца»; Ор. 3 — «Женщина, не стоящая внимания»; Ор. 4 — «Волокита» Шоу; Ор. 5 — «Идеальный муж» Уайльда. И т. д. Таким образом, Уайльд закатил Шоу комплимент, уравняв их значение в современной драматургии. При этом Уайльд только что познал второй оглушительный успех на театре — с «Женщиной, не стоящей внимания», а за плечами автора «Домов вдовца» был недавний декабрьский скандал, когда его пьесу, попросту говоря, освистали.
Когда мы увиделись в следующий раз, я заметил какой-то холодок во взгляде Шоу. Я понял это так: он недоволен, что я пренебрег его советом и спас Уайльда от Харриса, восстановив доброе имя и пленительный образ большого писателя.
Но Шоу был не из тех, кто придерживается мнения, которое ему вредит. Возрождение жгучего интереса к творчеству и личности Уайльда вызвало в нем мгновенную перемену, изумившую его поклонников-тугодумов.
В феврале 1948 года корреспондент «Ныоз Кроникл» задал Шоу вопрос: с кем из великих людей прошлого ему хотелось бы еще раз повидаться? Шоу ответил: «Если бы я искал встречи с лучшим и забавнейшим рассказчиком, мой выбор пал бы на Оскара Уайльда».
Свой юбилейный год Шоу провел, как всегда, в добром здравии, если не считать того, что несколько раз падал и ушибался. Но вот в воскресенье 25 августа он пожаловался Элеоноре О’Коннел, навестившей его в Эйоте, на странное самочувствие.
Войдя в гостиную, он спросил:
— Как я выгляжу?
— Превосходно.
— Нет, серьезно, как я выгляжу?
— А что случилось?
— Смерть пришла.
— Перестаньте! Вы выглядите как обычно.
— Я сегодня проснулся с какой-то странной слабостью. Так я себя еще никогда не чувствовал. Значит, смерть пришла.
— А как вы теперь себя чувствуете?
— Ничего, но слабость еще есть.
— Тогда все в порядке. В тот день, когда придет пора умирать, вы проснетесь с чувством, будто вам снова десять лет.
Через несколько дней в Париже скончался его старый друг и соратник Харли Грэнвилл-Баркер. Шоу написал в «Литературное приложение к «Таймс»: «Это известие потрясло меня, и я осознал, что в глубине души все еще лелеял надежду на восстановление наших прежних близких отношений. Однако, что ж делать —
«Свадьба, и смерть, и раздоры
Опустошают нам жизнь…»[204].
СПОР О БАРДЕ
Моя последняя перестрелка с Шоу произошла, конечно же, из-за Шекспира. В продолжение сражения Шоу оставался таким же жизнерадостным тоталитаристом, каким его знали в прежние годы. Наш спор о барде так характерен для Шоу, что остается только посвятить читателя во все перипетии баталии.
Весной 1942 года я послал Шоу экземпляр своей биографии Шекспира, вышедшей в дешевом издании. Книга ему покрасилась, но он засыпал меня интересными вопросами мне пришлось тут же парировать. В конце 1916 года пришла пора готовить более солидное издание, и я решил опубликовать наш обмен мнениями как приложение к изданию. Вот текст этой дискуссии:
— Ну, бы уж потрудились на славу — не то что прежние биографы. Мне особенно приятно, что вы покончили с «лошадиной легендой» в ее традиционном варианте. Всякому, кто отдавал себе отчет, к какому классу принадлежал Шекспир, эта легенда казалась несусветной чушью. А то, что он добывал себе и театру материальную поддержку, сколотив компанию мальчишек и приставляя их к лошадям джентльменов, посещавших спектакли «Глобуса», — так это знак того, что человек поднабрался у своего отца кое-какого делового опыта, пока другие поэты и драматурги губили свое образование по университетам. Артисты так непрактичны, что если кто-нибудь из них умеет хотя бы считать, ему волей-неволей приходится заделаться антрепренером. Так случилось с Чарльзом Кошрэном и с Барри Джексоном. А ведь оба хотели играть — не скучать.
— Но первый актер после Бербеджа, Дэвид Гаррик, был первоклассным предпринимателем.
— А разве можно ожидать иного от потомка гугенотов?! Да он ведь начинал в виноторговле, вы разве забыли об этом? У него, надо полагать, была монополия на торговлю спиртным в театре «Друрилейн», — так и Шекспир возился с лошадьми, уже став актером.
— Если буду писать биографию Гаррика — рассчитываю на вашу помощь.
— Если вы вернетесь когда-нибудь к своей работе, надо бы кое-что переделать. Скажем, Марло не соперничал с Шекспиром. Он завоевал себе прочное положение до появления Шекспира. Шекспир вызвал его на поединок, то есть Шекспир соперничал с Марло и научился так ловко метать «могучие строки», что по такому, скажем, отрывку из «Ричарда III»:
«Созрело благоденствие врагов
И льется в гнилостную смерти пасть» —
уже нельзя было отличить Шекспира от Марло. Такое мог бы написать и Марло. «Болтливый, пестрый и греховный день…»[205] — а вот эдакую ерунду Марло никак не мог написать! Ретивым соперником Шекспира был Чапмен. Этот гордо щеголял своей ученостью и все сценические ремарки писал по-латыни. Все, а не только exit или exeunt omnes[206], — это всякий умеет. Чапмена против Шекспира выставил Тейлор, и я не вижу оснований возражать ему. Чапмен — г вот единственный гений века, способный встревожить Шекспира как новый опасный соперник.
— Ни за что не поверю, будто Шекспир мог опасаться Чапмена. Чапмен — нудный схоласт, прямая противоположность Шекспиру. Шекспир находился в расцвете своего дарования, успех следовал у него за успехом. Что ему Чапмен? Он мог не бояться соперничества. А вот Марло — другое дело. Его тень затмила юность Шекспира. Они были сверстниками. И Шекспир, с его честолюбием и обостренной восприимчивостью, не мог не испытывать искушения постоянно сравнивать себя с Марло, завоевавшим положение первого драматурга, добившимся оглушительного успеха у публики. Я убежден, что до тех пор, пока Шекспир не написал свои великие трагедии, он непрестанно чувствовал потенциальное превосходство Марло. Не стоит забывать, что жизнь Марло на театре оборвалась в самом зените, и он оставил по себе славу, намного превосходившую истинное значение его творчества. Боюсь, что тень Марло преследовала Шекспира до тех пор, пока он не разродился «Гамлетом».
— Что это вы придумали, будто Гермиона списана с Анны, чья измена доказана? Аякс же, видите ли, — пасквиль на Бена Джонсона… О «Троиле и Крессиде» вы вообще несете какой-то бред. По-вашему, чуть не за каждым героем пьесы стоит сам Шекспир или его близкий знакомый. Отчего бы вам тогда не опознать в королеве из «Гамлета» супругу Джона Шекспира[207]?
— Вы не слишком внимательно прочли мою книгу. Я, кажется, ясно даю понять, что Шекспир хотел считать Анну виновной. Кроме того, я не утверждаю, что Гермиона и Анна — одно лицо. Я толкую лишь о возможности того, что некоторые черты поведения Анны могли лечь в основу характера Гермионы. Я нисколько не сомневаюсь, что вся линия отношений Леонта и Гермионы могла быть рождена одной только жизнью — такого не придумаешь. Впоследствии я пришел к убеждению, что вся эта линия покоится на ситуации, которую пережил Шекспир в доме Давенанта. Он был любовником миссис Давенант и отцом одного из ее детей. Мне теперь кажется, что Гермиона это ее портрет, а Леонт — наполовину Шекспир, наполовину Давенант.
— А как с Аяксом?
— Но я же говорю, что это шарж на Бена Джонсона, а не его портрет.
— Так можно о каждом напридумать с три короба, если только это выгодно.
— Мне это не выгодно. Я не фанатик. Я просто интересуюсь Шекспиром и его характером. Я не цепляюсь за веру, которую нужно поддерживать, не дорожу традицией, которую нужно укреплять, не исповедую теорий, которые нужно пропагандировать. Кому не ясно, что Шекспир, создавая «Троила и Крессиду», был в состоянии морального и физического расстройства? А если драматург не властен над собой, может ли он быть властен над своими созданиями? Он разоблачает себя в самых неожиданных местах, и последовательных характеристик героев от него ждать не приходится, Поэтому-то в глазах биографа второстепенный «Тимои Афинский» может стоять выше такого шедевра, как «Макбет».