а», — отец, забывшись, с усилием принимался скрести ногтями щеку. — «Сам пострадал, но вырвался, а других не спас, вот и двинулся рассудком».
Никакого шрама на щеке у отца не было, но его первая жена погибла когда-то от рук недобитого им колдуна — потому отец думал так, как думал: ему нравилось видеть в Берри Боне родственную душу; он уважал старину Берри и сочувствовал ему.
«Мы тут — поденщики, что метят в мастера, а Берри — мастер, заделавшийся поденщиком», — сказал как-то отец. Мало кто на моей памяти получал от него столь высокую оценку.
Берри Бона, должно быть, тяготило одиночество, но близко он ни с кем не сходился и жил холостяком. Когда мы с приятелями врывались в тишину его дома, он, чаще всего, читал или занимался расчетами, однако я могу припомнить лишь пару случаев, когда он прогнал нас. Не то чтоб ему нравились непоседливые дети — нет, думаю, нет — просто-напросто ему было одиноко, а с нами было проще сладить, чем с кем-то еще…
Он многому меня научил, точнее сказать — попытался научить, напрочь отбив тем самым всякую тягу к языческой волшбе, за что я ему безмерно благодарен. Отец, по счастью, не стал неволить меня продолжать семейное дело — он полагал достойным любое ремесло, которое приносило достойный доход.
Хоть я и постигал науку Берри Бона «от противного», моих скудных знаний хватало на то, чтобы понять — он был, без сомнения, выдающимся мастером. Но, когда я вспоминаю старину Берри — я вспоминаю его не склонившимся над столом со склянкой в руке, а таким, каким запомнил его с детства: чудаком с горящими глазами, меряющим шагами окутанную табачным дымом гостиную.
Говорят, время идет быстро в старости, но медленно — в детстве, однако в Йолмане оно шагает, как попало. В переулке Нашептников перестроили гостиницу и снесли конюшню. Хеджисы разорились и продали особняк другим Хеджисам: их было без счету, этих Хеджисов, молодых и старых, и все они друг друга терпеть не могли. Краска на фасаде дома Берри Бона выцвела, а одна из химер в град потеряла ухо.
Кузен подшутил не над тем человеком и упокоился на кладбище рядом с молочным братом, умершим за год до того от чахотки. У нас с Джесс все было сложно.
Я, поразмыслив, подался в медицину. Не последнюю роль в том сыграли родители Джессики: они такой выбор всячески приветствовали и охотно принимали меня вечерами, потчевали пирогами и ученой беседой… Увы, их благосклонность еще не значила благосклонности Джессики, и даже наоборот — иногда родительское одобрение, казалось, будило в ней чувство противоречия. Или же то было извечное стремление молодости к истине, пробуждающееся и угасающее в каждом поколении?
— Двуличные подлецы! Молитесь выгоды ради, кланяетесь любому встречному-поперечному! — бушевала Джесс, и ее прелестное личико кривилось от гнева. — А ты будто бы добряк, да, Николас?! Лицемер! Кто тех, кого ты лечишь, в гроб вгоняет — уж не отец ли твой? — обрушивалась она на меня и следом — на родителей. — Одна яд продает, второй — противоядие, и довольны: двойная прибыль!. Жертвы с убийцами любезничать принуждены, и слова против не скажет никто: соседское перемирие… Как вам только самим так жить не противно?!
— Бывает, что и противно, дочь, — примирительно говорил аптекарь. — Но таков порядок: иначе быть беде.
— Дурной твой порядок!
Мне Джессика не давала ни согласия, ни отказа, и настроения ее порой менялись по три раза на дню.
В остальном же дела у меня шли в гору. Появились своя небольшая практика, стали водиться деньжата, на которые я выводил Джесс в свет — или которые без сожаления спускал в карты, когда та оказывалась не в духе. Игрок из меня был никудышный, но я и не стремился к выигрышам: я убивал время, которое, казалось, совсем остановилось. Для меня — но не для остальных.
Берри Бон седел и дряхлел, горбился, не расставался больше с тростью. Шаги его становились все медленнее, прогулки — все короче, пока, наконец, не стали оканчиваться на скамье у дверей. На ней он часами сидел и смотрел в переулок, точно рыбак — на реку; вот только удочки у него не было.
Я время от времени заходил его навестить, осматривал его, потому знал, что время старины Берри подходит к концу. Как-то раз осенью он попросил меня отнести на почту кипу писем.
— Если я кому что должен — пусть поторопятся забрать, — криво ухмыльнувшись, объяснил Берри в ответ на мой вопрос. В письмах, подозреваю, он тоже написал нечто подобное: по-человечески попрощаться с приятелями было бы совсем не в духе Берри Бона. Писем насчитывалось два десятка, и за следующие полгода человек пять-шесть побывало у него: совсем не мало, учитывая, что дороги в окрестностях Йолмана не слишком хороши.
К стыду своему, вынужден признать — зимой я почти не вспоминал о старике. То работал без продыху, то сутками отсыпался, придавленный хандрой; то ссорился, то мирился с Джесс, раз даже запил с отчаянья… Одним словом — с головой ушел под лед и едва не позабыл дышать.
Весенним вечером, когда мы с Джесс прогуливались по Трескучему бульвару, прибежал мальчишка-посыльный из гостиницы. Плиты певчего камня тревожно звенели под каблуками его форменных ботинок: Берри Бон умирал, и кто-то посчитал, что мне следует знать об этом.
Джессика отправилась со мной: она всегда тепло относилась к Берри Бону.
Дверь нам открыл преподобный Клеан, смуглолицый моложавый тип в накидке служителя церкви Откровения. Клеан жил не в Йолмане, но пару раз я встречал его у Берри прежде. Как выяснилось — он тоже меня запомнил, потому и послал за мной.
— Я подумал, старина Берри хотел бы с вами попрощаться, Николас… К тому же, вы лекарь… — пробормотал он, впуская меня внутрь. — А ваша спутница?..
— Госпожа Джессика. Джесс, это преподобный Клеан, — наскоро представил я их и поспешил к старику.
Берри Бон с посеревшим лицом метался на сбившейся постели. Борода слиплась от слюны и крови, обкусанные губы слабо шевелились: «Приди… Приди…».
— Принеси из кабака кипятка и спирта, — велел я Клеану и ушел на кухню готовить лекарства, которыми надеялся облегчить Берри последние часы.
Джессика осталась со стариком. Я слышал, как она, всхлипывая, шепчет молитву.
Спустя четверть часа Клеан вернулся; я попросил его помочь мне растереть маковые зерна. Он шумно дышал, склонившись над ступкой, и я никак не мог придумать — о чем с ним говорить. Но тишина давила на виски.
— Бедняга Берри. Даже в смертный час безумие не оставило его, — вскользь заметил я, чтобы завязать разговор.
— Безумие? Берри не более безумен, чем я или вы.
— Но как же?.. — Я вытаращился на него.
— Понимаю, о чем вы: «та, что должна приехать»… Но это не безумие, это — глупость. Редкостная глупость на взгляд любого здравомыслящего человека — но не Берри Бона. Так что, ваша правда, Николас — в своем роде это и безумие тоже. — Клеан неприятно улыбнулся. — Позвольте, я попробую объяснить.
— Буду премного благодарен.
— Только не знаю, поймете ли вы — о Хмари непросто говорить с тем, кто не касался ее, тем паче — о Созданиях Хмари… Да-да, о Созданиях! Те души, что поглотила Хмарь — соскользнувшие в Хмарь, оказавшиеся в ней по воле таких, как Берри — по вашему, что с ними происходит? Они продолжают существовать, они по-прежнему несут в себе частицу Творца! Бедняги продолжают чувствовать, однако чувства их оторваны от объектов — и это для них невыносимо… Потому они создают. Верой своей, создают тех, кого любят, и в ком обретают надежду: творят миражи Хмари.
— Говорите яснее, — раздраженно попросил я. — Как вы верно заметили — я не касался Хмари, и ничуть не жалею об этом.
Мне не нравился Клеан, и не нравился его восторженный тон.
— Хмари коснуться никогда не поздно, — Клеан усмехнулся: мое раздражение его позабавило. — Миражи Хмари… Ее демоны. Удивительные существа! Твари без будущего, чье настоящее есть непрерывно изменяющееся прошлое…
Раздался протяжный скрип. Клеан вздрогнул — но это всего лишь Джесс приоткрыла дверь, чтобы лучше слышать наш разговор. Клеан перевел дух.
— Такое существо становится кем угодно для тебя, но лишь на миг — а следующий миг оно уже стало кем-то другим для кого-то другого… Оно беспрерывно меняется. Понимаете, Николас?
Я кивнул, и Клеан продолжил.
— Одна из таких тварей отвесила оплеуху старине Берри, и тот решил, что встретил свою судьбу. Тварь изменчива даже в его памяти; Берри понимает причину, но потворствует этому, пестует ложные воспоминания, позволяет себе бредить. Заставляет себя и других верить в этот бред…. Надеется, что таким образом возможно сделать тварь реальной! Редкостная глупость — но попробуйте сказать это Берри! Да поздно уже, теперь-то… — Клеан сник: каким бы он ни был циником, Берри Бон, все же, был ему дорог.
— Допустим, я вам поверил… Допустим, все так. Но с какой стати старина Берри решил, что эта его тварь — женщина? — Я был не на много меньшим циником, чем Клеан.
— Последнему, кто, на моей памяти, спросил его об этом, он едва не проломил голову, — хмыкнул Клеан. — Так что я не спрашивал.
«Приди… Прошу, приди…» — доносилось из глубины дома.
— Быть может, все сложнее, — вновь заговорил Клеан. — Однажды при мне он сравнил это существо с черенком от метлы в детских руках. У детей ведь как? Сегодня эта их палка-махалка — шпага, завтра — лошадь, потом — трость, потом — еще что-нибудь. Но, пройдет лето — и, все одно, гореть той палке в камине. Или гнить на заднем дворе. Быть может, Берри хотел… — Клеан замялся, подбирая слова.
— Чтобы палка взаправду научилась скакать, как лошадь, и потому каждый день задавал ей овса?
— Да, лучше не скажешь.
— Но овес, надо полагать, не может пойти палке впрок.
— Не может, но… Храни нас Всевышний! — в голосе Клеана послышался суеверный страх. Он перешел на шепот, нагнувшись к самому моему уху. — Она ведь непредсказуема, Николас. Она удивительна, непостижима….
— Кто — она? — спросил я, окончательно запутавшись.