англ. «too bizarre to be satisfying»){187}. Очевидно, Гинзберг испытывал большой внутренний дискомфорт: с одной стороны, он ценил Билла как друга, восхищался его литературным талантом и понимал, что после всего, что с ним случилось, Биллу нужны поддержка и нежность («Берроуз влюбился в меня, мы спали вместе, и я узрел его мягкую сердцевину, в которой он чувствовал себя изолированным, одиноким во всем мире, и он нуждался… в каком-то возбуждении, и тогда я тоже отвечал ему любовью, и я оказывал ему внимание и давал то возбуждение, которого он требовал»){188}; с другой стороны, ответных эротических чувств у него к Биллу не было, и в целом он предпочитал парней помоложе.
Навязчивое желание Билла раствориться в другом пугало Аллена. Они стали ссориться, и как-то раз, когда Билл в очередной раз уговаривал Аллена отправиться в Танжер вместе с ним, Аллен закричал: «Да на кой черт мне сдался твой старый уродливый член?!» Как пишет Майлз, Берроуз был шокирован и почувствовал себя совершенно опустошенным{189}.
В итоге в Танжер Берроуз поехал без Гинзберга, хотя последний и свел его с Аланом Ансеном, писателем и бывшим секретарем У. Х. Одена, – они договорились встретиться в Риме и ехать в Танжер вместе. Билл отплыл в Европу в самом конце 1953 года.
«Итак, Рим. Сколько ни путешествую, а такого убогого места еще не встречал. Да я бы лучше в Боготу возвратился, ага, или в Кито»{190}. В Италии Билл откровенно скучал. Ансен решил ехать в Венецию, и Берроуз отправился в Танжер один. Все байки про это место оказались правдивыми: здесь ничего не стоило достать дешевые наркотики или снять мальчика (араба или испанца). Но счастья все это Берроузу не приносило.
Билл серьезно страдал от наркозависимости, а хваленая танжерская вседозволенность лишь нагоняла тоску: «Танжер – раздутый рынок, где есть все, но это все некому покупать. Магазин за магазином, витрина за витриной уставлены бутылками скотча неизвестных марок, немецкими фотоаппаратами нижайшего качества и швейцарскими часами, бракованными нейлоновыми чулками, печатными машинками непонятно откуда… Здесь просто-напросто переизбыток всего: товаров, жилья, труда, проводников, сутенеров, путан, контрабандистов. Налицо классическая депрессия»{191}. Ему было под сорок, он предчувствовал кризис{192}, тосковал по Гинзбергу и не мог забыть об убийстве Джоан. Вкупе с наркотиками все это и создавало тот флер ночного кошмара, который окутывает танжерский период в прозе Берроуза.
В начале 1950-х Танжер, многонациональный портовый город на севере Марокко, управляемый рядом европейских государств, напоминал даже не рынок, а хаос. Берроуз поселился в борделе у голландца Тони в Старом Танжере, на улице Калле де Лос-Аркос близ площади Сокко-Чико (позже он переедет в отель «Вилла Мунирия»): «Еще нигде я не встречал такого множества неудачников, собранных в одном месте. Должно быть, это оттого, что в Танжер впускают всех, платежеспособность доказывать не надо. Сюда стягиваются обездоленные в поисках работы или в надежде стать контрабандистами, однако работы в Танжере нет, а рынок контрабанды и без них переполнен. В итоге всякий сюда прибывающий вынужден просиживать на Сокко-Чико»{193}.
Голова идет кругом, если представить, сколь интенсивная жизнь кипела вокруг, но Биллу остро не хватало общения с близкими по духу людьми, что он невротически компенсировал длинными письмами к Гинзбергу и, когда тот не отвечал (а не отвечал тот частенько), к Керуаку: «Рядом нет никого, с кем можно поговорить о литературе или прочих вещах, по-настоящему мне интересных. Как тошно!»{194} Наслышанный о литературно-художественной богеме Танжера, вертящейся вокруг писательской четы Пола и Джейн Боулз, Берроуз был раздосадован своей неспособностью вписаться в этот круг. Во фрагментах того периода встречаются куски, исполненные обиды на отторгнувшую его высокомерную танжерскую богему: «В европейском квартале Танжера витают миазмы подозрительности и снобизма. Все на тебя смотрят как на предмет, украшенный ценником, прикидывая, насколько ты практичное или престижное приобретение»{195}.
Судя по переписке, его отношения с Полом Боулзом, автором знаменитых танжерских романов «Под покровом небес» и «Пусть льет», эволюционировали от ненависти до любви: «Боулз избегает меня, наркомана. ‹…› Боулз избегает меня откровенно. Он, Брайон Гайсин, этот художник, да и вся их тусовка. Короче, танжерская интеллигенция прекратила общаться со мной»{196} (июль 1954 года); «Я, кстати, пообщался с Полом Боулзом. Очень приятный человек. Ну, если учесть, что общаться здесь почти не с кем»{197} (июль 1955 года); «Пол и Джейн Боулз в последнее время перестали меня избегать»{198} (октябрь 1955 года); «Все больше схожусь с Полом Боулзом. Человек он по-настоящему очаровательный»{199} (октябрь 1956 года).
Любопытно, что воспоминания Боулза о Берроузе («Берроуз в Танжере»), датированные 1959 годом, демонстрируют ту же прогрессию: «Билла Берроуза я впервые встретил в 1953 году, в танжерском переулке, под дождем… Тогда Билл сидел на героине и пребывал далеко не в лучшей форме»{200}, но дальше: «Больше всего в Билле Берроузе мне нравится его способность сохранять здравость мысли и юмор, пусть порою и едкий»{201}, «он идет по жизни, наслаждаясь даже собственными неудачами. Билл ни разу не упомянул случая, который хотя бы временно его не осчастливил»{202}. В общем, при всей их разности писатели подружились.
Похожим образом развивались и отношения Берроуза с Брайоном Гайсином, художником, владевшим в Танжере рестораном «Тысяча и одна ночь», – однако с ним они по-настоящему сошлись только в Париже, где был изобретен знаменитый метод нарезок. Пока же единственным по-настоящему близким Берроузу человеком в Танжере был мальчик Кики (Энрике), с которым он спал и которого по возможности спонсировал: «Кики – милый мальчик, с ним так приятно валяться в постели, покуривать травку и спать, заниматься любовью, позабыв обо всем…»{203}, или: «Кики – чуть ли не единственная причина, по которой я мог бы здесь остаться»{204}. Однако Кики все-таки не был ни Гинзбергом, ни Джоан.
В середине 1950-х именно литература становится для Берроуза способом выживания и одновременно методом творческой проработки кризиса, ужесточенного одиночеством и наркотиками. Дневник и письма превращаются для писателя в лабораторию, где рождается экспериментальный и фрагментарный прозаический текст, позже мутировавший в «Голый завтрак», а пока фигурирующий под рабочим названием «Интерзона».
Собственно, образ-концепт Интерзоны представляет собой литературный гибрид, в который попадают любые, даже и самые незначительные переживания и наблюдения того времени, сплавляясь на выходе в крупные прозаические куски неизвестного жанра и фантасмагорического содержания. Пожалуй, Танжер – то есть сама Интерзона, этот, по словам Оливера Харриса, город-коллаж{205}, – предоставил для прозы Берроуза идеальную форму организации материала; на берроузовских текстах танжерского периода лежит узнаваемый отпечаток породившего их города, они отражают его, как пишет Майлз{206}. Фраза из письма: «Танжер – ‹…› пророческий пульс всего мира, словно глюк, переходящий из прошлого в будущее, пограничная линия между сном и явью, причем „реальность“ ни одного из них еще не доказана»{207}, – легко узнается в метафоре рынка из «Голого завтрака»: «Кажется, комната сотрясается и вибрирует от каждого жеста. Кровь и субстанция многих рас – негров, полинезийцев, горных монголов, кочевников пустыни, полиглотов с Ближнего Востока, индейцев, – рас, пока еще не зачатых и не рожденных, сочетаний, еще не реализованных, проникают сквозь тело. ‹…› Составной Город, где по огромному безмолвному рынку разбросаны все людские ресурсы»{208}.
Перекликаясь с пророческими галлюцинациями из «Писем Яхе», Танжер, этот огромный город-коллаж, превращается в прозе Берроуза в магическое и складчатое плато, архитектурно и урбанистически воплощающее наркотические путешествия автора вовне – изнутри и снаружи – вовнутрь. Как будто бы в некоем бредовом Царстве Прихода, все здесь подвижно и проницаемо: «Зона – это одно громадное строение. Стены комнат сооружены из пластичного цемента, который деформируется, давая людям пристанище, однако если одна из комнат переполнена, раздается негромкий шлепок и кто-нибудь прямо сквозь стену протискивается в соседнее жилище, то есть на соседнюю кровать, поскольку комнаты состоят в основном из кроватей, на которых и заключаются все торговые сделки Зоны. От гула секса и коммерции Зона ходит ходуном, как огромный растревоженный улей»{209}. И главным эффектом от соприкосновения с этим ульем оказывается наркотический кошмар: «Интерзона напоминает кошмар. В полной свободе таится нечто глубоко ужасное»