А вы бы?», фрагмент «На скорую руку…» и приложение в виде статьи о наркотиках для British Journal of Addiction, опубликованной еще до «ГЗ» и включенной в него на правах «оправдания». (Названия глав, как и нижеследующие цитаты, даны в переводе В. Когана.)
Это, конечно, модель гипертекста, который можно читать с любой главки, – и сам Берроуз намекает на это в «Атрофированном предисловии» (далее – «АП»): «Вы можете включиться в „Голый Завтрак“ в любой точке пересечения…»{245}, тогда как по поводу «Слова» – большого фрагмента, который писался параллельно с «ГЗ», – он замечал: «Можно воспринимать „Слово“ единым текстом, но оно поделено на части, и мнимое целое можно разбить, а куски связывать как угодно: сверху ли, снизу ли, справа ли, слева, спереди или сзади друг от друга – как фигурки людей в эротических позах»{246}. Наконец, эпиграф к письму Гинзбергу от 6 января 1955 года гласит: «Начинать можно откуда угодно. Хоть с середины – и читай насквозь. С любого места»{247}. Мы, впрочем, уважим почтенную волю «случая» и прочитаем «ГЗ» последовательно – насколько это возможно.
Каким бы решительно темным ни казался «ГЗ», на самом общем фабульном уровне его очень просто интерпретировать благодаря метатексту введения и «АП». Из них мы узнаем, что авторской позицией, из которой ведется повествование, является Излечение от Болезни, то есть от наркотической зависимости, и эти Болезнь, и мучительное выздоровление, и пролегающее между ними кошмарно-бредовое состояние психики как раз и являются собственным содержанием «ГЗ». Перед нами поэтому не что иное, как патография. Берроуз пишет: «После Болезни я очнулся в возрасте сорока пяти лет, в здравом уме и твердой памяти, а также сохранив сносное здоровье, если не считать ослабленной печени и ощущения где-то позаимствованной плоти, характерного для всех, кто выживает после Болезни… Большинство выживших не в состоянии вспомнить бред во всех подробностях. Судя по всему, я составил подробные записи о Болезни и бредовом состоянии. Точно не помню, как я писал то, что теперь опубликовано под названием „Голый Завтрак“. Название предложил Джек Керуак. До недавнего своего выздоровления я не понимал, что оно означает. А означает оно именно то, о чем говорят эти слова: ГОЛЫЙ завтрак – застывшее мгновение, когда каждый видит, что находится на конце каждой вилки»{248}.
«Этакий натюрморт»: время застыло, и излечившийся видит на кончике вилки свое неприглядное заболевание – с тем, чтобы нам об этом поведать в подробностях на исковерканном языке пережитой болезни, ибо принудительная языковая нормализация оказалась бы искажающей ложью.
Исповедь на заданную тему требует соответствующей шизоидно-наркоманской формы, о чем также говорится в «АП»: «Агент Ли (сорок четыре-восемь-шестнадцать) предпринимает курс джанкового лечения… пространственно-временное путешествие, зловеще знакомое, когда джанк на каждом шагу ставит наркоману рогатки… курсы лечения, прошедшие и будущие, челноком гонят видения сквозь его призрачную субстанцию, дрожащую на неслышных ветрах ускоренного Времени… Сделайте укол… Любой укол…»{249} Хотя «Агент Ли» – это художественное альтер-эго Берроуза, мы можем смело отождествить его с автором, да и не только его, но и всех остальных персонажей. Берроуз пишет Гинзбергу в октябре 1957-го: «Вообще, герой один: и Бенвей, и Карл, ‹…› и Ли – все они, разумеется, один человек»{250}, и мы знаем какой: в фильме «Берроуз» Билл подтверждает, что все его тексты – автобиографические («Как и у любого писателя», – добавляет он), а Гинзберг там же свидетельствует, что тексты Берроуза «очень органичны, если понимать их метод», то есть если заранее подобрать ключ к их непростой композиции. В случае «ГЗ» ключ – это фактическая биография.
Специфика путешествия на темную сторону ложки (англ. dark side of the spoon) навязывает автору свои язык, методы и условия: рассказ о джанке должен заимствовать у джанка свой язык. Писать о болезни «прозрачно» и «объективно» – значит писать на языке болезни, без перевода: «Писатель может рассказать только об одном: о том, что непосредственно воздействует на его чувства в тот момент, когда он пишет… Я всего лишь записывающий прибор… Я не осмеливаюсь навязывать вам „повесть“, „фабулу“, „сценарий“… Поскольку мне удается напрямую регистрировать определенные стороны психического процесса, то не исключено, что я преследую ограниченную цель… Я не развлекатель…»{251} – и тут же, в конце «АП» (и, таким образом, в начале «ГЗ», раз уж это именно предисловие, пускай и атрофированное), наш записывающий прибор приводит словесный пример, как должно выглядеть это путешествие: «Книга покидает страницы, рассыпаясь во все стороны на калейдоскоп воспоминаний, попурри мелодий и уличных шумов, пердежа и завываний бунта, стука стальных ставней торговых рядов, криков боли и энтузиазма и просто жалобного хныканья, визга спаривающихся котов и нытья насильно пересаженных рыбьих голов, пророческих бормотаний шаманов в мускатно-ореховых трансах, треска ломающихся шей, пронзительных воплей мандрагор, оргазменных вздохов, героиновой немоты, что настает на рассвете в страждущих клетках, Каирского Радио, горланящего, точно обезумевший табачный аукцион, и флейт Рамадана, ветерком освежающих больного джанки. ‹…› Вот они – Откровение и Пророчество, и ловлю я их без всякого транзистора своим детекторным приемником двадцатых годов с антенной из спермы… Благосклонный Читатель, мы зрим Бога сквозь наши задние проходы в фотовспышке оргазма… С помощью этих отверстий преображай свое грешное тело… Путь Наружу – это путь Внутрь…»{252}
Шизофреническое письмо, отличающееся рваной композицией, нагромождением каталогов и самых шокирующих сюрреалистических сочетаний, как раз и призвано объективно засвидетельствовать опыт болезненного джанкового сознания.
Итак, мы читаем документальный травелог – или, если угодно, путеводитель – излечившегося наркомана по миру его затяжного недуга, состоящему из нашинкованных кошмаров, тягучего бреда и диких фантазий, рвано-ритмически озаряемых вспышками острой боли, тоски и злобно-нервозного смеха. Этот мир протянулся меж двух предисловий, узкой полоски земли-разума, обрамляющей текст «романа», – и, таким образом, все, что нам встретится в этом междумирье – то есть, собственно, в интерзоне, – окажется слепком сознания наркомана, частью его нездорового существа. Аллюзии и иллюзии, образы, воспоминания, страхи, желания – все будет там, и благодаря комментарию автора мы знаем, как это интерпретировать: как запись того, что в нем и с ним происходило.
Соответственно, начало «ГЗ» отсылает к началу болезни, к самым истокам Берроуза-писателя, обыгрывая легко узнаваемую атмосферу «Джанки»: «Я чую, стрём нарастает, чую, как там, наверху, легавые суетятся, пытаясь расшевелить своих ручных стукачей, и что-то мурлычут над ложкой и пипеткой, которые я скинул на станции Вашингтон-сквер, перескочил через турникет – два пролета вниз по железным ступеням – и успел на поезд „А“ в сторону жилых кварталов…»{253} Что это: «Джанки» или «ГЗ»? Мы опять в нью-йоркской подземке, где группы отчаянных наркоманов – среди них, разумеется, и автор – обчищают дрыхнущих пьяниц и удирают от легавых, на бегу сбрасывая товар. «Педрила, Гончий Пес, Ирландец, Матрос – мои знакомые джанки и карманники прежних времен… Старинная шобла 103-й улицы… Матрос и Ирландец повесились в „Гробнице“… Гончий Пес умер от передозировки, а Педрила „сгнил“…»{254}
Следуя биографии автора, «ГЗ» в галопирующем темпе перебрасывает нас из Нью-Йорка, где стрём уже дорос до нетерпимых пределов, на юг и на запад – сначала в Чикаго, потом в Новый Орлеан, следом в Мексику. Текст ускоряется, затуманиваясь там, где мы попадаем в точку события-невозврата, в которой Ли сталкивается с жертвоприношением и смертью: «Короче, он отвергает джанк и тащится от чайка. Я сделал три затяжки, Джейн [то есть Джоан. – Прим. авт.] взглянула на него, и плоть ее кристаллизовалась. Я вскочил с криком „Мне страшно!“ и выбежал из дома. Выпил пива в каком-то ресторанчике – мозаичный бар, футбольные результаты и афиши боя быков – и дождался автобуса в город.
Через год, в Танжере, я узнал, что она умерла».{255}
«Узнал, что она умерла» – то есть начал писать, делать то, поводом/пропуском к чему и стала смерть Джейн/Джоан. Найти себя в Танжере, в Интерзоне – значит очутиться в том месте, где производится патография. Все, что до этого было подводкой (ведь неслучайно эта первая, самая автобиографическая глава вообще не имеет названия), теперь стало свидетельством – того, что машинерия запущенного смертью жены антиромана уже действует. Убийство, насилие порождает письмо. Утверждение начинается с отрицания и заканчивается отрицанием отрицания или излечением-произведением.
Вооружившись биографическим ключом, мы разглядим нарратив: начавшись с бегства от закона и с убийства жены, «ГЗ» повествует о том, в какой мир после этого попадает наркоман Билли Ли, то есть Билли Берроуз, что делает с ним – с его телом и сознанием – эта пагубная привычка; о том, как он с ней борется и чем эта борьба завершается. В этом дальнейшем повествовании некоторые главы будут удерживать биографическую связь с реальностью (например, «Лазарь, иди вон» или «Хаузер и О’Брайен»), другие совсем растворят ее в художественно-наркотическом бреду. Внешне как будто не связанные, все эпизоды, однако, сходятся в точке омега: черепной коробке Уильяма С. Берроуза, писателя-наркомана, лечащегося от зависимости. Ведь даже самый нечитабельный джанковый бред – это тоже часть биографии/патографии своего автора.