Мультиплицируя эту точку схождения, разрозненные фрагменты «ГЗ» удерживаются вместе рядом других, не обязательно биографических инвариантов: наркотическое и трезвое состояния, трансгрессия и контроль, насилие и мутации. Игра с состояниями сознания – трезвым и наркотическим – относится к самым простым и доступным шифтерам-переключателям в «ГЗ». Разные состояния маркируются разными стилями письма, отличия между которыми легко считываются там, где Берроуз непосредственно их сталкивает. Хороший пример – те места, где сквозь дымку прихода в повествование вторгается трезвый авторский голос, как правило в виде сухого энциклопедического комментария; в самый разгар лингвистической вакханалии автор открывает скобки и как ни в чем не бывало добавляет: «Примечание: когда кошачья мята горит, она пахнет как марихуана. Ее частенько подсовывают неосторожным или несведущим людям»{256}, или: «Раздел, изображающий Город и Кафе Встреч, написан в состоянии интоксикации ягом… яг, айахуаска, пилде, натима – это индейские названия Баннистерия каапи, быстрорастущей лозы, произрастающей в бассейне Амазонки. Описание яга см. в Приложении»{257}.
В приложении действительно мы найдем описание яга, данное сухим и точным языком судебного протокола или медицинского рецепта. Так выглядит вторжение разума – из будущего в прошлое, из трезвости в наркотический бред.
Основная задача примечаний – удерживать связь с обыденным сознанием, худо-бедно сопротивляющимся чудовищному босхианству «ГЗ». Как предисловие и послесловие, примечания/комментарии – часть метатекста, репрезентирующего инстанцию автора и одновременно маркирующего сиюминутное отличие автора от персонажа, Берроуза от Берроуза, или – отличие аналитического языка от языка фантазматического.
В скобках/за скобками: сознание/бред, разум/кошмар.
Размеренные и чеканные прорывы метатекста в основной текст создают остранение, помогающее читателю – и, вероятно, самому автору – выдержать болезненную фантастичность, если не сказать чудовищность многих эпизодов «романа». Этим отыгрывается сопротивление, которое излечивающееся сознание оказывает наркотическому мороку. Имеющий уже знакомую нам бинарную структуру текста и метатекста, инвариант авторского комментария отсылает одновременно к внутреннему и к внешнему измерениям «романа», рассказывая о наркомании и тут же показывая, как сам автор этого рассказа борется с наркоманией не только на письме, но и в реальной жизни. Сложная диалектика жизни и литературы, задействованная уже в ранней трилогии, в «ГЗ» выходит на новый уровень.
Пространственно-временное путешествие излечивающегося наркомана имеет свои маршрут и пункт назначения. Маршрут называется «Интерзона». Это место художественного вымысла и вместе с тем реального жизненного мира, в котором вымысел осуществляется. В тексте («внутри») Интерзона выступает как место действия – странная зона, в которой все дозволено, практически «Сад земных наслаждений»: где множество сил вступает в сопротивление, где в самых натуралистических деформациях переплетаются друг с другом тела, где наркотизированные фантазии находят свое воплощение в толпах бродячих гибридов. В метатексте («снаружи») Интерзона – это Танжер, собственно «интернациональная зона», контролируемая иностранными государствами и открывающая перед искателями приключений невиданные возможности, тайные удовольствия и великие риски. Но также Интерзоной оказывается и письмо, в пространстве которого – буквально, в интерзоне, между-мирье – только и возможна встреча внешней и внутренней интерзон.
Разуму (или Берроузу Излечившемуся), осмысляющему своего бредового двойника, Берроуза Зависимого, требуется художественный текст, чтобы осуществить саму эту встречу. Два Берроуза сталкиваются только посредством Билла Ли. Осуществляющая эту встречу литература превращается в жизненную потребность, своего рода апоморфин.
Наконец, пункт назначения – это выздоровление и независимость. Берроуз пишет: «Вакцину я нашел в конце джанкового пути. ‹…› Я видел, что лечение апоморфином […или литературой? – Прим. авт.] по-настоящему действует. Через восемь дней я вышел из лечебницы с нормальным сном и аппетитом. Я совсем не употреблял джанк два года – рекорд за двенадцать лет. Рецидив на несколько месяцев все же был – как следствие боли и недомогания. Еще один курс апоморфина дал мне возможность обходиться без джанка и теперь, когда я пишу эти строки»{258}.
Конец травелога. Мозаика готова. Случайность есть воля, которая запускает процесс, позволяет чему-то случиться. «Этот роман – сценарий действий, которые произойдут в настоящем мире. „Джанки“, „Гомосек“, „Письма яге“ – в них восстановлено мое прошлое. Настоящий роман – попытка сконструировать будущее, в каком-то смысле путеводитель по нему. И первый шаг по осуществлению намеченного – завязать с наркотой навсегда»{259}.
Теперь, бегло нащупав инвариантные и нарративные нити, на основании которых и строится сложное полотно «ГЗ», зафиксируем и прокомментируем наиболее существенные элементы поэтики берроузовского «романа». Я выделяю три (на самом деле их больше) инвариантных блока: это контроль, насилие и карнавал.
Контроль. Повествуя прежде всего о наркозависимости, гиперболический нарратив «ГЗ» имеет тенденцию расширять ее рамки, делая своим объектом зависимость как таковую, зависимость от чего угодно – зависимость как обобщенный принцип индивидуальной да и космической жизни. Эта градация прослеживается во введении. Берроуз начинает с конкретики – с джанка: «Болезнью является наркомания, и я был наркоманом пятнадцать лет. Под словом „наркомания“ я имею в виду пристрастие к „джанку“ (общее название опиума и/или его производных, включая и все синтетические – от демерола до палфиума). Джанк я употреблял в разных видах: морфин, героин, дилаудид, юкодол, пантопон, диокодид, диосан, опиум, демерол, долофин, палфиум. Я курил джанк, ел его, нюхал, колол его в вену-мышцу-кожу, вставлял свечи в прямую кишку. В игле нет ничего особенного. Нюхаете ли вы, курите или запихиваете джанк себе в задницу, результат один – привыкание»{260}.
Далее понятие джанка расширяется, превращаясь в метафору: «Джанк – это образец монополии и одержимости. Наркоман лишь присутствует при том, как его джанковые ноги несут его прямиком на свет джанка, к рецидиву. Джанк точно измеряется количественно. Чем больше джанка вы употребляете, тем меньше его имеете, и чем больше имеете, тем больше употребляете».{261} Соответственно все, что можно просчитать по этой нехитрой формуле – как скажет Берроуз, алгебре потребности (англ. the Algebra of Need), – может быть метафорически описано как джанк: «Джанк – это идеальный продукт… абсолютный товар. В торговых переговорах нет необходимости. Клиент приползет по сточной канаве и будет умолять купить… Торговец джанком не продает свой продукт потребителю, он продает потребителя своему продукту. Он не совершенствует и упрощает свой товар. Он унижает и упрощает клиента. Он платит своим служащим джанком. Джанк соответствует основной формуле вируса „зла“: „Алгебре Потребности“. Лик „зла“ – это всегда лик тотальной потребности. Наркоман – это человек, испытывающий тотальную потребность в наркотике»{262}.
Джанк как метафора тотальной потребности может отсылать к чему угодно: к любым наркотикам, алкоголю, но и к еде, и к сексу, и к людям, политике, телевидению. «В общем-то, ко всему можно привыкнуть», – скажет паренек из первой главы{263}, а дальше Берроуз отчеканит свою громогласную формулу: «Независимых больше не существует»{264}.
Джанк – этот вроде бы банальный наркотик из первой трилогии – в «ГЗ» превращается в ключ к пониманию мироустройства: «Наркотики – это ключ, прототип жизни. Если понять его полностью, то раскроешь многие тайны жизни, получишь окончательные ответы».{265} О том же Берроуз писал Гинзбергу: «Началось все в ранней юности, когда я искал некое средство, ключ, который открыл бы доступ к фундаментальному знанию, дал бы ответ на основные вопросы. ‹…› Например, для наркомана вмазаться – значит получить удовольствие, облегчить тягу к наркотику. Так, может, решил я, всякое удовольствие – облегчение, выражаемое какой-то основной формулой? Удовольствие в нем тождественно боли, напряжению. То же самое справедливо для ширки: пока не ломает по-настоящему, не знаешь, какое это удовольствие – вмазаться. Возможно, наркотическая зависимость и есть та основная формула удовольствия, самой жизни. Вот почему от этой привычки так трудно избавиться, вот почему – если все же соскочить – она оставляет в душе тягучую пустоту. Наркоман узнает формулу, видит голый костяк жизни, и весь привычный миропорядок, прежние удовольствия, делавшие жизнь сносной, разрушаются»{266}. Голый завтрак: он позволяет увидеть, что застыло на конце каждой вилки.
Что за тайны, что за ответы имеет в виду Берроуз в этих фрагментах? Мы поймем это, обратив внимание на то, что повсюду в «ГЗ» терминами-заместителями джанка – или тотальной потребности – выступают власть или контроль. «Мне кажется, наркотики – это один из идеальных инструментов власти»{267}. Контроль, этот синоним власти и джанка, маркирует магистральный сюжет «ГЗ», и более того – магистральный сюжет всей берроузовской прозы. Жизненный опыт бывалого джанки и его кошмарные фантазии о терзаемых и мутирующих телесных гибридах объединяются в цельный художественный проект через основополагающую метафору контроля. Если сжимать весь анализ до примитивнейших формул, то проза Берроуза посвящена контролю или зависимости от некой (в конечном счете любой) власти.