, этот культ древнего, как само время, изобретения – «Единственный Бог может позволять себе ждать. Единственный Бог и есть само Время»{579}, – служащего целям создания иллюзорной Вселенной Единого Бога (англ. One God Universe), противостоящей Магической Вселенной{580} (англ. Magical Universe), в борьбе за которую – то есть в борьбе за освобождение – объединяются ассасины Хасана, стрелки Карсонса, пираты Миссьона и все остальные порождения писательской фантазии Уильяма С. Холла. «Магия – наш враг. Творчество – наш враг»{581}, – говорят эмиссары Вселенной Единого Бога, а значит, именно магия и творчество (а магия по Берроузу и Гайсину и есть творчество) способны разрушить эту омертвевшую, мумифицированную вселенную.
Искомые героями Западные Земли – это и есть то безграничное пространство, в котором претензии Единого Бога на всевластие теряют всякий смысл; это магическое и творческое пространство, которое Берроуз – чем дальше, тем больше – отождествлял с Космосом. Смешивая трансгуманистические образы будущего с эхом молодежных бунтов 1960-х, он писал в предисловии к «ПМД»: «Единственное, что способно объединить всю нашу планету, – это планетарная космическая программа… земля превращается в космическую станцию, и война просто исчезает из повестки дня, даже мысль о ней превращается в безумие в контексте исследовательских центров, космопортов, восхитительного ощущения, возникающего из совместного труда с людьми, которые тебе нравятся и которые испытывают глубокое уважение к своим, определенным по взаимному согласию целям – целям, которые принесут выгоду всем, кто сможет их достичь. Счастье есть побочный продукт осмысленной деятельности. Планетарная космическая станция предоставляет всем членам своего экипажа возможность действовать осмысленно»{582}.
Как и в далеком космосе, Закон говнюков не работает в Западных Землях: «Проникнуть в Западные Земли означает навсегда оставить скрижали завета пылиться в нужнике человечества по соседству со старыми почтовыми каталогами»{583}. Слово теряет контроль, но также контроль теряет и тело, ведь, как учит Хасан ибн Саббах, главной ошибкой «цивилизации мумий» является то, что «они пытались снабдить дух телом. Но дух, заключенный в тело, перестает быть духом» – и далее Горный Старец добавляет: «Наши мечты будут нематериальными.
Так что, разве не именно этим занимается искусство?»{584}
Здесь – впервые с такой обезоруживающей ясностью – Берроуз, когда-то последовательный материалист, проводит атаку не только на слово, но и на тело – как предельную форму земного контроля. Египтяне отождествляли бессмертие с мумией – с перебинтованным окаменевшим трупом. Торжество застывшей формы и одновременно ритуала, через который эта форма и возникает, является главной уловкой Единого Бога для одурачивания простаков, «ХИС [Хасан ибн Саббах. – Прим. авт.] же подготавливал отдельных личностей к существованию вне физического тела, в космическом пространстве. Это логический эволюционный шаг. Физическое тело в своем современном виде не приспособлено к космическим условиям»{585}. Свобода, творчество, магия, в свою очередь, преодолевают косную телесность и выходят за ее пределы – в Космос, в сторону Западных Земель, навстречу бессмертию.
«Дорога в Западные Земли, по определению, самая опасная дорога в мире, потому что проходит она по ту сторону Смерти, по ту сторону основных Богом положенных стандартов Страха и Опасности. Это самая охраняемая дорога в мире, поскольку она дает доступ к самому драгоценному дару во вселенной: к Бессмертию»{586}.
Писавший все это Уильям С. Берроуз, как и его аватар Уильям С. Холл, стоял на пороге физической смерти.
В последних книгах сюжетное повествование все больше и чаще сопровождается автобиографическими вставками, в которых мешаются воспоминания, вымыслы и сновидения. Многие зарисовки из последней книги Берроуза – «Мое образование. Книга снов» (англ. «My Education: A Book of Dreams», 1995) – кочуют по магической трилогии. Сновидец Берроуз и сновидец Холл – одно и то же лицо. В потоке сновидческой поэтики нарезок перед его сознанием проносятся старые сюжеты, былые события, полузабытые персонажи.
«Был на концерте с Керуаком и остальными. Какими остальными? Где? Не помню. Сколько времени? Шесть часов? Я завтракал или нет?»{587}
«Сижу на покатой палубе с двумя спутниками в традиционном хиппейском прикиде: грязные джинсы, длинные всклокоченные волосы, рюкзаки. Сам я одет более консервативно – при костюме и галстуке»{588}.
«Удивительное, безумное время в Париже в 1959 году, „Разбитый Отель“, rue Git-le-Coeur, 9. Мы считали себя межпланетными агентами, вовлеченными в смертельную схватку… поединки… шифровки… засады. В то время мы свято верили в это. Сейчас? Кто знает? Нам обещали показать, как вырваться отсюда, как выйти за границы Пространства-Времени. Мы получали депеши, устанавливали контакты. Все было наполнено смыслом. Опасность и страх переживались со всей подлинностью»{589}.
Живые картины. А что же сейчас?
«И вот я сейчас здесь, в Канзасе, со своими кошками, словно почетный агент разведки какой-то много световых лет назад погибшей планеты»{590}.
Берроузу за восемьдесят, и тело его слабеет. Он ежедневно с утра принимает метадон, а во второй половине дня, как правило, выпивает, и часто немало. Он – легендарная личность, великий писатель – принятый (как всегда, стараниями Гинзберга) в Американскую академию искусств и литературы, кавалер французского ордена Искусств и изящной словесности, он дает интервью BBC и читает (только вдумайтесь!) «Голый завтрак» на американском телевидении. Вокруг него всегда много людей: друзья и поклонники, Джеймс Грауэрхольц, сотрудники William Burroughs Communications, ухаживающие за ним изо дня в день. Вокруг него много котов, его самых любимых созданий. На их фоне все остальное меркнет: «У него ничего не остается, кроме любви к кошкам»{591}.
Монтаж. «Единственное, что связывает Кима с Землей в настоящий момент, – это кошки; в то время как сцены из его прошлой жизни лопаются у него перед глазами, словно мыльные пузыри, улетают через Кошачий Лаз, в котором видны нерегулярные вспышки, которые то появляются, то исчезают»{592}.
Обратная перемотка. Когда он услышал какие-то очередные страшилки про ядерный апокалипсис, он долго плакал. Потом рассказал, что ему представилось, как во время ядерной зимы будут страдать его коты. Что с ними будет? Кто их покормит?
Вооруженный до зубов, Берроуз планировал, как будет прокладывать путь сквозь зомби-апокалипсис с огромной винтовкой наперевес – прямиком в зоомагазин.
Монтаж. «В постели рядом со мной что-то шевелится. Просыпаюсь. Кошка, конечно»{593}.
Угрозы котам беспокоили его больше всего на свете. «Читаю о банде малолетних преступников, которые рыскали по улицам, убивая кошек. Что же это за кошмарная жлобская планета. Господствующий вид состоит из садистских ублюдков, чьи рожи несут на себе отличительные черты духовного истощения и распухли от тупой ненависти. Безнадежнейшая дрянь»{594}.
Коты ему ближе людей. «Руски, мой первый и навсегда особенный кот, русский голубой из лесов Восточного Канзаса»{595}.
А вот из «ЗЗ»: «Старик обитает в съемном доме вместе со своим котом по кличке Руски. ‹…› И он пишет, отчаянно пишет, пытаясь нащупать пути спасения»{596}.
Его коты умерли раньше, чем он. Друзья тоже. Аллен Гинзберг, его неизменный ангел-хранитель, умер в Нью-Йорке 5 апреля 1997 года. Как и куда от всего этого спасаться?
«Во сне часто случается, что два или больше сюжета происходят в одно и то же время, но хочется наложить на них структуру последовательности, чтобы один следовал за другим»{597}. Нельзя ли сказать, что его магическая трилогия – это попытка наложить структуру последовательности на всю свою жизнь, отчасти вспоминаемую, отчасти воображаемую под самый ее занавес? Нельзя ли сказать, что фэнтезийно-гностический метасюжет о поисках бессмертия в Западных Землях – это попытка придать всей этой последовательности высший и окончательный смысл?
Если «Уильям Сьюард Холл стал писать, чтобы расплатиться со смертью»{598}, а смерть – это время, тогда как письмо – это машина времени, взрезающая, трансцендирующая и, таким образом, отрицающая время, то в предположении о возможности достижения бессмертия через письмо – то есть о достижении Западных Земель через сочинение романа «Западные земли» – нет ничего необычного.
«Я хочу попасть в Западные Земли – они лежат прямо перед нами, на том берегу бурлящего потока…» – однако что делать, когда «старый писатель больше не может писать, потому что он достиг предела слов, предела того, что можно сделать при помощи слов»?{599}
Или – если он достиг предела своего тела?
«Шкипер, а может быть в этом и заключается главная тайна жизни, – нахально заявил Одри. – Вот она есть, а вот – ее нет»