Послышался хор голосов, звук флейт, стук колотушек, дикая музыка леса и деревьев. У корней дуба пылали огни; трещали, шипели мокрые колоды и ветви.
А вокруг кружил, крутился большой хоровод. Молодые и старые, женщины и юноши, воины и обычные селяне. В сорочках, плащах, платьях и юбках. Украшенные зеленой лозой, гибкими ветками, в коронах из листьев. Им играли, пели, призывали на танец скоморохи – в деревянных масках оленей, волков и кабанов; в капюшонах с узором из звериных голов, звериных кожах и шкурах.
– Темно нынче, страшно, друг, – кричали. – Станем мы в обряде в круг!
– Темно нынче, страшно, друг! – повторил волхв в короне из дубовых листьев, с посохом из корня, на конце которого словно живая вилась фигура лесного беса. – Острый глаз и чуткий слух – поспешим скорее в круг! С тихим пеньем, смелым криком смотрим в мир мы смелым оком! О дети! Дети Волоста! Нет господина! Нет сбора!
Меж теми собравшимися, кто не танцевал, выходили поодиночке люди или целые семьи. Ставили на корнях дуба глиняные миски с кутьей, кашей и медом, калачи и лепешки. Кувшины пива и кваса.
– Вы свободны, дети леса! – голос волхва звучал как пение. – Вы были в неволе! Вы были подданными иноков и князей, как рабы и смерды. Как звери, наши братья!
– Господин нас мучил! – плыла песня. – Хозяин нас гнал! Батогом на пашню звал!
– Нет господ, нет иноков, нет короля, палатина! – кричал волхв. – Отбросьте то, что вас подавляло, станьте свободными! Присоединяйтесь к нам!
– Серые и злые бесы, выбегайте, гей, из леса! – приговаривал круг. – Выбегайте вы из бора и бегите, гей, во дворы! Хватать инока в постели, Волост пусть его веселит! Рвите господина в клочья! Бросьте к корням дуба ночью…
– Мирун! – загремел волхв. – Ты был в неволе господ, фальшивых Единоверцев. Служил им как пес за миску еды и как пса держали тебя на цепи. Нынче же служи Волосту как свободный человек.
– Я свободен! – орал названный, прислужник из усадьбы. Одним движением сорвал с плеч сюркотту с Радаганом и бросил ее в пламя. – Свободен! Я иду к вам!
Волхв подступил к нему, черканул по лбу и щекам посохом, который оставил на теле темные, словно кровь, пятна.
– Я свободна! Хозяева, ступайте в пламя! – кричала девка, с размаху бросая в пламя кудель и платок.
– Свободный! Свободный! – стонал низкий, сгорбленный мужичина с кривыми руками. Движением трясущейся ладони бросил в пламя резную палицу с обозначенными на ней его долгами.
А потом так оно и пошло. В пламя летели браслеты невольников, веретёна, плащи, знаки усадебных слуг, пастушьи посохи. Кто отбрасывал их – отходил от огня как свободный и включался в хоровод, танцевал, кричал, орал до потери голоса и дыхания. Так, чтобы услышал его лес.
Боги восстали. Едва мужчина приблизился к дубу, детьми занялись женки, украшенные зелеными листьями. Подвели мальчика и девочку к огню и принялись расчесывать им волосы гребнем, надевать на шею венцы из дикого хмеля и цветов; поглаживать по щекам и рукам, прижимать и обнимать. Озябшие напуганные дети льнули к взрослым, прижимались, ошеломленные и удивленные.
А странник схватил волхва за рукав одежд.
– Помни, ты мне кое-что должен. Зерна – мои!
– Будет, как мы договаривались.
Быстро, почти бегом, детей повели к дубу. А они спотыкались, покачивались, измученные и озябшие. Протягивали руки к людям, но те тянули их дальше на поляну.
– Отче наш! – запел волхв. – Брате, сыне, любовник, создатель, Волост, владеющий лесом, где родился человек. Тот, кто дает нам плоды наши. Тот, кто одаряет нас любовью. Тот, кто делает нас свободными и равными, прими нашу жертву. Пусть на крови прокля´тых взрастет твой идол, чтобы мы его почитали и слушались. Об одном просим: сделай так, чтоб не вернулись господа и иноки. Чтобы лес, поля и луга, как и ранее, так и вовеки веков, приносили вместе нам плоды свои.
– Выслушай нас! – повторяли скоморохи. – Прими в лоно!
– Прими! – подхватила толпа.
Детей провели под дуб. Вдруг у ног их открылась яма, схожая с бездной, глубокая, обнажающая корни дерева – одни серые и тонкие, другие набухшие, загрубевшие, словно напитались они лучшими солями и водами в глубинах земли. И спутанные, словно клубок серых змей.
Мальчик с любопытством заглянул в яму и содрогнулся. Девочка схватила и обняла волхва за ногу, будто искала опоры и укрытия. Не могла сделать хуже, поскольку мужчина обнял ее, поднял, прижал и поцеловал.
– Ступай, девица, к Волосту. Ступай к корням, пусть вырастут для нас защитные дерева! Пусть станут нашим укрытием и приютом. Ступай!
Поставил ее, ничего не понимающую, на землю, на край ямы.
И тогда один из селян размахнулся – широко и жестоко.
Раз!
Опустил сверху дубинку на головку девочки. Раздробил ту одним ударом словно скорлупу; жертва упала без стона, рухнула в яму, полетела меж корней, испятнав их толстые переплетения свежей кровью.
Мальчик дернулся. Не было у него и шанса. Три пары рук придержали его на месте. Он открыл рот, вскрикнул и…
Окованная, истыканная кремнями березовая палица упала на его голову. Мальчишку подняли, окровавленного; еще дрожащего, трясущегося, бросили в яму, на корни. Миг-другой он бился там, дергал ножками, пока не стал недвижим. И тогда шевельнулись толстые сплетения, как змеи передвинулись ближе, медленно оплели оба изуродованных тела, выпивая из них дающую жизнь кровь.
Толпа выла, кричала, обезумев. Женки срывали с плеч длинные сорочки, платки, бросались, полуголые, в объятия мужчин. Прыгали им на руки, оплетали худыми голыми ногами, как на постели.
А человек в капюшоне пододвинулся к волхву, дернул его за плечо.
– Зерно! Не забыл ли ты, человече?
– Нет!
По знаку волхва кто-то впрыгнул в яму, держась подальше от окровавленных, подрагивающих тел. Склонился, отбрасывая настырные корни, которые пытались оплестись вокруг его ног, сунул руки в мокрую глину и грязь. Искал…
Наконец нашел, выскочил, вытянутый под мышки другими, а в руках держал грязный кусок корня, округлый, словно плод, напоминающий фигурку человека – или, может, статуи.
– Вот, Господин. Ступай, прокля´тый. Приведи нам еще больше благородных.
– Дай зерно. Дай его сейчас же! – бормотал нетерпеливо человек в капюшоне. – Пусть же разнесу его по лесам и пепелищам. По борам и полянам. Да-а-ай!
Принял зерно в обе руки, словно драгоценность: большое и теплое. Живое, поскольку вдруг сей бесформенный плод дерева будто слегка шевельнул наростами, что вызывали мысли о ручках и ножках. Мужчина держал его, взвешивал в руке, а потом сунул в полотняную торбу, перебросил ту через плечо.
– Я вернусь, свободные! Помните! Я вернусь скоро, а вы… танцуйте, пока есть у вас на то воля.
Они танцевали и веселились, не обращая на него внимания.
Он ушел – тихо, как большая вспугнутая птица. Не слышно было и шороха крыльев.
Глава 3Господин
Чамбор не знал, где искать Евну и Милу. Сперва пытался идти по следам Яранта, но потерял их сразу за селом. Край был объят огнем и хаосом, невольники и слуги, подданные и дворовые превращали старые занятия и униженную услужливость во гнев. Где могли, нападали на усадьбы и грады, били и убивали, жгли сборы и рубили святые сады, пускали красного петуха в собственные села и око´лы. И всюду вместо знаков Ессы вставали идолы старых богов – Грома, Яруна, Карса, Мокоши. Они росли, поливаемые благородной кровью властительных господ, а деревья порождали в земле их семена гнева.
Народ Старшей Лендии разделился на два лагеря. Одни убегали в леса, другие – если повезло – в те грады и замки, которые оставались целы, пощажены хунгурами, в засеки и око´лы, укрепленные дворища и сборы, куда не дотягивалась мстительная рука язычников.
Те же нынче стали свободными… Все дани, десятины на сборы, перевозное, дымное, стражное, оратайное, поголовное, все долги свои – все это они оплатили кровью, пилили господ в двух корытах, разбивали им головы дубинами, рубили топорами на трупах женок и детей.
Вот только где во всем этом были Мила и Евна?! Почему он не остановил Яранта и не заставил его говорить? Сейчас он пытал бы брата без зазрения совести.
Он крался с краю полей и лесов, боясь въехать меж деревьями, потому что из глубины боров доносились странные голоса. От града до усадьбы, от городка до башни. От временных лагерей до укрепленных сел. Спрашивал, искал, осматривался. И не находил ничего. Никто не знал, не слышал ни об одном знакомом ему слуге или стражнике. Ничего, будто камень в воду.
Позже, через много дней, сделалось спокойнее. Сперва пришли в себя свободные, независимые кметы, которые схватились за топоры и копья, ярые на королевские налоги и порядки. А когда не стало иноков и рыцарей, языческие Доли оставили их пред лицом гнева невольников. Это у свободных были волы, кони, лучшие дома, стада скотины и свиней, выпасаемых в лесных дубравах. Это на свободных пал теперь гнев, когда стало нечего жрать, люди болели, а лес вовсе не был милостив, не давал мяса и еды. Боги леса не благословляли полей и пастбищ. Поэтому свободные снова брались за оружие, соединялись в группы, но теперь переходили под опеку господ, володарей и рыцарей, чтобы вместе громить язычников.
На восьмой день странствий Чамбор понял, что гонится за тенью. Было непонятно, живы ли сестры вообще.
Он как раз ехал сквозь разрушенное село, от которого остался лишь сбор – из толстых бревен, без окон, с остроконечной крышей и низким входом через пристроенные с востока сени. Двери его были вырублены, сад сожжен – от яблонь остался лишь пепел.
Чамбор сам не знал, отчего он спрыгнул с седла, привязал коня за поводья к бревну, что осталось от поваленных ворот, а затем вошел внутрь. Ожидал увидеть кровь и кучи тел, но внутри было мрачно, душно и тихо. Знак Копья, кажется, был уничтожен давно, потому что вместо него торчал деревянный, грубо кроенный идол из липового дерева, изображавший кабана или медведя – без головы, но с вырезанными в древесине, высверленными глазками, что неподвижно глядели на Чамбора. Идола неумело раскрасили красным и черным. У его ног стояли миски и кувшины с зерном, кашей, медом, чернел круг жертвенного кострища; к счастью, тут не было кровавых жертв.