– Волост, – проговорил Чамбор тихо и бессильно. – Ты забрал мой род, отца, сестер и соблазнил брата. Прокля´тый лесной бес, чтоб ты не выходил из бездны.
И тогда схватился за меч. С размаху ударил слева направо, наотмашь, сверху вниз, в хребет, по боку. Клинок рубил мягкое дерево, оставляя следы будто шрамы, из которых тотчас потекла черная кровь. Кровь?
Он услышал крик: низкий, глубокий, короткий. Как удар боли. И голос:
– Якса-а-а-а. Спеши за ни-и-и-им.
Кто это сказал? Он сам?
И тогда в дверях вскипело. Внутрь ворвались трое, за ними – еще, всё больше, целая толпа. Он увидел бородатые лица, вертикально перечеркнутые наносниками шлемов, кожаные панцири, миндалевидные и круглые щиты, короткие копья и топоры. Серые свитки и плащи, наброшенные на плечи. Вместе с приходом людей навалилась вонь жира и дегтя.
– Ты пришел, господинчик, – отозвался первый – заросший, в скандинском шлеме, что закрывал глаза, с бородой, заплетенной в косички. – Теперь ты наш.
– У меня для вас ничего нет, – сказал Чамбор, а сердце его колотилось будто молот.
«Столько людей, – гудело под черепом. – Столько людей. Не справлюсь… Сам? Как?»
– Просто дайте мне пройти, больше я сюда не вернусь.
– Ты обесчестил Его! – крикнул другой, светловолосый, без шлема и шапки. – Вон, глядите! Ранил Его в бок! Поднял злое железо на господина леса и свободы! На нас!
Первый покачал головой.
– Бей Волосту челом, если ты с нами! Принеси ему клятву, дай пищу. Проси о прощении!
– Проси! Проси, если хочешь жить. А мы тебя выпустим!
Чамбор глядел на них. Все вооружены, некоторые с мечами – наверняка разжились в усадьбах. Тот, молодой, светловолосый, был их волхвом; нахальный, быстрый на язык. Остальные еще не дышали гневом. Были слегка разгорячены, ибо солнце давило на головы.
Что делать, что предпринять, Есса… сестры… Якса.
Он обернулся к идолу, воткнул меч в землю, склонился, почти припал на правое колено, не выпуская меч из ладони.
– Прими, Волост, мои извинения, узнай мою печаль и раскаяние. Прости.
– Мало! Мало! – кричал кто-то.
– Накорми, – проговорил тот, что был в скандинском шлеме. – Дай жертву. Не жалей, и тогда мы пожалеем тебя.
Чамбор оглянулся, посмотрел на них, считая; прекратил прежде, чем дошел до двенадцати. Закусил губу.
Потянулся к поясу, отвязал кошель, взвесил последние денары и скойцы, что у него оставались. Эх, что там…
Бросил кошель в миску перед идолом. Развернулся; увидел, что некоторые из людей опускают топоры, прикрывают глаза, делаются не такими внимательными.
– Кровь! – крикнул молодой волхв; его лицо было словно у девицы, без щетины, покрыто легким пушком, но мокрое от пота. – Волост хочет крови!
Первый, бородатый, приобнял волхва как девку или жену. Прижал коротко, а юноша улыбнулся, отерся щекой о плечо приятеля – может, не только приятеля. Мерзкие мужеложцы… Извращение. Чамбор почувствовал, как его подташнивает.
– Пролей кровь или… – улыбнулся волхв.
– …или мы прольем твою, – добавил его полюбовник. – Кровь за кровь. Сделай это и ступай прочь! Нынче плохой день для смерти. Нынче смерть постится.
Рыцарь развернулся боком, надрезал хребет левой руки мечом. Подождал, пока натечет кровь, собрал ее и стряхнул на идола, его шею и спину, окропил ту свежими каплями.
И развернулся.
– Ваш бог получил выкуп. Я заплатил собственной кровью. Выпускайте.
– Ты выйдешь. – Бородатый прикрыл глаза. – Но без меча. Дай его мне.
И все зашумели, двинулись к Чамбору.
Тот прищурился, глаза превратились в щелки.
И вдруг – ударил; жестко, как согнутое и резко отпущенное плечо длинного лука. Словно кованая сталь.
Прыгнул к бородачу, выхватывая меч и заслоняясь сбоку щитом. Не хотел убивать, намеревался пробиться к двери, вырваться на простор, под солнце, где нашлось бы место даже на пару минут жизни.
Не выпустили его. С лязгом сбили клинок в сторону и окружили, словно волка. Он почувствовал удар в шишак, сильный толчок сзади, в стеганку, под лопатку, ощутил глухие тычки топоров в щит.
Сильный удар бросил его на колени, железо на голове выдержало, но удар бросил его на пол. Он хотел встать, но его били с размаху – раз, другой, третий… Уже не мог вскинуть руки.
Чамбор вскрикнул и упал. Растянулся на глинобитном полу, на животе, терпеливо подставляя под удары спину. Рычал, хотел развернуться, заслониться щитом от новых ударов. Не сумел – отовсюду прыгали на него волчьи фигуры в шкурах и кожанках, дышали и ревели, яростно поднимали топоры, палицы и дубины. Рубили и лупили без остановки…
Он оставил веревку, привязанную к кольцу в носу вола, на ярме и нырнул в колючие кусты черники. Ворвался в лес, что просыхал после последних дождей – теплый, вечерний, наполненный запахами мокрой коры и мха.
– Быстрее! Быстрее! – бормотал сам себе на ходу, на бегу, в движении. Пробирался между деревьями, под ветками вековых дубов, под плащом спутанного, подросшего уже молодого ельника, обходя заросли папоротника. Бежал! Ловкий и гибкий как зверь, большой кот, а не человек. Чувствовал, что он близко, ощущал угрозу: собирающуюся, усиливающуюся, нарастающую, все более злую…
Шел по следам крови на лесной подстилке, на мхах. Кто-то другой не высмотрел бы ее и внимательным взглядом, но он чувствовал, шел по ним, как недавно проложенным трактом. Все ближе к цели.
Выскочил на полянку почти в последний момент. Вынырнул из-за молодых дубков, пронесся меж ветками, словно дух. Прямо перед собой видел маленького мальчика, окровавленного, в лохмотьях; его босые ножки выглядели одной большой раной; ребенок был перемазан в грязи, весь в порезах и ушибах. На шее – синяя опухоль, словно он сидел в дыбах или колодках. Но кто надел бы железо на такого малого ребенка, рискуя гневом инока и нарушая законы Ессы?! Только хунгуры либо сварны.
Время убегало, рвалось, кончалось вместе с жизнью парня. По другую сторону поляны, напротив мальчика, стояла большая черная фигура, как тень из кошмарного сна. Хуже стрыгона, потому что из крови и кости, с большой треугольной головой и пастью, полной кривых зубов.
Скальный волк. Худой, старый, покрытый мозаикой шрамов. Одинокий. Слишком слабый, чтобы завалить тура, оленя-рогача, лося или другого волка. Слишком большой для взрослого человека – а тут малый ребенок…
Незнакомец проскочил перед мальчишкой, встал между ним и волком, заслонил собственным телом.
– Иди! – прошипел. – Давай, подходи! Спроси себя – храбр ли ты… А я щедро объясню тебе мою волю…
Волк дернулся, но глаза его были спокойны как две луны, желтые, не серебряные. Ощущал злость, обнажал клыки, дергался вправо-влево, вперед-назад. Смотрел на незнакомца и деревянную маску, что выглядывала из-под капюшона, ту, что закрывала лицо, на его худые руки.
– Подходи же…
Волк и правда пошел: с пеной у пасти, злой; переломил себя, прыгнул! Его челюсти раскрылись, кривые зубы целились в серого незнакомца будто клинки. Тело, выброшенное мощными лапами, летело, парило в воздухе, казалось, бесконечно. Целую вечность.
Клыки сомкнулись с убийственным звуком, дернули тело человека словно тряпку, обноски, тряхнули его и…
Пронзительный жуткий вой понесся по лесу, как жалоба призрака, полетел в вечернее небо, разнося на мили вокруг ужас и трепет. Из-за этого воя у сельских псов вставала на загривках шерсть; они утихали, вслушиваясь, сбивались в кучу или молчали, а люди чертили на лбу знак Ессы или просили о защите старых богов.
Скальный волк, одинокий как всегда, убегал в глубь чащи. Из его пасти валил дым. А незнакомец в сером плаще, чуть порванном теперь на груди, склонился над ребенком.
– Ступай, дитя, под опеку Господина, – пробормотал. – Я тебя заберу туда, где нас ждут. Только слушайся меня, а не кривись. Как тебя звать-то?
Парень открыл рот, но не ответил. Не мог произнести ни слова, хотя язык его был цел, а на губах и щеках не было ран. Серый странник взял его на руки и держал в объятиях, твердого, словно деревянный божок. Ожидал страха, плача, испуга, но малец оставался неподвижен и равнодушен; волк и незнакомец были ему неинтересны как пустое место.
Господин развернулся и двинулся к повозке, неся добычу: медленно, сосредоточенно, с опущенной головой. Порой останавливался и поглядывал на ребенка из-под деревянной маски, словно что-то ему не нравилось.
Буря ударов и тумаков, которая должна была превратить его в бесформенный мешок костей, брошенных в жертву Волосту, оказалась легким дождиком. Толпа в беге прокатилась по нему; он почувствовал еще один-другой тычок, смягченные стеганкой, а потом донесся хор воплей и стонов, лязг железа. Его снова топтали, неистовствуя – какая-то тяжесть придавила ноги, но это не было оружие: просто кто-то свалился на Чамбора, трясясь и брызгая кровью.
Потом его подхватили под руки, выдернули из клубка тел.
Он оказался в руках воинов в панцирях, кожаных доспехах и со щитами со знаком трех черных голов, поставленных столбом. Поскольку знак этот повторялся на нескольких баклерах, Чамбор подумал, что он в руках стражи сильного хозяина имения или дружинников какого-то жупана либо кастеляна. Принимая же во внимание тот факт, что внутри сруба лежало несколько трупов со свежими ранами, похоже, это были его спасители. Возможно – спасители… В эти дни ни в чем нельзя быть уверенным.
Ему пощупали пульс на шее и подняли голову так, что он застонал.
– Благородный, – проворчал один из них: низкий, коренастый, с кривой левой рукой. – Пояс и шпоры. Он не из этих.
– Вы благороднорожденный?
Он кивнул, потому что воздуха в груди не осталось: когда пытался говорить, вырывался только хрип.
– Наружу его!
Чамбора выволокли из бывшего сбора – нынче залитого кровью, измененного храма Волоста. Краем глаза он заметил, что незнакомцы язычников резали, а идола не трогали.
Его поставили пред лицом высокого старого мужа с изрезанным шрамами и морщинами лицом. У того были черные будто ночь волосы – слегка поседевшие, высоко подбритые на висках и подвязанные кожаным ремешком; длинная борода опускалась на грудь, кудрявая и густая, скандинские татуировки синели на щеке.