Ты, которая омыла грязь в озерной воде,
Ты, которая отрезала пуповину белой щепой.
Которая сошла по жертвенному столпу!
Не дай испугать Конина.
Злому глазу его не показывай!
– Принесите одежды моего сына! – загремел Ульдин. – Пусть носит их с честью!
И Конина переодели в рубаху, белую как свежий снег. В коричневую деэлю, застегиваемую сбоку и перехваченную поясом, завязываемым справа. Надели новые широкие штаны и войлочные сапоги с круглыми загнутыми носами. И наконец склонили голову, натерли волосы маслом, принялись скрести по черепу и темени острым ножом, брея. Спутанные толстые локоны тут же бросали в огонь.
Если придет злой дух!
Натяни тогда золотой лук!
От злого порыва охраняй!
Ничего дурного не допускай!
Ему побрили голову в форме квадрата, оставив волосы только на висках, сплетя их в косички, что опускались на щеки и шею. И тогда Ульдин положил ему руку на грудь.
– Вставай на колени, Конин! Вставай смело!
Сунул руку в котел и вынул кусок вареной баранины. Медленно вложил тот в рот юноше.
– Ешь мою еду! – крикнул. – Пей мой кумыс. Ступай по моей земле. Будь послушным!
Конин не мог ответить, только кивал.
– Носи за мной лук, вставай на бой. Слушай, что я скажу. И не оставляй меня, Ноокор Конин! Ноокор! Ноокор!
– Он Ноокор! – кричали воины.
И тогда Ульдин опоясал его кованым поясом со свешивающимися пластинами, дал короткий лук и сагайдак, полный стрел. Легкую саблю с клинком, подобным смычку, и изогнутой рукоятью, оправленной в черную кожу. На голову ему надел остроконечный колпак из шерсти.
Тогда его взяли за руки и поставили ровно. Он стоял между ними, точно свобода добавила ему роста: стройный как береза меж карликовых кустов. Ульдин указал ему на дверь:
– Ступай, Конин! Выглядишь совсем как Негли, мой сын. Будь у тебя еще кожа посмуглее… Хорошо, я тогда тебя выбрал. Но пойдем взглянем на твой аул. Нынче тебе станут кланяться, как ты кланялся вчера. Аул не богат, я знаю. Но попомни мои слова: хоть дырявая юрта, но моя. Хотя нечесаная баба, но моя жена!
Они пошли к выходу.
По сожженной до темной желчи степи, меж белыми юртами, темными шалашами, многочисленными стадами скотины и коней. Под горячим степным ветром, что рвал пологи юрт, Сурбатаар Ульдин показал Конина всему аулу. Шли они вместе: первым – отец в длинном хулане, украшенном серебряной и золотой тесьмой, обшитым мехом; он казался толстым, а за ним – Конин в деэле, стройный и высокий, возвышающийся над согбенными фигурами людей племени и невольниками. Выделяясь на фоне беловатых одежд и длинных, высоких, будто пеньки, шапок обеих жен и одной дочки Ульдина. Все смотрели на них молча, щурили неподвижные глаза, привыкшие к вспышкам гнева, резкому солнцу и степному ветру, не удивлялись ничему.
Отец аула показывал на Конина.
– Отныне не смейте его обижать. Отныне бейте ему челом, потому как он стал моим слугой, товарищем. Ноокор Конин! Ноокор.
И вдруг все, сперва жены, потом остальные бабы, наконец, старики и новые невольники, стали падать на колени. Одни машинальным движением, которое ничего не значило, обученные сменяющими один другого владыками. Другие медленно, словно во гневе, мрачно глядя исподлобья. Будто не веря, что Ульдин… сделал то, что сделал.
Горячий ветер рвал пологи юрт и дергал их, шатал шалаши, затем помчался в покрытую синевой степь, над которой собирались высокие белые тучи, сверкающие поверху льдом, будто шлемы часовых.
Конин шел – сперва вдоль семейства Ульдина, двух его жен, дочки Гунны и ее служанок. Девушка не преклонила колени, лишь поклонилась. Когда отец аула сжал его за локоть, он и сам поклонился, упал на колени, ударил им челом, как новопринятый, возвышенный из рабов.
Дальше просто собирал поклоны и челобития новых и старых невольников, слуг, ближних и дальних родственников – некоторые были искренни, другие совершались без особого желания. Ульдин отпустил его руку, улыбнулся.
– Выбери двух рабов. Чтоб они шли с тобой как тени, служили тебе, как лучшие кони или псы. Это твоя собственность, их души принадлежат тебе. Я, Даркан Ульдин, дарую тебе их, словно бы дарую пса или сокола!
Конин поводил взглядом по неподвижным лицам, когда услышал эти слова. Шел, принимая поклоны, и остановился перед толстым Бокко.
Хунгур был в замешательстве, переступал с ноги на ногу, но послушно согнул выю, упал на колени, с трудом подобрав толстое брюхо. Засопел, потея, хотел коснуться лбом земли, но Конин не позволил.
Указал на него и посмотрел на Ульдина, который только кивнул.
И снова Конин спрашивал взглядом, указывая на Бокко.
– Даю тебе первого из рабов. Отныне он твой, как колчан, как лук, как все мы принадлежим кагану и Матери-Земле, Конин.
И тогда юноша потянулся к боку. Отстегнул пояс с колчаном, отложил в сторону – Ульдин поднял глаза от удивления. Думал, Конин хочет отдать его дар или опоясать им Бокко, делая из того достойнейшего слугу. И верно, Ноокор дернул хунгура за руку, потащил с силой, которую трудно было ожидать от его жилистого тела.
И вдруг, распрямляясь, ударил Бокко прямо в живот. Сжатым кулаком!
Невольник подпрыгнул, застонал, неуверенно замахал руками. Но Конин не дал ему шанса. На глазах всего аула он принялся бить Бокко. Жестоко, без милосердия, по-хунгурски. Бить изо всех сил, изо всей мочи, раз за разом. В толстое лицо, живот, пах, снова в пах. Так быстро, что удары казались молниями.
Бокко закричал, а потом лишь хрипел, давясь слюной. Упал навзничь, маша большими жирными руками в воздухе и тщетно пытаясь сбить удары, заслониться от них.
Всё впустую! Прежде чем кто успел вмешаться в драку, Конин прыгнул на него, будто рысь, сел на толстом брюхе и принялся молотить раз за разом толстое лицо, с размаху: в подбородок, в челюсть, в зубы, в нос!
– Ноокор Конин! – завыл чей-то голос. Из рядов невольников выскочил худой низкий человек в потрепанном кафтане и колпаке, которые теперь пригодились бы разве что на выстелку под постель в юрте. Бежал с ужасом на сухом лице. – Оставь его! Я, Айбек, прошу тебя! Оставь, пес, навозный жук! Еще вчера ты лизал нам раны… А сегодня убиваешь! Сто-о-о-ой!
Сурбатаар Ульдин заступил ему дорогу. Хотел схватить за кафтан, но Айбек сумел проскочить мимо словно змея. Оттого Ульдин просто сбил его с ног, ударив плечом. Его сразу схватили двое стражников.
– Конин! Оставь сына! Ос…
Ноокор Конин, новый товарищ Ульдина, ударил в широкую морду Бокко с такой силой, что нос того хрустнул и провалился внутрь черепа. Глаза хунгура затянуло словно бельмом, веки затрепетали. Кровь полилась из деформированных ноздрей, изо рта, из ушей. Пятнала кулаки и руки, означивала свежими каплями лицо разъяренного Конина.
– Матерь-Земля! – рыдал Айбек. – Что ты сделал с моим сыном?!
Он бросился бы на спину Конина. Возможно, поднял бы на него в ярости кулаки, но стражники оттянули его от бьющихся. Старик не прекращал попыток – рвался из хватки, дергался, бросался, выл.
Конин бил все слабее, медленнее, уже скорее машинально, чем в гневе. Наконец он замер и посмотрел на изуродованное лицо Бокко, сидя на нем, как воин старых времен на побежденном столеме.
Затем он выпрямился, встал – все одним резким движением, словно зверь, словно бой вообще его не касался. Оставил за спиной окровавленное тело с разбитым черепом, запавшими глазами и кровью, что стекала на бурую землю.
И легко, униженно, почти просяще поклонился Ульдину.
– Что ты… – прошипел сквозь зубы отец аула. – Я не знал, что ты такой…
Конин уже бил челом, покорный как пес, как раб; но теперь он был не рабом, а товарищем.
А товарищу прощалось больше. Намного больше.
Сзади в хватке стражников рвался Айбек, отец Бокко. А потом уже только раскачивался вперед-назад, с перекошенным ртом, со слезами на глазах. Сухой, худой будто щепка, всю жизнь он отрывал от себя лучшие куски, чтобы выкормить единственного, благословенного сына.
– Ой, Мать-Земля! – стонал он. – Что же ты сделал, Ноокор! Аджемы! Аджемы! Каблис! Отомсти-и-ите!
Никто, кроме него, не выказывал никаких чувств. Пустые, бессмысленные взгляды, сожженные солнцем лица, белые, будто маски, лики женщин. Никто не кричал, не шумел. Никто не плакал.
– Ступай, – Ульдин указал в степь. – Возьми Гунну и отгоните наш табун к Тургаю. Возвращайся, когда ветер выдует у тебя дурные мысли из головы. Когда станешь пустой и чистый, как хорошо высушенная кожа.
Конин отступил, но, когда поднялся, подошел туда, где стоял Феронц, и махнул ему окровавленной рукой.
Парень аж подпрыгнул, в его темных глазах был ужас. Руки тряслись, все тело ходило ходуном, ноги ослабли.
Он пал на колени, когда Конин схватил его за полу кафтана. Ноокор оглянулся на Ульдина, поднял вверх два пальца левой руки, словно говоря: двух, ты обещал мне двух!
Отец аула покачал головой.
– Я не каган, чтобы расставаться с людьми так легко, будто они – старые башмаки. Ты нынче сделался как пес-касар, грызущий собственных щенков. Как скальный тигр, который бросается на гору. Как рябой лев, который не может сдержать своей ярости. Потому ступай в степь и подожди.
Конин приложил руку к открытому рту, отнял ее, поставил плоско и подул.
– Я дал обещание. Да, – вздохнул Ульдин. – Не зная, что ты сделаешь. Что ж, гору давит снег, а человека – старость.
Конин положил руку на голову трясущегося Феронца и показал тому на коней. Ульдин закусил губу, переступил с ноги на ногу, но лицо его осталось спокойным.
– Возьми его и езжай. Я выпустил слово и уже не поймаю его. Но помни, гнев – плохой советник, хуже обезумевшего коня.
Конин ударил челом, а потом встал: дикий и кипящий энергией, будто злой дух, обезумевший конь – Каблис, который мешает людям идти по Древу Жизни, сбивая с доброго пути. Дернул Феронца, потянул его за собой.