Ульдин прикрыл глаза. Повернулся к юрте, одним жестом посылая остальных к их занятиям, которые были как и в день рождения мира и какими останутся, когда Матерь-Солнце остановится в своем беге. Он шел, а перед юртой сидела какая-то фигура. Гоэлум – старшая и самая несчастная жена. Двоих сыновей, которые у него с ней были, забрала воля кагана. Теперь она смотрела на него неспокойными желтоватыми глазами.
– Я говорила, чтобы ты не отрывал собственный воротник! – сказала она. – Конин плохой. Он подлый. Каблис идет по его следам. Так бывает, когда белая кобыла рожает черного жеребенка. Он… не наш! Это лендич, подлый раб, сучий сын!
– Тише, моя милая. Тише, успокойся. И помни, волк – не брат корове. Хороший каган – сильный каган. Ласкового божка и псы лижут.
Он отвернулся и долго смотрел на отъезжающего прочь Конина. И первый раз за свою непростую жизнь он почувствовал, что, возможно, сделал ошибку.
Конин сел на коня, почти не опираясь на стремена, прыгнул как белка на Дикого Амана, а жеребец чуть не подскочил, махнул головой и сразу рванул рысью. Хороший был конь: черный, с белыми отметинами на ногах; но слишком резкий, потому звали его Диким. Юноша удержал его на узде, придавил непокорный зад весом; тогда жеребец присел на задние ноги, недовольный, что кто-то хочет удержать его в беге. Конин оглянулся на Гунну и Феронца. Указал направление, ослабил поводья, чуть наклонился в седле, помахал. И пошел длинной рысью с места, сдерживая бег ярого жеребца. Товарищи его направились следом. Пролетели мимо белых и серых юрт, миновали бьющиеся на ветру попоны, развешенные на окружающих аул веревках – тамги со знаком рода Ульдин, – и выехали в степь, что дышала жаром, солнцем и ветром.
Стадо паслось неподалеку. Волновалось и перемещалось по полю, полному сухой, вытоптанной и – прежде всего – выеденной травы; его загоняли собаки и трое черных от солнца, морщинистых лицом пастухов, невольников настолько старых и втиснутых в столь древние кафтаны, что они казались обрубками дерева, высушенными ветрами и солнцем, а не людьми. Один вскинул голову, а когда Конин показал украшенный пучком конского волоса пернач, тотчас опустил глаза.
Дикий Аман дернул головой, увидев других коней, шел тише, а порой – ускорялся, когда Конин объезжал табун слева, высматривая кобылу-вожака. Жеребцы перед ним сбивались в кучу: крепкие, с сильными ядреными задами и широкими темными гривами. Все мускулистые, означенные на задах тамгой кагана – той, что состояла из двух полумесяцев, словно перерезанные мечом, искривленные в болезненной гримасе губы. Коней выпасали люди Ульдина, но те были собственностью владыки Бескрайней Степи. Это дань, которую из года в год приносил искалеченный, обреченный на вымирание род. Бо´льшая часть коней, опустив головы, рвали остатки травы; порой хватало просто клацнуть зубами, чтобы отогнать тех, кто слабее, от еды получше. Иной раз помогало ржание, пинки, оскал зубов. Табун из-за этого волновался, но стоял на месте.
И тогда Конин заметил предводительницу табуна. Красивую, белую словно молоко кобылу с темной гривой и большими глазами. Дикий Аман кинулся к ней, быстро переставляя ноги, рвался в галоп, но юноша изо всех сил удерживал его, приседал, нажимал собственным телом на крепкий, упругий зад коня. И наконец, щупая под полой деэлы, нашел костяной свисток, сунул в рот; все еще всматриваясь в предводительницу, сильно и длинно свистнул…
Слишком резко: Дикий Аман испугался, прыгнул в сторону, звук раздался не позади кобылы, а слева от нее. Вместо того чтобы подтолкнуть ее вперед, привел к тому, что она закрутилась, испуганная, и пошла на юг вместо востока – побежала вперед, прижав уши, напуганная, но внимательная. И тогда, по ее знаку, двинулся весь табун – разгоняясь волной гибких вороных, гнедых, пятнистых тел, вскидывая шеренги голов.
Дикий Аман дернулся и поспешил вслед табуну. Конин вдруг оказался посреди разогнавшегося, разгоряченного табуна, отталкиваемый вправо-влево галопирующими конями, над морем косматых голов, оглушенный крепчающим стуком копыт.
Табун уже гнал, мчался на юг, словно лава гонимых ветром грозовых туч. Грохот, монотонные удары сотен копыт вверчивались в уши, сухой горячий ветер хлестал лицо, свистел в конских ушах, охватывая лошадей безумием, желанием бежать без остановки. Сожженная сухая степь убегала назад, неслась, отталкиваемая тысячами копыт: всё дальше, до границ зрения, медленно сдвигалось на фоне мощной линии гор на юге.
Конин перебросил поводья на шею, привстал в правом стремени, уводя Дикого Амана в сторону, чтоб пройти позади предводительницы – развернуть ее на восток, в сторону Тургая, реки, что текла широким ущельем и где еще вдоволь весенней травы. Это было непросто: табун то делился на меньшие группы, то сбивался снова, и юноше приходилось едва ли не расталкивать разогнавшихся коней, мчаться за чащей ритмично переставляемых ног. Он услышал свисты: Феронц и Гунна старались обойти табун справа, испугать свистками и ударами нагаек, столкнуть коней влево, в нужную сторону.
Бах! Не останавливаясь, они ворвались прямо в неглубокий яр, пронеслись через высохшую речку, поднимая тучи пыли по ее берегам. Конин увидел, как волна голов поднимается, идет вверх, вырываясь на равнину. Табун гнал в диком беге, по местам, где дорогу ему то и дело перерезали высохшие потоки; мчался почти обезумев. Море конских голов поднималось будто волна, ломающая приморский хребет. Конин наклонялся в седле, расслабившись и позволив Дикому Аману перепрыгивать препятствия.
Они уже были справа от кобылы-вожака. Конин делал, что мог, чтобы приблизиться: ударял коня пятками, бил нагайкой, раздавая щедрые удары по лбам и спинам вокруг. Расчищал себе место – ненадолго, потому что табун то и дело вливался в проходы между скалами; когда же он в такие моменты притормаживал, начиналась толчея, ржание, толкотня. Кони посильнее пинались, били копытами и кусали тех, кто послабее, сражаясь за место. Наконец табун вырвался на пространство, рассыпался, расходясь в стороны.
Конин засвистел в отчаянии. Не мог добраться до кобылы, потому что даже Дикий Аман, с человеком на спине, не мог догнать более опытную предводительницу. Конин почем зря махал нагайкой, оглядываясь в поисках товарищей. Табун мчался все дальше, словно не думая останавливаться.
И тогда вдруг кто-то выскочил перед Конином. Столкнул его влево, оказавшись круглым мокрым конским задом перед мордой Дикого Амана. Худой всадник в кафтане и колпаке из меха степного лиса. Феронц!
Влез перед Конином, оттер его и, склоненный, погнал за предводительницей. Но не чтобы ее догнать. В его руке была гурга: длинная гибкая жердь с петлей на конце. Он наклонил ее, набросил – с первого раза не попал. Со второго оплел шею белой кобылы, сжал ту и потянул влево, на восток, направляя на нужный путь. Тормозил ее, давил, задерживал – так, что начинали притормаживать и прочие кони. Уставшие, в пене, они перестали нестись галопом, переходя на быструю рысь.
И поворачивали: табун заходил на восток, влево; горы и скалы на далеком горизонте смещались, впереди же открывалась бескрайность темно-зеленых, сожженных солнцем степей.
Наконец, когда они начали спускаться вниз, перед ними блеснула серебристая лента Тургая. Огромные плоскости степи вели к реке, испятнанной по берегам полосами буйной зелени.
– У-у-у-у! У-у-у-у! Ши-и-и-и! Ши-и-и-и! – успокаивал гортанным напевом табун Феронц. Кони шли тише по мере того, как успокаивалась предводительница. Съезжали вниз с тихим шумом копыт. Наконец выехали на каменистый склон, идущий к серебряному зеркалу воды…
И тогда Конин подъехал к Феронцу слева. Одним движением хотел ухватить его за руку, стянуть с коня, сбросить вниз, под копыта несущихся лошадей!
Промазал, потому что хунгур ударил коня пятками; противник ухватил только полу кафтана, выскользнувшую из его пальцев.
– Ты не умеешь гнать табун, Ноокор Конин! – заорал Феронц. – Ты не наш! Приблуда! Чужак! Песий сын!
И тогда Конин ударил коня нагайкой, послал вперед, нагнал своего бывшего преследователя, желая заступить ему путь слева.
И крикнул. Коротко, рвано. Въезжая на берег, Дикий Аман наступил на острую ветку. В последний момент, спасаясь, отошел вправо, внезапным ударом сталкивая коня Феронца с дороги. Но наткнулся на кучу камней, его ноги заплелись…
Свалился на землю как тяжелый мешок. Конин перелетел через голову коня, кувыркнулся, упал в истоптанную грязь на берегу речки. Удар был настолько сильным, что у него даже не было сил застонать. Он только прикрыл голову, прижал руки к телу и почувствовал, как ураган копыт проносится рядом. Его обдали брызги грязи, он получил камешками из-под копыт, но хунгурские кони пощадили. Лежал, пока все не стихло. Земля, казалось, колышется в ритме его сердца; прошло немало времени, прежде чем он смог вздохнуть, перебороть боль, сжать ее в себе и в груди.
И тогда услышал, как кто-то выкрикивает его имя. Табун уже пошел, пролетел над водой, остановившись на зеленоватых осенних степях по ту сторону речки, разлился, разошелся по пастбищу. Он видел только вороное пятнышко: Феронца, который свистом и ударами батога отгонял мокрых, покрытых пеной коней от воды.
Гунна ехала шагом, не позволяя своему Сабуру опускать голову. За поводья вела Дикого Амана, который, к счастью, не сломал себе ног.
– Конин! Конин! – крикнула.
Подъехала на рысях, спрыгнула с коня, привязала поводья Амана вокруг передней луки собственного седла. Когда Конин встал, они встретились взглядами.
– Конин! – улыбнулась она заговорщицки. – Я знала, что ты будешь цел и невредим. Падение с коня не убьет настоящего хунгура.
Он не улыбался, стоял вовсе на нее не глядя – прикипев взглядом к далекому Феронцу.
– Конин, – протянула она руку и коснулась рукава его кафтана, теперь грязного; сразу отдернула ладонь, словно испугавшись. – Ты хотел убить Феронца. Я все видела. Не бойся, я не скажу отцу…