С коня слез костистый, сухой хунгур в остроконечном колпаке. Склонился, покрошил навоз руками, попробовал, сплюнул. Посмотрел дальше, ища новые следы.
– Они были тут, прежде чем солнце встало на маковке Матери-Неба, – прохрипел: – У Ноокора Конина глаза как звезды, как у сокола, орла… – причмокнул.
Альмос улыбнулся, но на короткий миг. Махнул свернутой нагайкой.
– На коней! Гоним! Долго мне ждать?!
Ждать не пришлось. Помчались через миг. Один раз найденный след уже не теряли. Шли по нему, как гончие псы кагана; рысью, порой разгоняясь до галопа. Находили всё новые знаки присутствия таинственных ездоков. Было понятно, что те кружили, пытались затереть следы. Тщетно: глаза хунгуров читали в диких полях как в открытой книге. Сперва попытка перейти Турчай: въезд и выезд из реки на том же берегу. Потом несколько новых, взаимно пересекающихся кругов, зигзаги. В конце – снова помог острый взгляд Конина. Лица хунгуров веселели. Они похлопывали Ноокора по спине; он уже был почти свой. К добру или к худу.
Летели степью до самых сумерек. Не спали. Кто мог – покачивался в седле. Осенняя ночь, хоть Княжич и не взошел, расцветилась феерией звезд, дождем падающих огоньков – едва лишь на западе растворился последний отблеск прячущегося солнца. Степь, теперь мрачная и влажная, говорила с ними голосами птиц, шелестом трав, крадущихся животных, далеким воем волка.
Ночь была холодной, но обещала солнечный день. Они ехали шагом сквозь океан трав, справа от них была Осевая Звезда, одинаковая для всех наций, племен и народов. Они ехали на запад, вослед таинственным всадникам, искали путь по звездам, в то время как над ними по темной бездне неба медленно двигался Большой Конь, как некогда, в века камня и дерева, он указывал дорогу к Ведде древним племенам.
Перед рассветом они напоили коней из глинистых луж – мутной мерзкой водой, которая, однако, была не помехой кудлатым коникам хунгуров. Уже в седлах стражники потянулись к сумам и мешкам за полосками сушеного мяса, которое отрезали у губ кривыми ножами. Потянулись за баклагами с кислым кобыльим молоком. Старик хотел подать свою Конину, который единственный отправился в эту поездку без припасов, но Альмос ударил его нагайкой по руке.
– Позже. Как заслужит, так и съест. А пока – вперед, Ноокор. Высматривай зверя! Лети!
Конин выдвинулся в голову колонны. Обожженный солнцем, сгорбленный, в шерстяном колпаке, спадающем на спину и плечи отворотами, он не слишком отличался от хунгуров. Не плакал, не скулил. Шел на Диком Амане, который уже понял, что его ждет долгий путь, а потому следует щадить силы, и стал держаться позади, не рвался вперед.
– Сурбатаар Ульдин будет зол, если ты потеряешь его товарища, – оскалил зубы в фальшивой ухмылке старый хунгур. – Ты должен думать как предводитель стаи, а не как мясник.
– Ульдин уже ничего не значит. Старая овца пойдет на лежку. А старый баран? Куда пойдет он? Только в бездну!
Хунгуры кивали – все, кроме одного. В конце цепочки ехал воин в кожаном панцире и шлеме, что полукольцами надвигался на глаза. Он тоже не выглядел как подданный кагана. С Конином заговорил лишь единожды.
– Не можешь говорить? – спросил. – А ведь язык у тебя есть. Наверняка не хочешь, потому что ты не с нами! Багадыр Альмос, я могу попытаться…
– Оставь его, Глеб, – отозвался старик раньше предводителя. – Ты тоже не наш. Не лезь мне на глаза, дрегович, а то я заставлю кричать… тебя.
Воин кивнул и отвел коня со злой холодной ухмылкой.
День вставал горячий, как бывает в степях в начале осени. Желтое солнце пряталось за туманами на горизонте, чтобы наконец выплыть огромным шаром, начав жарить кожу, прикрытую кафтанами и кольчугами. Забиралось все выше, а они ехали. След не кончался; они находили новые знаки – на этот раз говорящие, что зверь ближе. Погасшее, неумело замаскированное, рассыпанное кострище с отпечатками копыт. Подкованных – это был особенный знак лендичей, поскольку хунгуры не подковывали коней железом.
Близился полдень, когда один из воинов – низкий, широкий в плечах, в кожаном, с набойками шишаке, что опускался длинными клапанами на спину, – склонился в седле, хватаясь за живот, затрясся, а потом упал, словно дуб, на землю. Его конь сделал несколько шагов за остальными, встал, когда старый воин развернул своего жеребчика и свистнул, обращая внимание остальных.
Пожилой хунгур какое-то время ощупывал лежащего, развел полы его кафтана, прикладывал руки к груди, вслушивался в дыхание.
– Он бледный и мокрый, багадыр! – доложил наконец. – Это запор во внутренностях, когда кровь в жилах останавливается, а сердце перестает биться. Нужно положить его в юрте, потому что только битьем в бубны сумеем отогнать духов болезни.
Конин медленно присоединился к остальным. Смотрел на бледное лицо лежавшего, пену на его губах, трясущиеся руки.
– Он не из стражи, – через губу бросил Альмос. – Ты ведь слышал, что нам приказал каган? Летите быстрее птиц, а если отвалятся у вас перья, не подбирайте их. Мы не станем задерживаться. За мной!
Развернул коня на запад, но когда один из хунгуров потянулся к поводьям скакуна, который остался от лежащего, ударил его по руке нагайкой.
– Ну! – пригрозил еще раз, пока тот не отпустил. Поводья тотчас подхватил слуга Альмоса из невольников и поволок вороного конька за собой. Сотник обернулся, будто все это перестало его интересовать.
Безо всяких чувств и эмоций, словно это обычная, повседневная мелочь, остальные разбирали вещи больного. Забрали кривой меч и выгнутый лук в сагайдаке. Сумку с провиантом. Подходили один за другим, но очередность была нарушена: вдруг сбоку придвинулся Конин. Схватил колчан, набитый стрелами с серым оперением…
Удар! Получил в челюсть, снизу, без предупреждения, от высокого хунгура с большими дикими глазами. Конин отлетел, качнулся назад, но не упал. Выпрямился без слова жалобы и понесся вперед, словно бык – с наклоненной головой.
Не смог достать обидчика. Другой воин подставил ему подножку, пнул в голень над стопой, выбив из ритма. Когда Конин падал, дикоглазый ударил его сплетенными руками в затылок и послал на землю. Потом пинки обрушивались раз за разом. К счастью, хунгуры были не в башмаках: кожаные и войлочные сапоги с загнутыми носами несколько смягчали удары. Хунгуры не останавливались, били, топтали; Конин под ударами мотался из стороны в сторону, словно живая тряпка. Еще чуть-чуть – и его оставили рядом с трясущимся, пускающим пену хунгуром.
А потом сели на лошадей и двинулись за сотником, обогатившись оружием умирающего. Никто ничего не сказал, никто ничего не произнес.
Старый хунгур оглядывался, словно высматривая что-то в степи. Подергивал длинный, пропитанный дегтем ус.
– Нет его. Ты легко теряешь людей, багадыр.
– Лучше смотри вперед, а не за спину. Ищи след. А Ноокор вернется.
Старый хунгур молча покачал головой. Но оказался неправ.
Вдруг сзади послышался топот. Дикий Аман летел за ними галопом, заржал жалобно. В седле покачивался окровавленный, побитый, едва живой Конин.
Подъехал к левому боку Альмоса: грязный, со следами крови на лице. Не стонал, не жаловался, покачиваясь на конской спине.
«А он крепкий, – подумал старый хунгур. – Выживет».
Ехали следом лендичей.
Только в ранних сумерках старый хунгур, который ехал первым, остановил коня и махнул рукой. Этого было достаточно, чтобы они разъехались по траве, остановились в степи, один подле другого, согбенные в седлах мохнатых коней.
Стояли в том месте, где Тургай несся прямо на белые скальные клифы, что заслоняли просторы будто нерушимая стена. Потому река поворачивала тут на север, разливалась неглубоким затоном. Протискивалась между камнями и мелями, подмывала белые пороги, переваливалась через них у ног скал, пока не пробивалась дальше – соединяясь с Санной и с этого места деля с ней поток. На фоне серых в закате скал подрагивала далекая красная точка. Огонь.
Альмос крутился в седле, причмокивал, склонял набок голову.
– Темно, могут нас порезать. Да и как знать, кто там сидит.
Он смотрел на недвижные лица гвардейцев, будто искал в них уверенность и отвагу.
– Мы не станем лезть туда как слепцы. Конин! – это слово было как удар обухом. – Ступай первым. Без коня. Трава скроет тебя лучше, потому что ты худой. А мы… – замолчал. – Ступайте за ним, разойдитесь. Медленно. Если, – посмотрел юноше в глаза, – если увидишь, что это они, – дай знать. Есть у тебя свисток? Есть. Ну, иди.
Глеб тихонько свистнул: почти безголосо, одними губами.
Конин не стал протестовать. Побитый, весь в синяках, он сошел на землю. Чуть хромал, покачивался, но шел, погрузившись в траву по пояс.
Они двинулись следом, когда он почти исчез: примерно на расстоянии хорошего выстрела из лука от огня. Конин крался, идя уверенным плавным шагом, пригнувшись к земле.
И вдруг распрямился. Побежал!
Совершенно не скрывался, словно теперь не имело значения, увидит ли кто его.
Глеб свистнул чуть громче, Альмос привстал в седле.
– Он обезумел словно голодный волк! – простонал. – Вперед! Догоните его, растопчите!
Хунгуры двинулись не скрываясь, потому что уже не было смысла. Рассыпанные широкой лавой в степи, ударили коней нагайками. Заблестели кривые мечи, луки выпрыгнули из сагайдаков, стрелы – из колчанов.
И они пошли, погнали: так, что затряслась земля под ударами широких мощных копыт. Впереди мчался как ветер Конин, за ним – группка хунгуров; воздух прошивал их крик, вой, дикий распев:
– Хы-ы-ы!
Они выскочили к огню, едва ли не наехав Конину на пятки. Но старый хунгур заслонил его от ударов, наехал лошадью на двух самых ярых воинов. Около огня не было никого. Пламя выстреливало вверх от сухих кусков дерева, от шкур, посыпанных конским навозом, но у костра никто не грелся.
– Обман! Они разожгли, чтобы нас приманить, а сами ушли в другую сторону! – прохрипел Альмос.