Он искал Грота, заглядывая в укромные уголки Большого Безестана. В клетки и ограды, в которых под стражей держали невольников. На торговую площадь, когда туда выгоняли новые группы ведов.
И, увы, нигде его не находил.
Он уже не был собой. В голове то и дело всплывали вопросы: «Кто я? Что мне грозит?» Они возникали, когда юноша расталкивал смердящих жиром хунгуров, протискивался в толпе зевак и продавцов, смотрящих и загораживающих ему дорогу. Взгляды Конина обращались кверху, где перед Большой Юртой кагана стояло пять кольев – некогда белых словно снег, а теперь окровавленных. Преступников и предателей здесь не уважали.
И было неясно, что ждало его самого.
Вдруг, когда он глазел по сторонам, стоя в толпе, кто-то его толкнул, а потом хлопнул по плечу. Конин развернулся, подпрыгнув будто волк, но позади стоял хунгур, один из стражников Альмоса. Ухмыльнулся, сидя в седле и держа поводья лендийского сивки. Его коня!
– Что с тобой происходит, Ноокор? – спросил. – Альмос тебя ищет, приказал сесть на коня и привести тебя! Уже второй раз били в барабаны. Понимаешь?
Конин покачал головой.
– Сейчас, перед закатом, начнется гонка Бора! Ты едешь с его людьми. Так сказал сотник! Ты понял? Нет и речи, чтобы иначе! Садись! Он приказал привести тебя, иначе – кенсим, – он провел ладонью по горлу.
Конин вздрогнул. Он забыл, намертво забыл о большой гонке. Нынче на поле за Большим Казаном; на глазах кагана и всего двора. Да! Он ведь должен в этом участвовать. Альмос давно ему обещал. Но… отчего именно сейчас, когда он ищет Грота?
– Тебя посчитают трусом, если откажешься! Полагаю, не сделаешь этого своему господину, Сурбатаару Ульдину.
Конин покачал головой. И схватил за поводья сивку.
Барабаны, которые называли набатами, уже ворчали, пока низко, обещая кровавое развлечение. Время убегало, а Конин еще не сидел в седле.
Перед самой гонкой у него отобрали оружие – сагайдак с луком, стрелы, легкую саблю. Он остался в деэле, что надел на него Ульдин, шерстяном колпаке и с заткнутой за пояс нагайкой. Его рука непроизвольно опустилась на правый бок, вдоль передней луки седла и встретила пустоту. Не было там головы лендийского рыцаря, убитого в степи. Видя его удивление и злость, Альмос широко улыбнулся.
– Ее забрал тысячник, для кагана. Не злись, мы посадим ее на Древе Жизни и, может, вытянем тайны, о которых ты понятия не имеешь. Смотри, – он указал на поле, – там твое будущее. Справься хорошо, выиграй Бор с нашими и обратишь на себя внимание кагана.
Слуга поднял кусок мягкой шерсти, смоченный в красном, и начертал на шее и заду коня знак. Конин должен был ехать с Кровавыми против Синих. Его ждали, разогревая лошадей. Перед ним – огромное плоское пространство выжженной солнцем степи, что заканчивалось рваной линией горных хребтов. По сторонам расстилались деревянные ограды и барьеры из костей, за которыми дрожала и волновалась человеческая масса. Там, где стояли купцы и перекупщики, – пестрая, а где хунгуры – серо-бурая. Над большим балдахином, развернутым на возвышении для кагана, вились хоругви и реяли бунчуки.
На поле гонки уже разливались группы всадников – Кровавых и Синих. Кружили, поворачивая то влево, то вправо, испытывая резвость и ловкость коней: словно туча, которая клубится и прогибается под каждым порывом ветра. Из-под копыт поднимались клубы пыли; день был теплым и солнечным.
Он выехал, рванул с места уверенным галопом. Дал свободу лендийскому жеребцу, и тот полетел к остальным лошадям, вытянув шею. Конин догнал тех, что шли рысью, пристроился, повернул влево-вправо, чтобы конь размял кости и поиграл мышцами.
Свист! Их призывали на линию в начале поля. Они поворачивали один за другим, Конин с бесстрастным лицом; остальные – в шапках с рогами, колпаках и кожаных шишаках, что опадали отстегнутыми клапанами на шею и плечи. Все вооружены только плетками; щелкали ими над ушами лошадей, заставляя идти галопом и вырываться вперед. Вот-вот их охватит безумие – они толкались, орали, грозили один другому, загораживали дорогу. Неохотно возвращались, становясь длинной шеренгой за линией, намалеванной белым по земле. Кони нервно вертелись, возбужденные жарой, разогретые пробным галопом, а прежде всего – присутствием огромного табуна. И беспокойством всадников.
Загремели барабаны. Из-под балдахина, где сидел каган, окруженный грозным кругом Молчаливой Стражи, родственниками, приближенными, друзьями и товарищами, двинулась вереница Дневной Стражи. Вела первого гура, как называли невольников, которым предстояло несчастье стать целью Бора – со связанными впереди руками и кожаными ремнями, заплетенными под мышками и вокруг головы. Этого невольника и должны были вырывать друг у друга участники гонки. Каждый, кто подхватывал его с коня или волок следом за собой, успевая притом объехать вокруг одного из каменных столпов, грубо тесанных наподобие демонов – мангустов и Каблиса, пожирающего людей, – получал черту для отряда. Гур должен был убегать – и все остальные сражались и рвали его к себе. Правила простые – отсутствие правил. Невольник имел шанс выжить, если пробега´л все поле и оказывался за конечной линией, очень далеко, на десять перестрелов из лука. Дистанция, преодолеть которую на поле, где два отряда могли в любой момент его растоптать или разорвать на куски, вряд ли возможно.
Все это объяснял невольнику гвардеец в кожаном доспехе. Указал на поле, хлопнул по плечу, подтолкнул. Конин глядел на происходящее равнодушно.
До того момента, как гур повернул поседевшую окровавленную голову и Ноокор узнал его… Грот.
Тогда, впервые после купания в ледяных струях Тургая, Конин затрясся. Дрожь охватила руки на поводьях, так что шренявит начал переступать с ноги на ногу, крутиться, тыкаться задом в коней сотоварищей юноши.
Грот не хотел бежать. Просто стоял, измученный и окровавленный, будто его все достало. Но и для такого был способ. Двое хунгуров держали на цепях степных шакалов, что прыгали, брызгали пеной из пастей, рвались в сторону гура. Если он не хотел бежать, их спускали со сворки и… приходилось. Твари, которых тренировали на преследование беглецов, бросались в ноги, а потому шансы у невольника становились еще меньше.
Поэтому Грот побежал. Сначала тяжелой трусцой, затем – быстрее. Тяжело дыша, он преодолевал расстояние, которое и для коня-то казалось немалым, не то что для человека. Убегал; его фигурка уменьшалась на песочно-коричневой равнине.
Следили за ним сорок пар глаз. Кони били копытами, исходили нетерпением, дергали головами, грызли узду. Руки хунгуров стискивали плетки. Рты раскрывались, показывая желтые зубы; лица стягивала гримаса ярости.
Грот бежал, одинокий и равнодушный, словно катился кусок скалы.
Был он, пожалуй, на половине дороги от проведенной белой краской линии, когда загремели барабаны, свистнули пищалки. Началось.
Лава всадников рванула с места, с копыта. Вдруг словно разорвалась черта, что загораживала им дорогу. Они бросились с шумом, топотом, криками. Шеренга сразу стала распадаться на группы, не все кони шли ровным шагом.
Конин был впереди, лендийский сивка нес его плавно и гладко, сильно и быстро выбрасывая копыта, словно хватая и отбрасывая назад землю, а всадник летел склонившись, мимо орущих хунгуров. Порой сворачивал влево-вправо, минуя либо отталкивая с дороги несущихся коней, только бы быстрее, только бы скорее. Улетали назад, в пыль и прах, сперва длинные барьеры, облепленные толпой, потом сорняки и сухостой, наконец – степные холмики и камни.
Настигли гура на середине поля, заходя с двух сторон, как волки – на скального медведя вдали от его логова. Он пал на колени, согнулся, прикрывая голову руками; вокруг тотчас возник водоворот, толкотня, круг напирающих друг на друга людей и лошадей. Конин с размаху налетел на гура, оттолкнул буланого хунгурского конька, сбил конской грудью другого.
Щелчок, посвист! Это заговорили кнуты. В безумии ярости, в лютости своей всадники стегали по головам, спинам, затылкам, чтобы расчистить место, добраться до гура, схватить его за руку, за петлю, поднять или потянуть за конем.
Плетки били как молнии. Конин получил в голову, в лицо; почувствовал на губах влагу и железо – привкус крови. Не знал милосердия, раз за разом бил сотоварищей, отталкивал их.
Визг, поднимающиеся на дыбы кони! Один упал, сбросив всадника, который тотчас оказался под копытами. Конин был близко, уже видел мрачные косматые фигуры, что сгибались в седлах, наклонялись так низко, что, казалось, с трудом удерживались на конской спине. Расставленные руки тянулись к невольнику, скрытому за ураганом копыт, ног, пыли и щелкающих кнутов.
Конин не сумел пробиться к Гроту. Из клубка людей и коней выпрыгнул всадник на вороном коне, волоча темный груз; перебросил гура через переднюю луку и погнал – к столпу, что стоял прямо напротив балдахина кагана.
Круг мигом распался, коней развернули, погнали за черным всадником, хунгуром в остроконечном колпаке, распадающейся, растрепанной по краям группкой, со злыми глазами, щелкающими батогами, протянутыми руками.
Конин шел следом, в двух лошадиных корпусах от победителя. Лупил без раздумья кнутом, видя, как пространство бежит назад, чувствуя дикий запах животного пота и мокрой шерсти.
Вытащил правую ногу из стремени, щелкнул кнутом, одновременно пнув скачущего справа хунгура из Синих. Всадник не упал, но конь потерял равновесие, ушел в сторону, столкнулся с остальными. А Конин перевалился влево, закрывая дорогу очередному хунгуру. Тот бил его нещадно – по лицу, рукам, ногам и в бок. К счастью, деэла гасила удары, иначе боль невозможно было бы вынести.
Летящий впереди захватчик гура повернул влево, таранил жеребца, который пытался заступить ему дорогу, стал обходить вокруг столпа: преследуемый, нагоняемый, почти раздираемый руками Кровавых и едва-едва прикрытый своими.
Они прошли так половину круга, когда мощный Кровавый в меховой шапке догнал его справа, зажав воронка между собственным конем и каурым жеребцом другого Синего. Повернул, сбил с дороги, ударил раз-другой кнутом. И, как ни странно, сумел вырвать гура из рук соратника.