– Рад выполнить просьбу приятеля рода.
– У тебя есть товарищ, которого ты возвысил из невольников. Кажется, его зовут Конин. Пусть он носит колчан за мной!
– Конин? – переспросил пойманный врасплох Сурбатаар. – Это дурной человек, бывший невольник, недостойный твоего положения. Возьми, кого или что пожелаешь, может, моего вороного жеребца?
– Я хочу Конина, – выдохнул Булксу. – Мать-Земля, отчего он так много для тебя значит?
– Он не стоит ничего, а потому не может стать подарком, багадыр. Я могу дать тебе мой пояс, мой меч, мои сапоги, но…
– Значит, я уезжаю во гневе! – засопел Булксу. – До следующей встречи. Лишь бы она оказалась плодотворной, друг. Пусть Мать-Земля ведет твои стада.
– Бывай!
Булксу взошел на коня по спине невольника. Сразу развернулся в степь, а его люди подняли копья и погнали следом. Галопом, поднимая тучу пыли, к ним присоединились еще всадники.
А Сурбатаар Ульдин смотрел им вслед, кривя изрытое морщинами лицо.
Посреди ночи кто-то сильно дернул Конина – так, что парень затрясся, поскольку избитое, посеченное нагайками тело отозвалось глухой болью.
– Конин, вставай! – услышал он знакомый голос. – Это я, твой господин. Сурбатаар. Не шуми, не разбуди Феронца и Вигго.
Ноокор открыл глаза, но внутри юрты было темно: угли, тлеющие в очаге, давали красный отсвет, который едва обрисовывал фигуру отца аула.
– Вставай! Бери одежду, оружие! Пойдем, нет времени!
Парень собирался медленно и одевался снаружи юрты, потому что Сурбатаар нетерпеливо его подгонял. Сам завязал ему пояс, подал лук и колчан.
– Тебе надо убегать, Ноокор, – выдохнул. – Не вини меня, я люблю тебя как сына, которого отобрал у меня каган. Ты похож на него, а Булксу хотел, чтобы я подарил тебя ему. Это дурной человек. Он тебя обидит, хотя и не понимаю, отчего он зол на тебя.
Парень оглянулся на спящих по другую сторону огня Феронца и Вигго.
– Нет, не буди их, пусть спят. Конин, мой дорогой Конин, – говорил тем временем Сурбатаар, надевая ему на голову шерстяной колпак. – Не гневайся, что я тебя отдаляю. Ты не можешь жить подле меня. Я знаю, Рубрук мне сказал, ты искалечен с детства. Ты пережил ад, потому и не говоришь. Проклятый шаман предостерегал меня. Говорил, что злой дух, Каблис, идет за тобой след в след, что убьет, оборвет нить жизни каждого, кто выкажет к тебе доброту. Я видел его, смотрел некогда на невидимого на Рябом поле; я верю в это, но не боюсь. Моя жена тебя боится, но я ей не верю. Потому что каждый настоящий воин протаптывает собственные тропы, каждый может выказать железную волю, поэтому я сам рву круг, который очертил вокруг тебя злой дух. Я помог тебе. Я был суров, но… – он заколебался. – Но справедлив. Относился к тебе как к сыну, а из-за того, что ты молчишь, – не нанесешь мне большей боли.
Конин осмотрелся, увидел оседланного Дикого Амана с притороченными переметными сумами. Конь тряс головой и дергал веревку, привязанную к колышку.
– Конь твой! Садись и езжай на запад. В двух днях пути отсюда, над рекой, будет пустой аул, Ботома. Там затаись и жди. В руинах найдешь укрытие и воду, там есть травы, а у твоего седла – сушеное мясо и кумыс. Жди, пока я не пришлю кого-нибудь за тобой. Я должен понять, что готовится, отчего Булксу тебя преследует. Это сильный человек, он, как и я, потерял сына, но потерял его еще хуже – того надели на кол, потому что Булксу не исполнил месть кагана. Теперь езжай, не жди рассвета! Садись в седло и скачи! Жди моих посланцев. Бывай!
Конин вскочил на Дикого Амана. Уезжал больше удивленный, чем испуганный. Оглядывался на степь, погруженный в сон аул, табуны лошадей, стада овец и коз. На торчащие жерди шатров и бунчуки с тамгой Ульдинов. И наконец двинулся на запад, не попрощавшись с Вигго.
Дикий Аман отдохнул, поэтому мчался по степи будто снежная пантера. В Ботоме был уже на второй день, к вечеру: в мыле, мокрый, тяжело дышащий и похудевший, но живой. Во время пути Конин избегал других аулов и людей. Едва замечал на горизонте полосы дымов, видел стада овец и коз, сразу сворачивал, обходил их степями, пусть иной раз и теряя немало времени на переход рек и на то, чтобы обходить скалы. Легко не было. Осенние стада и аулы шли на север, в Лендию, чтобы встать на зиму в селах. Собрать кровавую дань и жить за счет хозяев. Степь была полна движением. Дикие хунгурские чабаны гнали на север скот, скрипели оси груженых арб, ехали на них юрты и шатры. На ветру реяли бунчуки и полотнища знамен.
Ботома представляла собой несколько скал у петли Тургая. Те походили на укрытия – что-то вроде мегалитов столемов, прятавших под склоненными плитами ямы и сухие углубления. На половине выстрела из лука зеленели луга, текла вода, жемчужно пенясь и неся желтую листву, опадающую с тополей, какими поросли скалистые возвышенности над рекой.
Некогда тут исчез целый аул, что встал неподалеку на отдых. Люди и животные просто растворились в воздухе. Говорили, что их похитил злой Каблис, невидимый дух степи и пространства, который мешает умершим пройти в иной мир по Древу Жизни. С того времени тут никто не останавливался. Место считалось про´клятым, а потому безлюдным и спокойным. Конин стреножил Дикого Амана и пустил его в траву. Сам спрятался между камнями и приготовил очаг. Подкормил коня лендийским ячменем, что Ульдин дал ему в дорогу целый мешок. Высек огонь, подложил веток тополей и дубов, которыми поросли берега Тургая. Сидел и смотрел в пространство без цели и мысли. Был близко от Ведды. На западе вставал рваный вал Южного Круга Гор, за которым лежала Лендия.
Три дня он ждал вестей от Сурбатаара, прислушиваясь к крикам ястреба, ночному вою волков и шакалов, шуму и стону горячего осеннего ветра. К ударам птичьих крыльев между скалами.
И вот ближе к вечеру он услышал отголосок. Когда приложил ухо к земле, сразу узнал далекий стук копыт. Тот становился сильнее, от нескольких коней, словно всадники прекрасно знали, куда направляются.
Он ухватился за лук и укрылся за камнями, откуда мог видеть брод через широко разлившийся Тургай. Незнакомца он увидел сразу; тот не скрывался, ехал сам-один. Прошел разливом реки, въехал на холм, сорвал с головы шапку и принялся махать ею, словно хотел обратить на себя чье-то внимание.
Конин отложил лук, ослабил тетиву, снял стрелу. Пришлецом был Феронц – в трепаном стеганом кафтане, на мокром коне. Осмотрелся внимательно, прежде чем надел шапку и закричал:
– Конин! Конин! Выходи! Вести… Даркан Ульдин тебя вызывает! Все будет хорошо!
Конин медленно вышел, всовывая лук в сагайдак, а стрелы – в колчан. Феронц остановился, его глаза бегали. Подъезжал медленной рысью; конь дергал головой, переступал, будто опасаясь Ноокора. Всадник махал Конину, а когда тот оказался неподалеку, внезапно указал рукой.
– Смотри туда! – крикнул. – Конин! Конин!
Вдруг что-то с большой силой ударило юношу в голову, сбоку, над ухом. Сила была так велика, что он не сумел устоять на ногах, упал. Но встал бы, пусть и с трудом, если бы Феронц в тот же миг не подскочил к нему и не прижал своим худым телом к земле. Но даже тогда Конин попытался бы его сбросить, освободиться, как делал это давно, в степи, когда хунгур вместе с Бокко издевались над ним и Вигго. Но не сумел, почувствовал еще один удар, звон в ушах. Кто-то невидимый помог Феронцу, лупя Конина по голове и прижимая его к земле.
Этого кого-то он узнал через несколько мгновений, когда ему выкрутили и выломали вверх руки, а шум в ушах распался на голоса и звуки гомонящей степи. Сперва он увидел потрепанные войлочные сапоги, потом ноги, обернутые тряпками. Наконец – худое, сухое лицо хунгура в кожанке и в приплюснутом шерстяном колпаке.
Сильный пинок перевернул его на другой бок. Еще один пришелся на спину, следующий прошил болью, попав в почки. Когда Конин свернулся в клубок, почувствовал и последний – прямо в лицо, так, что клацнули зубы, а изо рта потекла кровь.
Над Конином склонялся Айбек. Старый, злой, высушенный будто труп, хунгур. Отец Бокко, которого Ноокор убил в припадке гнева.
– Ох, Мать-Земля, – стонал хунгур. – Сколько я ждал этой минуты. Сколько просил и молил Таальтоса, чтобы тот направил мои шаги. Я приносил жертвы Матери-Небу и Матери-Земле, чтобы те указали мне на тебя безоружного. Чтоб ты был унижен и отдан в мои руки, как в твои отдали моего прекрасного сына, моего Бокко.
Он снова пнул Конина в живот, а стоящий рядом Феронц не протестовал.
– Ульдин хотел тебя укрыть, но мне было известно, куда ты направляешься. И знаешь, кто мне сказал? Его жена, Гоэлум. Она ненавидела тебя с того момента, как увидала на твоих руках кровь. И сказала мне, куда ты направился. А твой невольник был готов присоединиться к моей мести…
Феронц избегал взгляда Конина, как мог.
– Если ты приготовился к боли, – прошипел Айбек, – тебе придется еще подождать. Ты умрешь, но не сейчас. Я заберу тебя в то место, где каждый миг страдания будет напоминать тебе, как ты убивал Бокко. О, можешь ли ты, собака, вонючий баран, представить себе, что такое потерять сына? Выкармливать его день за днем, смотреть, как он растет, дозревает – и никогда не достигнет мужского возраста. Бокко ждет тебя. Ты станешь служить ему после смерти. Жди!
Его поволокли через травы прямо к коню. Руки Конина были впереди, зажатые в костяные хунгурские колодки. Что-то возвращалось к нему из воспоминаний. Однажды, давным-давно, он уже бежал неловко, шел и лежал, с руками по обе стороны шеи, зажатыми в жестокие клещи пут.
Когда он это вспомнил, по его щекам потекли слезы. Кажется, и у него уже закончились силы.
Его везли весь остаток дня и всю ночь на запад, пока горы Круга не сделались огромными, на половину неба, а их серые и коричневые, лишенные растительности вершины стали вроде огромных клыков или замковых зубцов, закрывающих дальнейшую дорогу на запад. Все это время он лежал свешиваясь, на коне, привязанный к седлу, с затекшими мышцами, без воды и еды. Как мешок, наполненный мясом; вещь, а не человек, даже не раб, который представляет хоть какую-то ценность.