Чем ближе к горам, тем холмистее становилась степь и поднимались на ней гряды, в которых острыми зубами вылезали из-под земли серые туши скал. Над шепчущими ручьями росли целые дубравы, рощи кленов и берез. Склоны вставали отвесно, покрытые растительностью, показывая, что тут закончились одичавшие поля и начиналась Подгорица – страна, что граничила с Монтаной Нижними Вратами, в южной части своей опустошенная и уничтоженная, сметенная ордой одиннадцать лет назад. Жизнь медленно возвращалась в эти стороны, но тут слишком близко были кочевья хунгуров. Слишком опасные места, чтобы дышать полной грудью и спать, не ожидая, что среди ночи раздастся топот, свист – и человек проснется в невольничьих колодках захватчиков. Подгорица, и раньше опасная, теперь окончательно одичала. В лесах, на вырубках, в скалистых долинах Круга Гор, в пущах и на болотах скрывались жестокие мужики, нападавшие на всякого, кто слишком близко подходил к их хатам, не распознавая – друг это или враг и убегая от превосходящих сил хунгуров. Захватчики не входили глубоко меж серыми хребтами. Непобедимые в степи, они пугались мрачного вида гор, отсутствия пространства, где могли развернуть боевые лавы, опасались засад и предательства. Из немногочисленных городов и сел они брали дань. Остальное оставили в покое, поскольку господарь Рареш бил им челом на Рябом поле, а его сын и наследник имел выю такую же гибкую, как отец, – а еще тяжелый кошель, который он метал под ноги новым захватчикам Ведды.
Тут и закончилось их путешествие, в каком-то наполовину разрушенном хуторе. Там, где среди сожженных и заросших травой халуп остались только длинные каменные, крытые деревянными досками овчарни. Один или два дома уцелели, хотя и осмоленные, с дырами на крыше – приникали к земле, склонялись к упадку, словно сдувшиеся от жалости, что тут никто не обитает. Дикая природа вырывала поля, захватывала луга и загоны; молодые деревья, пихты и березы, вставали на подворьях.
Тут закончился их путь. Едва живого Конина свалили перед одной из хат. К ним вышел человек в шишаке дреговичей – с маской, что опускалась на лицо, прикрывая глаза двумя полукольцами. Длинная борода доходила ему до груди, обрезанная ровно, будто лопата. А когда он отозвался, Конин вздрогнул – узнал этот голос и заросшее, непроницаемое лицо.
– И правда, славно, – сказал незнакомец. – Славно, что вы добрались.
Глеб был спокоен и медленен. Добыча ждала. Она не могла сбежать. Не тут и не сейчас. Не этим утром.
Он неторопливо вбивал колья в стену хаты. Один внизу, у самого глинобитного пола. Над ним – второй. Третий высоко – вертикально, в бревно крыши. Этот последний был двойным, загнутым словно лук. Конин предпочитал не думать, зачем все это. Даже когда дрегович, подсаженный Феронцем, протянул толстую конопляную веревку через железное кольцо наверху, привязал ту к крюкам под стеной и ухмыльнулся в густую бороду. А что еще он мог сделать? Был немым, а потому не мог молить о милосердии.
Конин лежал связанный, уже без хунгурских колодок на руках. На этот раз ему стянули руки за спиной и бросили на пол, не пожалев ударов и пинков. Потом ждали, следя за каждым движением Глеба, помогая ему по мере необходимости.
Наконец Дрегович закончил. Сразу потянулся к широкому поясу, достал оттуда кошель и втиснул тот в руку Айбеку.
– Держи, приятель. Четыре гривны, как мы договаривались. В добрых скойцах и квартниках, необрезанных. Лучше, чем ваши вонючие шкурки и медные кольца! Бери все, ты заслужил.
Айбек непроизвольно сунул кошель за пазуху старого кафтана, но не двинулся с места. Глебу это явно мешало. Сперва он шагнул к Конину, потом обернулся к хунгурам.
– Я дал тебе всё, дружище. Чего еще ты хочешь?
– Монет мало, чтобы насытить месть. Я буду стоять здесь, дреговичский пес, и смотреть, как ты развлекаешься с Ноокором. Не пропущу ни единого крика, не бойся.
– Ты ничего не увидишь, хунгур. Конин мой. Ты получил свое, а потому – ступай. – Дрегович развернулся. – А-а-а, совсем забыл, дружище: выход у тебя за спиной. Чуть правее. Я не хочу видеть тебя здесь.
Айбек одним движением выхватил из-за пазухи кошель и со звоном бросил его на землю рядом с Глебом.
– Тогда я разрываю наш договор. Вот твои гривны. Забирай их и отдай мне Ноокора.
– Потише, дружище, – заворчал Глеб, потом развернулся и пошел к хунгуру, широко разводя руки. – Громом клянусь, договор был, что я плачу за живого Конина – и наши пути расходятся.
– Я не уйду, дрегович, пока не увижу, как он умирает; пока Каблис, дух мести, не будет успокоен.
Глеб без предупреждения ударил его в грудь, в сплетение ребер; с такой силой, что Айбек подпрыгнул и обмяк, падая. Противник пнул его в ногу и притянул к себе так, что хунгур упал на живот, трясясь и плюясь слюной. Прежде чем он успел что-то сделать, Глеб уже сидел сверху. В руках дреговича блеснул кинжал; в один миг он проехался им по сухожилиям под коленями. Айбек орал, выл и пытался достать его рукой. Тогда дрегович поднял и опустил кинжал – вертикально; раздался еще один вопль хунгура, когда Глеб пришпилил к земле его правую ногу. Айбек трясся, плакал и выл. Глеб вырвал клинок, встал, отошел. И сейчас же выставил окровавленный кинжал в сторону Феронца.
– Забери его, дружище. Забери, прежде чем он истечет кровью, – приказал. – Только молю тебя, не делай никаких глупостей, не думай о мести. Он тебе уже не помощник. Не сможет ходить. Какое-то время.
– Бешеный пес! – рычал Айбек, пытаясь встать, но ноги, истекающие кровью, его не слушались. – Каблис тебя достанет! Достанет и пожрет! Будешь блуждать в тени! Будешь молить! Будешь служить мне!
– Забери его, дружище, прошу тебя, – повторил Глеб.
Феронц не бросился на него. Как видно, не был склонен рисковать здоровьем, а то и жизнью ради товарища.
– Бери его, бери! И слушай, что я тебе говорю!
Глядя на дреговича, Феронц ухватил Айбека под руки. Поволок его, а тот дергался и метался, портил воздух, пуская пену изо рта. Феронц вытянул его через порог во двор. Глеб следил за ними, затем пошел вслед отступающим хунгурам. Остановился на пороге и подождал. Помахал на прощание.
А когда те удалились, поднял кошель, взвесил его в руках и улыбнулся Конину.
– С этими хунгурами никогда ничего не понять. Чужеплеменники. Нас ненавидят. И вообще, – протянул он, – не настолько они умелы и сильны.
Он спрятал кошель в мешок под стеной и склонился над Конином. Юноша попытался вскочить на ноги, сделать хоть что-то – пусть просто укусить. Не сумел. Был без сил, не чувствовал рук. Тем временем Глеб привязал к его запястьям веревку, что шла к бревну над их головами.
Вдруг веревка натянулась, и Конин ударился лбом в глиняный пол. Почувствовал, как необоримая сила выкручивает ему руки за спину; сперва до одеревенения, потом до первых признаков боли – и одновременно вздергивает вверх.
Через миг он уже стоял, потом начал клониться, когда неумолимая сила принялась вытягивать ему руки все выше; пока он не выгнулся, шаркая ногами, до момента, когда обе стопы утратили опору.
– Пока хватит, – пробормотал Глеб. Веревка замерла, дав Конину миг передышки. Дрегович стал управляться в избе. Высек огонь, подложил хвороста, щепок и полешек, разжигая очаг в углу. Когда запылало, сунул туда нечто, что Конин не хотел бы видеть.
– На самом деле мне до тебя нет дела. – Глеб уже стоял перед пленником, разводя руками. – Я ищу человека, которого зовут Якса, и я почти уверен, что это ты. Но… я должен знать правду и быть уверен. Если я доставлю тебя кагану и окажется, что ошибся, моя судьба окажется хуже твоей. Ты Якса? Признавайся!
И что мог сделать Конин? Покачал головой, открыл рот как рыба. Будь у него свободные руки, он бы показал, что не может говорить. Но как это сделать сейчас?
– Якса разговаривал, я хорошо это помню. Ты только притворяешься немым. Я выдавлю из тебя правду, пусть бы мне пришлось поломать тебя на кусочки. Не принимай близко к сердцу. За тебя назначена награда, а мои дети в Дреговии голодают. Это для них!
Конин покачал головой: он кричал бы, если бы мог. Но сквозь его горло не вырвалось ни слова. Это было как мучить пса, чтобы тот признался в своей вине.
– Мои малыши, любимые отроки. Смотри, – Глеб потянулся к мешку и вынул оттуда какие-то предметы. – Это их игрушки, я взял их в дорогу. Чтоб напоминали мне о них.
Показал Конину тряпичную куклу с вырванным глазом. Вторую – с распоротым брюхом. А третью – без головы, набитую соломой. Только пустые, обломанные палочки торчали на месте шеи. Между ногами был колышек – наверняка заостренный.
– Говори, дружище, ты – Якса? Ты такой лихой молодец, мог бы быть моим сыном. Я сажал бы тебя на коня, отдал бы тебя в младшую дружину князя. Говори, ты – он?
Конин молчал.
Тогда Глеб взялся за веревку и потянул изо всех сил, повиснув на ней. В один миг поволок Конина вверх, так, что руки, вывернутые в плечах, заставили голову опуститься вниз, опрокинуться к земле, чтобы найти хоть какое-то облегчение в страдании. Боль пришла к нему, дергала членами так, что парень затрясся.
– Говори, ты Якса?!
Отрицание, вялое качание головой. Глеб потянул Конина вверх так, что тот забился в корчах. Хватал воздух ртом; кричал бы – если б смог. Страшное, жестокое дело: пытать немого, мучить без возможности признать свою вину.
– Брат, признайся! Я знаю, что ты притворяешься немым. Но ты ведь не глухой.
Что-то похожее на скулеж сорвалось с губ Конина, подтянутого вверх, подвешенного на веревке так, словно небо и земля его уже не хотели. Невообразимая мука, тем большая, что не смягченная возможностью выкрикнуть жестокое страдание.
– Якса? Ты – Якса?
Руки его выгнулись почти вертикально, как и все тело – постепенно, по мере того, как выламывались суставы. Глеб снова начал действовать. Ухватил камень, окрученный ремнем, поднял и привязал к ногам Конина. А потом – отпустил руки.
Смотрел, как тяжесть дергает тело, как в серых глазах рвется очередная струна боли. Пот тек по телу парня: в хунгурские сапоги, капал на пол – холодный, смертельный. Губы хватали воздух, язык трепетал во рту, словно обезумевшая птица.