Лотар бил безжалостно, ровно так же, как подвергал страданиям подданных и пленников. Как причинял муки язычникам. Как в жизни до пустыни не боялся короля Весемира, закона и сбора. Как усмирял непокорных братьев.
И сломал беса: тот вдруг опал на пол, плача, заслоняясь крылатыми скрещенными руками.
– Говори имя, имя твое! – скандировал хор монахов.
– Могке! – простонал демон. – Я Могке.
– Могке! – крикнул Лотар.
– Мо-о-огке, – повторил окровавленный, трясущийся Якса.
– Так звал меня отец, когда я пришел в мир. Мое имя шептали духи, оббегающие степи. Но оно ничего не значит. Ох, знаете ли вы, что такое для ребенка смерть на колу?!
Лотар протянул руку и схватил раскаленный в огне, хорошо видимый теперь обруч с цепью. Братья надавили на коловороты – отпустили верхние цепи, притянули нижние, прижимая беса к полу.
– Могке! – закричал Лотар. – Во имя Праотца, склони голову, прими бремя и тяжесть. Ты мой. Послушен мне одному, а я крещу тебя огнем, серой и болью.
Подступил к Могке, одним движением защелкнул ему на шее, под трясущейся головой, обруч…
Но запереть его и потянуть за цепь уже не успел!
Кто-то упал вдруг сверху, с самой вершины башни. Размытая фигура в лохмотьях. Словно чучело с поля, поклеванное птицами. Отбросил Лотара так, что у того вырвалась из рук цепь, опрокинул Виклифа. И не обращая внимания на спутанного беса, кинулся в сторону ложа мучений.
– Якса-а-а! – завыл. – Ты ту-у-ут, милый! Любимый Якса!
Ударил покаянников, ворвался в их ряды, лупя кулаками, тараня их плечом, бодая головой, словно бы та была из гранита. Делал это с такой силой, что живой хоровод сплетенных рук разорвался, распался в единый миг.
И тогда бес с силой дернул за цепь. Заплакал как ребенок. Вырвал из тела два верхних крюка. Вскочил, потянул за нижний, с металлическим лязгом вращая коловорот. Но механизм вдруг заело – и бес отлетел с разгону, по дуге, словно на привязи. Прямиком в очаг… Развалил его. Пылающие уголья, непрогоревшая щепа, железные клейма, крюки… Все это в один момент ударило волной огня и жара в покаянников. Сперва затлели, а потом и запылали их плащи, капюшоны и маски. А потом занялись огнем деревянные колоды над головами.
– Горю! – кричал кто-то из братьев. – Воды! Воды!
– На по-о-омощь!
Уже никто не занимался бесом в этом хаосе. Последняя цепь лопнула, потянутая бесом, – а тот куда-то исчез, улетел. Сверху же повеяло жаром, когда запылали балки и опорные колонны. Упали в пламени доски балюстрады.
– Бежим! Горю-у-у-у-у! Держите цепи, – сплетались вопли.
Часть покаянников катались по полу, занявшись огнем. Другие гасили их, накрывая тканью и сорванными с плеч плащами. Остальные убегали – стучали в двери, взывая к Ессе и Праотцу. Некоторые же бежали, высматривая, похоже, беса в пламени, указывая на пылающие бревна башни.
Якса пришел в себя от жара. Мало что мог поделать, но чья-то рука вдруг рванула шкворень у оков. Он почувствовал, как освобождается десница, потом ноги. Спрыгнул, со стоном упал на пол, дернул за обруч на левой руке, освободился окончательно, среди криков и воплей.
Бросился к двери будто во сне. Все вокруг было медленным, словно замороженным. Сверху валились куски дерева, искры, щепки; в огнях он увидел исчезающую цепь, все еще привязанную к обручу на шее беса. Но самого Могке не увидел. Стукнули засовы, отворились кованые двери башни. И с одной стороны в них ринулись обожженные, горящие покаянники, а с другой – стражники, оставленные снаружи, с ведрами воды.
Две волны столкнулись, опрокинули друг друга, перемешались. Каким-то чудом незамеченный во всем
этом, Якса проскочил по трясущимся телам наружу, в коридор, что шел вдоль главного нефа. Увидел отблеск огня, почувствовал запах горелой плоти – занялся и сам сбор, засыпаемый дождем горящих головней, что вылетали из верхнего отверстия башни, когда бес рухнул в очаг.
– Горю! Горю-у-у-у!
Пустынь была наполнена мятущимися неявственными фигурами: одни кричали, вторые бежали с ведрами, баграми, топорами. Откуда-то тянули лестницу, открывали настежь все ворота сбора. Но Якса бежал не в ту сторону, что остальные, – он ворвался в боковую дверь, в одну из пристроенных башенок: хотел найти свою келью, схватить меч, прорубить себе путь или погибнуть с оружием в руках.
Толкнул низкие дверки, вбежал в широкое помещение со стенами, беленными мелом, где стояли невысокие ложа, с потолка свисали пучки трав, на полках были баночки, стеклянные бутыли и глиняные горшочки. В нос ему ударила известная уже, одуряющая вонь девясила, пастушьей сумки и прочих трав, эликсиров и настоек, коими пользовался Виклиф. Он хотел выйти, но на ложе справа кто-то шевельнулся – у него было знакомое лицо.
Заросший, мощный, хоть и худощавый. Искалеченный – с обрубком вместо правой руки, обернутой льняной повязкой и полотном.
Грот! Его друг, брат, проводник, предатель – как он считал. Без раздумий он кинулся вперед, прижал широкую грудь коленом, схватил его за шею.
– Ты предал меня, но я оставил тебе подарок. Никогда больше не поднимешь меча. Никогда больше не обманешь никого, как обманул меня. Спас меня от кагана и привез сюда на пытку! На смерть! Смотри! – указал на раны от крюков. – Это твоих рук дело! Мне точно такие же и тебе сделать?
– Убегай! – выдавил из себя Грот. – Убегай, пока можешь. Они меня обманули, они – безумцы.
– Куда мне идти? К хунгурам? Или прямиком в бездну?
– В Брежаву, к Лестеку из Бзуры, к сыну Хинчи.
– Чтоб он посадил меня в яму? Чтоб жег? Пытал?
– Его отец отдал за тебя жизнь.
– Еще скажи, что у его сына ко мне долг…
– Это ты ему должен! Езжай на покаяние, он ведь тебя не казнит. А чтоб не принял тебя за предателя, скажи ему: «Вечное отдохновение королю». Скажи искренне. А теперь – беги, оставь меня или прирежь из мести!
– Я уже не хунгур. Ты меня изменил! Теперь лежи тут и подыхай, старик!
Якса выскочил наружу, хотя боль почти парализовала его: рвали раны на груди, в животе; из них текла кровь. Он хотел пойти налево, но коридор там пылал. Колоды, доски на полу, потолок – в пламени. Валил дым пополам с жаром.
Он развернулся вправо – и замер! По коридору шагали – теперь уже и бежали – покаянники в растрепанных, обожженных плащах. Впереди Лотар и Виклиф. Уже тянули к нему расставленные ручища.
– Вот он! Хватайте его!
Что-то отбросило его в сторону. Грот! Вырвался из комнатки в одной рубахе, отбросил его в сторону.
– Беги, пусть бы и сквозь огонь! – крикнул. Развернулся, раненый и больной, и бросился на преследователей.
Столкнулись с шумом. Покаянники не хотели с ним ссоры, но он опрокинул их, ударил в Виклифа, потянул того на пол так, что загремело. И тогда пустынники принялись кричать, пинать его, лупить кулаками.
– Убегай! – крикнул Грот окровавленными губами.
Якса помчался прямо на огонь. Остановился близ пламени, потому что сам уже не понимал, что делать. Закрыл голову руками, прищурился от дыма – и увидел, как из клубящегося огня выпрыгивает ему навстречу фигура с лицом, которое он уже видел. В лагере, в юрте, в степи.
Кто-то схватил его за руку, накрыл плащом и втянул в пламя. Ничего больше Якса и не помнил. Было жарко, жгло; как в тумане он видел затянутый дымом двор, открытую пасть ворот пу´стыни, сквозь которые мчались перепуганные кони. Наконец – лес, холод поздней осени, деревья, мимо которых он бежал. А в конце – тишина и покой.
Мир начал возвращаться к Яксе вместе с холодом поздней осени, однако тот, вместо того чтобы прошивать тело болью, давал облегчение старым и новым ранам. Якса сидел под лиственницей, со склоненной набок головой, а кто-то лил ему сверху на лицо воду, чтобы ушел жар. Из мутной серости, из-за волнистой завесы сырости смотрело на него лицо человека, которого он оставил за тысячи стайе позади.
– Вигго?
– Вот, пей, – скандинг придвинул ему к губам баклагу с водой. – Ты едва жив после всего, что случилось. Когда я выводил тебя из Могилы, ты был весь в крови и трясся, как больной пляской Гракха.
– Что происходит?
– Вон, – Вигго указал на столб дыма, что поднимался в серое небо над лесом. – Горят! Чтоб их палач мучил долго и болезненно.
– Где Грот?
– Остался там, когда я вытягивал тебя из пламени. Держи, – он бросил Яксе грязную рубаху и серый плащ. – Оденься, прежде чем тебя холод доконает. Уже почти зима.
Якса только теперь понял, что он все еще полуголый. Горели и болели раны, весь лоб был в жару. Он вытянул руки, медленно надел льняную сорочку; было больно.
Сзади, из-за спины, слышал похрустывание срываемой травы, звук медленного жевания. Забрасывая плащ на спину, он приподнялся, хотя голова кружилась. Потом оглянулся и увидел… Перуна и Дикого Амана, привязанных к дереву. Его сивка бил копытом в землю. Выел траву подле себя; вытягивал шею туда, где оставалось несколько зеленых кустиков.
– Кони… Как это все… ты сделал? И что сам делаешь так далеко от юрты Сурбатаара Ульдина? Это какой-то сон. Или мы уже мертвы.
Вигго подошел и ткнул в Яксу пальцем – ровно туда, где у того была рана от крюка. Оруженосец аж подпрыгнул, застонал, потому что боль была не столько прошивающей, сколько неожиданной.
– На вечных лугах вашего Праотца у тебя не болело бы ничего – по крайней мере, если верить инокам. Мы всё еще из крови и костей, живы.
– Откуда ты взялся? Прилетел на метле? На колдовском коне?
– Даркан Ульдин отослал меня за тобой в степи. Когда ты уехал, в ауле сделалось немного тесновато. Я шел и шел, сквозь горы, сквозь леса, пока наконец не дошел.
– Но эти кони…
– Еще у меня есть твой меч, – Вигго опер о дерево длинный меч с поясом, обернутым вокруг ножен. – Теперь не назовешь меня ни тюфяком, ни Флоком, я спас его для тебя.
– Но… как, откуда? Такого не бывает.
– Немного удачи, мой любимый братец. Когда аббатство загорелось, они отворили ворота, и животные вырвались из конюшни. Достаточно было их просто схватить. Амана я узнал, а этот сивка сам ко мне пришел.