Это было лет десять назад, в Москве, жарким летним днем. Синькин и Беда сидели посреди «Вражины» в белых пластиковых креслах и тянули через соломинки что-то синее, крепкое и холодное. Дверь на улицу была открыта.
Внезапно в галерею вбежал посетитель: мужичок в зеркальных очках терминатора, с лицом испуганным и в то же время нахальным. Прямо с порога, не здороваясь, он выкрикнул:
– Антихриста берете?!
– Антихрист неактуален, – равнодушно отозвался Кондрат.
– Да ты посмотрел бы хоть. Отборный антихрист-то!
– Тебе говорят: антихрист неактуален. Его еще Деррида отменил, вместе с апокалипсисом. Ты к сатанистам сходи.
– Да был я у них.
– Ну и что? Не берут?
Продавец антихриста только рукой махнул.
– Ладно, некогда нам тут с тобой, – лениво процедил Синькин. – Ты иди, мужик, куда хочешь и создай нечто иное. Рынок ждет от тебя новаций.
Продавец начал было нахваливать свой товар, но Кондрат лениво приподнялся, взял непонятливого негоцианта за шиворот и выставил на солнышко.
И вот теперь перед ними лежал и посапывал тот самый коммерсант. За десять лет он располнел, отпустил бородку, но выражение физиономии осталось прежним: испуганно-нахальным.
– Проголодались, небось? – спрашивал тем временем Силыч. – Сейчас завтракать сядем. Вы пойдите умойтесь на дворе, а я тут на стол накрою.
Гости послушно вышли на свежий воздух. Пока Валя и Галя плескались у рукомойника, Беда любовался грядками. Посадки у Силыча оказались необычные, фигурные. Овощи были высажены то ромбами, то кругами, а то и вовсе какими-то иероглифами. В целом картинка выглядела странно, но весело. Мухин выдернул из земли за хвост ближайшее растение и внимательно его изучил: судя по всему, это была репка. Потом оглянулся и, убедившись, что никто не смотрит, быстро закопал овощ обратно в землю.
Умывшись, вернулись в дом. Силыч усиленно хлопотал, расставляя на белой парадной скатерти множество тарелочек с соленьями, как в восточном ресторане. А единственное кресло во главе стола уже занял пробудившийся постоялец.
– Ну здравствуйте, здравствуйте! – вальяжно приветствовал он вошедших. – Очень рад. Зовите меня просто Господин, других имен я теперь не признаю. Пишется с большой буквы. А вас я и так знаю: ты Беда, а ты, значит, Валентин. Вот только с дамой мы не представлены.
– Это Галя, жена моя, – сказал Валя.
– Очень приятно. Господин, – любезно кивнул Гале новый знакомый. – Ну-с, что же вы стоите, прошу покорнейше садиться! Угощайтесь, гости дорогие, чем бог послал. Силыч, морда собачья, подай даме стул, чего встал?
– Слушаюсь! – с готовностью откликнулся бывший вопряк.
Подвинув Гале стул, он занял место за креслом хозяина.
Все переглянулись. Беда рефлекторно стиснул кулаки. Галя умоляюще посмотрела на него и приложила палец к губам. Мухин мотнул головой и, сжав зубы, сел к столу.
К еде гости приступили молча. Они сами наполняли свои тарелки, а Силыч кружил вокруг Господина: подкладывал овощи и подливал напитки. Ел паразит самостоятельно: уписывал за обе щеки и при этом ухитрялся без умолку трещать.
– Салат из кабачков с редькой попробуйте, он у него неплохо получается, хотя и пересаливает безбожно. А вообще он повар недурной, когда его не заносит. Силыч, подай другой соевый соус, этот портянкой воняет. И горчицу принеси. Да поживей, двигай булками!
Старик безропотно выполнял все распоряжения.
– А попробуйте-ка, гости дорогие, вон ту золотую рыбку! – провозгласил Господин, показывая на дальний от себя конец стола. – Вчера в нашем озере… А, черт!..
Он задел локтем вилку, и та полетела на пол. Силыч мгновенно поднял ее, сполоснул кипятком, протер и с поклоном вернул на место.
– А сам поднять не мог? – не выдержал Беда.
– Разумеется, не мог, – ответил Господин, жестом приказывая Силычу положить гостям золотой рыбки. – Поднять упавшую вещь – это труд, а я от труда отказался.
– А почему отказался-то?
– А для осязаемости отказа.
– Чего?
– Отказ от труда производит наиболее осязаемые формы производства отказа, – разъяснил Господин, одновременно следя за тем, как Силыч поливает кусок рыбы белым соусом. – Больше, больше лей! – прикрикнул он.
– Чего ты сказал такое?
– Чего-чего? Чевокалка с хвостиком! – рассердился наконец Господин. – Отцепись, понял? Я лекции задаром не читаю. У меня тариф.
– Да ты понимаешь, что ты паразит, или нет?! – забыв свои обещания не скандалить, загремел Беда.
– Понимаю. И что дальше? – пожал плечами бывший торговец антихристом. – Подумаешь, Америку открыл! Да, я паразит. И ты паразит. Мы все тут паразиты, кроме Силыча, который на земле работает. Только я свой паразитизм отрефлексировал и сознательно сел на шею трудящемуся в качестве художественного жеста. А вы просто так чужую редьку едите.
Услышав последний аргумент, все дружно прекратили жевать, отложили вилки и посмотрели на Силыча. Представитель трудового народа смиренно молчал, глядя в пол.
Первым подхватил оборванную нить разговора Валя:
– Вы меня извините, э-э… Господин. Я только спросить хотел. Вот вы сознательно едите чужую редьку, это я понял. А почему это искусство?
– Из-за неоднозначности жеста, – снисходительно ответил теоретик. – Вот скажи мне, Валентин: когда твой друг маэстро Отмух чужие картины фекалиями мазал и мух напускал, у тебя возникали вопросы «зачем» и «почему»?
– Нет, не возникали.
– Вот. И ни у кого не возникали – ни у критиков, ни у журналистов, ни у милиции. Потому что с маэстро и его протестными жестами всем все понятно. А когда я от труда отказываюсь, тут далеко не всё и не всем ясно. А в художественной акции должна быть – что? Неясность.
– А почему «должна»? – спросил Валя. – Кто сказал, что должна?
– Я сказал.
– Ну хорошо, допустим, она необходима, эта неясность. А зачем?
– Ради высших ощущений. Чтобы почувствовать, как через тебя проходит знаковый поток. Чтобы выйти в запредельность. Для того и работаем.
Услышав звучное слово «запредельность», Валя уважительно кивнул, задумался и смолк. Беда тут же перехватил инициативу.
– Так, значит, все-таки работаешь? – спросил он, насмешливо глядя на Господина.
– Духовно – да, тружусь, – признал сознательный паразит. – Поговорить, например, могу. За деньги или за еду. Но ишачить, двигать руками – боже упаси. Это для меня все равно что… ну как тебе объяснить?.. Вот скажи: ты гомофабера в себе чувствуешь?
– Чего ты сказал? – нахмурился Беда.
– Я говорю – гомо-фабера, – отчетливо произнес Господин. – Человека творящего есть в тебе малая толика? Творец ли ты своей судьбы?
– Вот я тебе щас покажу гомофабера, – сказал Беда, вставая.
– Мальчики, мальчики, успокойтесь! – заволновалась Галя. – Борис, сядь на место немедленно!
Мухин неохотно повиновался.
– И правда, зачем ссориться? – поддержал Галю Господин. – Будем жить дружно. А если кто-нибудь из вас захочет получить консультацию, то пусть сначала положит пятьсот рублей вон туда, на холодильник. Я за спасибо информацией не делюсь. Такая у меня художественная концепция. Я вообще, если хотите знать, убежденный рыночник.
– Ну и наглая же ты морда! – снова прорвало шлюзы у Беды.
– Боря! – прикрикнула на него Галя.
– Ладно, хрен с ним, молчу, – смирил себя будущий пациент целителя. – Силыч, пошли покурим!
Хозяин дома взглядом попросил разрешения у Господина. Тот милостиво махнул рукой.
Когда вышли на крыльцо, Силыч распечатал «Беломор» и предложил гостю. Беда взял папиросу, а хозяин убрал пачку, не закурив.
Мухин затянулся и спросил уже более спокойным тоном:
– А теперь объясни: зачем тебе этот хмырь?
– Концепция у меня такая, Бедюша, – вздохнул Силыч. – Я в мире работник, значит должен у меня на шее хозяин сидеть. Вот он и сел. Совпали мы с ним концепциями.
– А как же ты жил, пока его не было?
– Ну как… Сначала бунтовал. Слыхал, небось, про вопряков? Вот. Никаких хозяев мы знать над собой не желали, анархисты хреновы. И того, дурачки, не понимали, что все равно нами советская власть рулила, сколько деревьев ни жги. А когда власть эта вдруг кончилась, то понял я, что это мне в наказание. Я больше всех виноват. От моего бунта, от таких, как я, она и преставилась. Покаялся я тогда и решил приучаться ко смирению. Тогда и хозяина себе подыскал. Сначала одного, потом другого, третьего. Этот-то пятый у меня уже.
– Но это же рабская психология, Силыч!
– Да уж какая есть, Бедюша. Ты не серчай. По мне, так лучше рабство, чем смута.
– Во как! Силыч, так у тебя что, и политические убеждения есть?
– А как же!
– Ну и кто ты?
– Я-то? На сегодня – мягкий путинец. Каждый день, восстав от сна, обращаюсь ко Господу, глаголя: «Боже милосердный, сделай так, чтобы нами вечно правила партия сам знаешь кого, сам знаешь с кем во главе. Пусть они разворуют всю нашу нефть и газ, пусть украдут все, что можно украсть, пусть снимут лично с меня последнюю рубашку и отберут последний капустный лист. Только не дай прийти к власти прозападному демократически ориентированному правительству, не дай повториться семнадцатому и девяносто первому году, избавь нас, Господи, от развала, разрухи и гражданской войны. Аминь».
– Складно у тебя получается.
– Жизнь научила, Бедюша.
Помолчали.
– Силыч, скажи, а добрые хозяева тебе попадались? – спросил вдруг Мухин.
– Добрые-то? – вздохнул агрофантаст. – Да все они добрые.
Снова помолчали.
– Ну, ладно, – заговорил Беда решительно, – все с твоими концепциями понятно. Последний вопрос: прутья у тебя есть?
– Какие еще прутья?
– Гибкие, длинные и прочные. Розги, короче.
– Вон ива растет, – пожал плечами Силыч. – Да зачем тебе?
– Хочу за справедливость побороться, – ответил Мухин, вынимая из кармана красных штанов перочинный нож.
Он подошел к иве и срезал длинный прут.
– Какую такую справедливость?