– Боятся, что украдут, – ответил Беда и двумя руками поднял тяжелый инструмент. – Хорошая вещь. Это раньше называли охряпник. Партизанский эксклюзив времен борьбы с Наполеоном. Ну что, дубинушка, хряпнем?
Пикус в ужасе ухватил его за рукав:
– Что ты делаешь? Ты же очистился!
– И что? Чистому человеку, значит, и бесов погонять нельзя?
Валя молча отпустил Мухина и отвернулся.
– Ну ладно-ладно, не буду. – Беда со вздохом положил дубину на место. – А плюнуть можно? – тут же оживился он. – На беса плевать даже попы твои рекомендуют.
– Они не мои. Хочешь – плюй, пожалуйста. Только это тоже грех.
– Ладно, пошли…
Беда положил охряпник на место и, отвернувшись от резинового демона, зашагал по направлению к ПДХ.
На балконе над входом в здание сидел и курил часовой – крупный бородатый мужчина. Валя загодя изучил на сайте состав Прыжовского отделения Союза художников и потому сразу узнал Алексея Шаманова-Великанова, анималиста.
– Кого надо? – спросил страж, не здороваясь.
– Нам поговорить.
– Добровольцы, что ли?
– Да. То есть нет. Нам поговорить.
– Ну, проходите.
В прокуренном актовом зале сидело в креслах и лежало на полу человек тридцать. Атмосфера была кислая. Чувствовалось, что восставшие провели в захваченном здании уже несколько дней и ночей. С трибуны о чем-то бубнил пожилой художник в берете, но его никто не слушал. В воздухе висела зеленая дымчатая скука: казалось, здесь уже лет триста длится отчетно-перевыборное собрание. На осадное положение указывало и то, что некоторые живописцы облачились в камуфляж, а кое-кто нацепил даже и черные очки. Бороды же у городских партизан были не новорощенные, а давние, художнические.
Подойдя к трибуне, Беда широким жестом извлек из сумки литровую путинку.
– Пьете? – громко вопросил он.
По залу тихим ангелом пронесся вздох.
– Не пьем! – ответили художники вразнобой.
– А чего не пьете-то?
– Вон его спроси. – Указательные пальцы дружно прицелились в председателя.
– Военное положение, – кратко пояснил в микрофон Редька. – Сухой закон вплоть до окончания боевых действий.
– Слышал, что комбат сказал? – перегнулся вниз с трибуны оратор в берете. – Убери пузырь, а то реквизируем!
Беда не настаивал.
– Как знаете, – пожал он плечами, пряча бутылку в сумку. – Огурцов-то не жалко? Пропадут.
И ткнул в стоявшую на столе президиума большую банку.
– А правда, чего вы огурцы не едите? – спросил Валя у знакомого часового.
Тот лишь махнул рукой и вышел на балкон, на ходу доставая сигареты.
– Что-то они неразговорчивые, – шепнул другу Валя.
– Упадок настроения от долгого бездействия, – тоже шепотом ответил Беда, а потом громко объявил: – Чучело ваше очень нам понравилось!
– Да-да! – подхватил Валя. – Кондрат Евсеич как живой. Уж мы-то можем оценить.
– А кто лепил? – спросил Мухин.
Художники переглянулись.
– Коллективное творчество, – ответил председатель так же сухо, как и раньше.
– Да что за тайны? Мы вам кто – враги, шпионы? Мы союзники ваши!
– Ну, я лепил, – встал Шашикашвили. – А с головой вот товарищ помог. Позывной «Ильич».
– Я бо… больше нос, – уточнил Пухов и показал жестом, какой у Синькина нос.
– А с языком девушка управилась. Познакомьтесь. Позывной «Дашутка». Язык-то – просто песня получился! Видели?
– Да, язык отличный, – согласился Беда. – Молодец, Дашутка!
– Язык – это что, – потупилась скромная девушка в очках. – Понимаете, главное – это рога. А их сам Шалва Георгиевич ваял. Никому не доверил.
И она с обожанием посмотрела на учителя.
– А вы как, отметились по п-пути? – поинтересовался Пухов у новоприбывших.
– В смысле «отметились»? Хряпнули ему по башке или нет? – переспросил Мухин. – Нет. Рука не поднялась на памятник. Искусство как-никак. А вам что, не жалко?
Все взглянули на скульптора.
– Для хорошего дела ничего не жалко, – ответил благородный грузин. – Покалечат – другого отолью. А потом и третьего, и четвертого, и пятого…
– Хря… хряпайте хоть каждый день, – завершил мысль товарища Пухов.
– Мы стоим за символические, мирные средства, – привычно принялась разъяснять общую позицию доцент Жарова. – Без конфронтации, исключительно художественными методами. Насилие, как известно, порождает насилие, а мы гуманисты и не хотим…
Все покорно слушали знакомую пластинку, только Валя с недоумением косился на прислоненные к стене грабли и лопаты.
– Да не о том вы говорите! – прервал ораторшу на полуслове Беда Отмух. – Вы что думаете, Кондрат от вашей скульптуры покается и добрыми делами займется? Да разве вы не видите, что он черт?! Настоящий демон, понимаете?!
– Вот и я говорю: ч-ч-ч… – мелко закивал Пухов.
Другие художники молчали и с недоумением ждали продолжения.
– Ты погоди, не горячись! Объясни по-русски, – попросил Шашикашвили.
– Да что тут объяснять? Глаза откройте! Кондрат Синькин – это зло во плоти. Сатана в человеческом обличье. И правильно ты его вылепил, товарищ, правдиво, хотя и в виде аллегории. Да-да, так бывает! Зло иногда спускается на землю в самом прямом смысле. И борьба с ним может быть только одна – экзорцизм.
Недоумение на лицах художников стало сменяться выражением сочувствия.
– Боря не просто так говорит, – выступил вперед Пикус. – Он сам все видел! Вы в глаза ему загляните – сразу все поймете. Человек к вам прямо с того света пришел.
Толпа отпрянула, один лишь Пухов не испугался: он подошел поближе и всмотрелся в лицо Беды.
Повисла пауза.
– Н…ну, не знаю, – сказал наконец Илья Ильич. – Вроде не врет. Что-то было с ним такое. Так кто, ты говоришь, К-кондрат?
– По званию – демон второй категории. А по должности – директор по развитию и реструктуризации.
– Чего структуризации?
– Ада, чего же еще? Порядок он там наводит.
– В аду? Порядок?
– Да. Порядок там идеальный.
– В аду?
– Да. Точнее – в аду современного искусства. В контемпорари-аду. Адо́в же много… То есть а́дов…
Если до сих пор художники слушали сочувственно, то теперь они смотрели на Беду с нескрываемой жалостью.
– Вот и еще жертва фашиста этого, – вздохнул Сенокосов. – Тронулся умом парень. И сколько их таких еще будет?..
Все смолкли и посмотрели на председателя.
– Я думаю, достаточно, – поднялся Редька. – Пора сворачивать дискуссию. Кондрат Евсеич, конечно, зло, но это не повод впадать в мистику. Обойдемся без поповщины. Нет никаких чертей!
– Ну, не скажи, – покачал головой Сенокосов. – Есть многое на свете, друг Андреич, чему тебя не учили на курсах повышения квалификации.
– Вот за… закопают – тогда поймешь, – пообещал Пухов.
– А может, батюшку позвать?
– Мать вашу! – раздалось вдруг под самым окном, а следом послышался такой звук, будто кто-то грохнул о стену литровую путинку.
Художники вскочили с мест.
– Что там? Штурм?!
– Валька! Держись за мной!
– Ах, суки!
– Все по местам! – скомандовал комбат Редька. – Действуем, как договаривались! Позывной «Борщ», поднимай знамя!
Шаманов-Великанов кинулся к веревке, выходившей в форточку.
Над ПДХ взвился флаг: пейзаж Исаака Левитана «Золотая осень».
Художники быстро разобрались по боевым постам, встав у окон. У каждого в руках оказалось какое-то оружие: привезенные с дач грабли, лопаты, тяпки, секаторы. Имелось и кое-что из художественного арсенала: большие квачи, клеевые пистолеты и аэрозоли.
Редька вышел на балкон, готовясь подать сигнал.
Однако то, что он увидел, заставило его опустить руку и произнести: «Отставить!» Вместо того чтобы штурмовать крепость, бесы спокойно раздевались на примыкавшем к ПДХ песчаном пляже, прямо под статуей своего вождя.
Художники столпились на балконе.
– Раздеваются!
– Смотри, лысый трусы снимает!
– И бородатый тоже!
– Во брюхо, да? Ни фига не видно.
– Пивной народ! Ты глянь, сколько ящиков привезли.
– И этот снимает! И тот! И вон та девка тоже!
– А она ничего.
– Здоровая больно. Я раньше таких доярок к каждой выставке делал.
– Загорать, значит, пришли, сволочи…
Загорать хушисты решили у подножия монумента. Голые и бесстыжие, они хлестали пиво из бутылок, с громким хохотом ныряли с уступа в озеро и орали, призывая союзных художников присоединяться к своему веселью.
На призывы никто не отвечал, а возмущение общественности скоро нашло выход:
– Андреич, а ну живо звони в полицию. Они же голые! Хулиганство чистой воды.
Редька набрал номер, представился и кратко обрисовал ситуацию.
– Не видим нарушения, граждане, – лениво ответил ментовский голос.
– Не видите? Так приезжайте и посмотрите. Голые и пьяные в общественном месте. Выражаются.
– Ну и пусть выражаются. В особой зоне дозволяется.
– В какой еще зоне?
– У вас там объявлена временная автономная зона. Погодите, я вас сейчас переключу на Министерство культуры, они лучше объяснят.
Услыхав про Министерство культуры, Пухов выхватил трубку и завопил:
– Алё, прачечная?!
Геннадий Андреич молча отобрал у него телефон и произнес:
– Говорит председатель Прыжовского отделения Союза художников России Редька. Да, здравствуйте, господин министр. Общее собрание требует разъяснить творящийся под нашими окнами беспредел. Переключаю телефонный аппарат на громкоговоритель, чтобы все были свидетелями.
Из «Нокии» понеслись барские модуляции господина Господина:
– Разъясняю. Сегодня утром указом министра культуры ваше озеро с прилегающими пляжами было объявлено автономной культурной зоной, сокращенно АКЗ. Одновременно на территории АКЗ введен в эксплуатацию ИЛЗ – историко-ландшафтный заповедник «Нудь белопопая». Это народ такой древний у вас в крае жил – нудь. Увековечили мы его, понятно? И теперь, значит, разрешается выполнять на территории заповедника старинные обряды: купаться в голом виде, сакрально выражаться и распивать священные напитки по утвержденному прейскуранту. Директором нового культурного учреждения назначен по совместительству Синькин Кондрат Евсеевич. И зря вы, ребята, в доме заперлись, мы вас все равно оттуда выкурим.