– И кто гарантирует, что Кондрат окажется на даче? – пожал плечами Валя. – Он же по выходным в Москву летает.
– Раз говорю, значит знаю. Больше не полетит.
– А охрана на входе? – спросил Редька.
– Дедуля, не смеши. Охрана там у них. Вообще, все это вас не касается. Ваша задача – ждать в ста метрах от ворот, а потом принять объект и доставить сюда. Поняли, нет?
– Поняли, – по-деловому ответил Редька.
– Хотел бы я посмотреть, как Кондрат Евсеич добровольно полезет в багажник, – буркнул Валя.
– И посмотришь, Валюнчик, я тебя персонально приглашаю. Я его свяжу и упакую, как посылку. Бантик даже повяжу.
Малашин план отличался редкой лихостью и такой же неосновательностью, однако вариантов у заговорщиков все равно не имелось. Скрепя сердце с ним согласились и члены Союза, и Галя с Валей, и сам Беда.
Что касается Силыча, то он в детали не вникал. Бывший вопряк смотрел на Малашу влюбленными глазами и повторял:
– Вот это барыня так барыня… Девяносто шестой пробы барыня. Мне б такую…
Глава 23Британский ученый Борис Прайс
Уже в начале июля город был заклеен афишами:
10 августа
в Школе ИЗящного Арта
знаменитый британский ученый
БОРИС ПРАЙС
прочтет лекцию
«МУЗЕЕФИКАЦИЯ ПИССУАРА
И ПИССУАРИЗАЦИЯ МУЗЕЯ»
Каждый постер украшала фотография, на которой Прайс – подтянутый, спортивного вида седовласый джентльмен в кедах, шортах, футболке и бейсболке – стоял у школьной доски с теннисной ракеткой в руках.
Эта картинка вызвала некоторое волнение в студенческой среде.
– На Прайса идешь? – спрашивал один студент другого на ступенях Школы.
– Не-е, – тянул в ответ тот. – Чё-то очково… Говорят, дерется. Ракеткой по бошкам.
– Так это он вопросы отбивает. Метафора такая.
– Метафора… Все равно больно, наверно. Слушай! А нельзя ему, если что… ну, того… ну, звиздюлей отвесить всем вместе, по-нашему?
– Нельзя. Британский ученый.
– Эх… Не, не пойду, наверно.
Однако, несмотря на сомнения и опасения малодушных, в назначенный день актовый зал бывшего Дворца культуры водников оказался полон.
Борцы с Синькиным делегировали на лекцию Валю Пикуса. Все остальные были так или иначе задействованы в готовящейся секретной операции, а Беду не пустила Малаша, заявив, что он еще слишком слаб. Валя как мог утешил друга и пообещал подробно рассказать об увиденном.
Войдя в зал, Пикус почувствовал легкое головокружение. Перед глазами заплясали дежавю: ему показалось, будто половина зала занята невесть откуда взявшимися в Прыжовске участниками арт-группы «Призраки Маркса». Однако, присмотревшись, Валя убедился, что молодежь ему незнакома: по-видимому, это были здешние студенты и их приятели. Но на всякий случай он поспешил укрыться в задних рядах, где расселась публика посолидней.
Прайс опоздал совсем немного. Широко улыбаясь и приветливо помахивая ракеткой, он вошел в зал в сопровождении целой свиты: помимо Синькина, ее составляли господин министр культуры, ректор Школы, участники ХУШО, чиновники из областной администрации, а также высоченная, под два метра, девица в черном, похожая на Уму Турман.
– А это кто? Жена? – шепотом спросил Валя у сидевшего рядом студента.
– Нет, – так же тихо ответил тот. – Исследовательница. У нее грант на его изучение. Говорят, передвижной музей будет делать.
Синькин кратко представил гостя, назвав Прайса «старым боевым соратником», и плюхнулся на место, оставленное для него в первом ряду, где уже расселись хушисты.
Лектор вышел к трибуне и сразу заговорил, быстро и гладко, на чистом русском языке, что для многих слушателей стало сюрпризом.
– Все вы прекрасно знаете, – начал он, – что в последние сто лет передовые художники раз за разом отвергали своих предшественников. Образно выражаясь, бросали их с парохода современности. Так было целый век: они бросали и бросали, бросали и бросали, а пароход все шел вперед. И тут можно предположить следующее: пароход современности устроен так, что движется вперед за счет этого процесса – за счет того, что с него кидают классиков. То есть отказ от прошлого – это не побочная, а самая главная функция актуального искусства, за счет которой вырабатывается энергия поступательного движения. Более того: если перестать их кидать, то корабль потонет.
– И всем станет хорошо и спокойно, – завершил мысль кто-то, сидевший позади Вали.
Пикус оглянулся и тихо ойкнул, узнав Егора Прудоморева. Обычно добродушный бородач выглядел сегодня хмурым и недовольным: лицо его ясно выражало скептическое отношение и к британскому ученому, и ко всем его метафорам. Сильно похудевшего Валю он не узнал, и тот поскорей втянул голову в плечи: общение с бывшим коллегой по ХУШО в его планы не входило.
– Иначе говоря, – продолжал Прайс, – совриску нельзя дать никакого определения, кроме следующего: непрерывное обновление за счет отрицания. Каждый художник стремится стать непохожим на предшественников и современников. И потому совриск нельзя осмыслить как единое целое в рамках одной закономерности.
– Нельзя так нельзя, – пробухтел Азефушка. – Не можешь осмыслить – занялся бы делом каким. Корову бы купил, что ли.
– Так откуда же берется новое? – возвысил голос ученый. – Художники черпают его извне, из того, чем до них пренебрегали. Кредо авангарда можно сформулировать так: «Что не было искусством – будет искусством. Что было искусством – перестанет быть искусством». Только полемика! Только отрицание! Только борьба!
Лозунги вызвали одобрительное гудение в первых рядах, где сосредоточилось радикально настроенное студенчество.
– Однако, оглянувшись назад, – продолжил Прайс, – мы видим, что все отрицания стоят друг друга. Поясню на примере. Предположим, вот это живой классик.
И он указал ракеткой на сидевшего на приставном стуле Костю Никодимова. Тот приосанился.
– А это, скажем, молодой хулиган, который скинет его с парохода современности.
И Прайс безошибочно ткнул в Саню Щипакина, усевшегося прямо на краю сцены, свесив ноги в зал. Щипакин гыгыкнул.
– А дальше наш хулиган тоже сделается классиком и тоже полетит вниз головой в набежавшую волну. А пароход идет, и рано или поздно всем становится пофиг – я правильно произношу это русское слово? – всем становится пофиг, кого сейчас опускают под воду, потому что ни один художник не лучше другого и вообще кидать – это нормально. Понимаете? Кидать – нормально. И в конце концов образуется большой-пребольшой Пофиг, который и есть главный секрет совриска. Понятно я изъясняюсь или нет?
– Да пофиг! – выкрикнул Щипакин.
По залу прокатилась волна здорового смеха. Прайс тоже улыбнулся, а потом извлек из спортивной сумки теннисный мячик и, легонько поддев его ракеткой, переправил Щипакину. Тот поймал, гордо показал всем и сунул в карман.
– А теперь представим себе другой пароход, – сказал философ, когда публика немного успокоилась. – Он идет вслед за первым, в его кильватере. Капитан и команда второго парохода видят, как с первого кидают людей. Тонущие приближаются с криками: «Помогите! Спасите! Мы – ваши культурные ценности!» И команда второго парохода подбирает упавших с первого. Более того. Так же как первый пароход не может идти вперед, если с него не сбрасывают классиков, так и второй не может двигаться, если его команда перестанет их подбирать. И первый пароход, как вы уже догадались, называется «Авангард», а второй – «Культурная память». Да, я забыл сказать, что плывут наши кораблики по реке Лете. А теперь вопрос. Отчего может потонуть первый?
– Оттого, что на нем никого не останется! – вскочил Костя Никодимов. – Некого будет кидать. И некому.
– Бинго! А второй?
– От перегрузки.
– А какой из них лучше?
– Пофиг! Пофиг! Пофиг! – раздалось со всех сторон.
Борис Прайс улыбнулся и один за другим разослал во все концы зала сразу десяток мячиков: самый важный урок был усвоен.
– А что останется, когда все корабли потонут? – спросил он, дождавшись тишины.
– Река!
– А еще?
– Берега.
– А главное-то?
Слушатели не знали.
– Да мы с вами останемся, – улыбнулся Прайс. – Те, кто на них смотрел. И тогда мы будем – кто?
– Кто?
– Художники. Тогда сама обычная, повседневная жизнь станет искусством. А ну кидайте мне мячи назад, двоечники.
Слушатели вернули всего два мяча: никому не хотелось расставаться с сувенирами.
– Итак, оба корабля в конце концов потонут. Но прежде на них произойдет еще одна важная вещь: депрофессионализация команды. Если движение вперед зависит только от скидывания людей в воду, то зачем экипажу знать, скажем, устройство корабля или уметь прокладывать курс? Незачем. То же и на втором пароходе. Кто круто кидает или ловко подбирает, тот и есть настоящий моряк. Поэтому современный художник не должен уметь… что делать?
– Рисовать! – выкрикнул Никодимов.
– Да! В частности, рисовать. А если посмотреть шире – он вообще ничего не должен уметь. Квинтэссенция актуального художника – это хулиган или паразит. Я говорю, мячи-то отдайте!
На сцену полетела еще пара мячей.
– Однако вернемся к нашему Великому Пофигу. Усвоив главный закон, легко понять и все частности. Вот, например, название моей лекции. Рассмотрим знаменитый писсуар Дюшана, внесенный им в пространство музея с надписью «фонтан». Что это было? Произведение искусства? Да. Просто вещь? Тоже да. Если на писсуаре в музее прочтешь надпись «фонтан», не верь глазам своим. Почти сто лет назад Дюшан отменил фикцию. Фикция стала неинтересна. А интересно – что? Только вещи и события, то есть реди-мейд и перформанс. И реди-мейдом занимается – кто?
– Паразит!
– А перформансом?
– Хулиган!
– Молодцы какие, – похвалил слушателей британский ученый. – Хотя мячи и зажимаете. Однако музеефикация писсуара – это только половина дела. За этим жестом неизбежно последует другой. И я вижу по лицам, что вы уже догадались, какой именно. Ну-ка скажите, что должен сделать художник, чтобы завершить процесс, начатый Дюшаном?