– А, беглянка-поганка! – объявил он громко, чтобы услышала Малаша. – Нет, Тим, к этой особе я теперь и близко не подойду. Отрезанный ломоть.
– Зато аппетитный какой ломоть! – зашептал батлер. – Кондрат Евсеич! Я, может, за тем сюда и шел. Познакомьте, что вам стоит!
– Здрасте приехавши! А я думал, это ты меня будешь с красотками знакомить. Ну ладно, так и быть. Однако смотри. Я тебя предупредил: мисс саблезубая и обоюдоострая.
С этими словами Кондрат встал и направился к Малашиному столику.
– Здравствуй, Малашенька! – ласково улыбаясь, произнес он.
– Здравствуй, говномут! – раздалось в ответ.
Кондрат взглянул на Тимофея и развел руками, словно говоря: «Ну что, убедился?»
Однако отступать было некуда.
– Отлично, – как ни в чем не бывало продолжил Синькин, подсаживаясь за столик. – Вот и помирились. Ну, знакомься: Тимофей, он же Тимоти Айваноф, друг мой и куратор.
– Здравствуй, куратор говномута!
– Маня, а что ты сегодня такая смурная? Уже нарезалась?
– Не твое дело. Я тебе больше не подчиняюсь. Бобик сдох.
– И чего он сдох?
– Его задрало работать с козлами.
– А ну-ка, расскажи подробнее. Видишь, – обратился арт-директор к Тимофею, – получается, я опять на службе. Жалобы от сотрудников принимаю. Нет, не дождаться мне отпуска, даже однодневного. Давай, что ли, еще водочки закажем. Маня, ты будешь?
– Буду.
Долго уговаривать Малашу высказать претензии не пришлось. После первой же рюмки ее отрывистые реплики стали складываться в связный монолог.
– Нет у тебя художников! – объявила она. – С Коляном раньше еще можно было работать, пока он под тупорогого косил. Но теперь всё. Ректор, блин! Буддович, блин! Ты видел, что он в Википедии про себя написал? У него там биография начинается с раздела «Предшествующие жизни». Он скоро и в Союз художников вступит, попомни мое слово. Остальные всегда были отстой. Вадик этот, окунь глушеный, задолбал концепциями глубже некуда. Тереша этот со своей рожей гумозной. Но главное, конечно, – это борода. По волоску бы выдрала… Короче, художников у тебя нет ни одного. Одни соплежуи, психи и конформисты. Нас ждет эра политического искусства, и тебе там места не будет!
Критика синькинского проекта слева продолжалась довольно долго. В выражениях Малаша не стеснялась, и это очень забавляло куратора. Что касается Тимоти, то он только молча пожирал предмет своего интереса круглыми от изумления глазами: вставить слово в диалог таких действующих вулканов, как Синькин и Малаша, батлеру нечего было и мечтать.
– …а теперь эту хурму с медведями затеял. Да ты хоть знаешь, что медведь самое ссыкливое животное? Как-нибудь залью в ютуб, как я на медведя ходила.
– Залей, Малашенька, – радовался Синькин. – Залей, пожалуйста! А мы в проект вставим. И вообще, кончай придуриваться, возвращайся в рай. А если тебе кажется, что выставка – которую ты, кстати, еще не видела – недостаточно горячая, так берись сама, пожалуйста. Участвуй! Пирожки свои пеки. Когда я тебя ограничивал?
– Всегда! Целуйся дальше с этой властью, а я хрен к тебе вернусь!
– Ну, выпьем еще!
Примерно через час Малаша объявила:
– Что-то мне на клапан давит, сейчас приду.
Арт-директор – совершенно трезвый – проводил ее взглядом и увидел, что Малаша, направившись к выходу, не свернула в закуток к туалету, а толкнула дверь на улицу и вышла на воздух. Синькин велел Тимофею оставаться на месте и незаметно двинулся за ней следом.
Сквозь полупрозрачное стекло витрины бара он увидел, что Малаша закурила, потопталась под фонарем, огляделась, а потом, разглядев нечто в конце улицы, щелчком отбросила сигарету и направилась туда быстрым шагом.
Синькин подскочил к выходу и высунул нос наружу.
– А ну брысь отсюда! – орала Малаша на всю улицу, подлетая к старой «Волге». – Вы что, старички, совсем чебурахнулись? Он же знает эту тачку. Отъезжай, кому сказано! За углом встаньте!
Из машины что-то возразили, на что Малаша ответила:
– Дотащу, не ссы!
Машина тронулась и скрылась за углом. Малаша оглянулась, однако было поздно: Синькин, с одного взгляда узнавший авто Пухова, уже нырнул обратно в бар.
Он быстро прошел в мужской туалет, достал мобильник и позвонил губернатору:
– А ну-ка, Андрюша, дай мне телефончик твоего обер-полицмейстера. Или лучше так: позвони-ка ему сам, вели оказать содействие и попроси перезвонить мне. У нас тут проблемы.
Сидевшая в Танкете группа захвата состояла исключительно из союзных художников: к Редьке и Пухову после недолгих уговоров присоединился Шашикашвили. Настроение у стариков-разбойников было мрачное, даже Илья Ильич вел себя тихо и почти не шутил. Он хотел включить магнитолу, но Редька не позволил. После появления Малаши и перемещения за угол стало совсем скучно. За баром художники наблюдали по очереди: один прохаживался по улице, а двое просто сидели в машине и ждали развязки. Первым на вахту отправился Шашикашвили.
– Андреич, а ты после победы чем займешься? – спросил Пухов товарища через некоторое время.
– На пенсию выйду, буду натюрморты писать. Передам бразды кому-нибудь. Вот хоть Алексею Шаманову.
– Не промахнись, комбат! Леха-то, говорят, на гада работает. Медведей ему пишет.
– Ну, значит, Сенокосову. А ты что делать будешь?
– А я картину новую задумал. Представляешь: речка наша, Спичка, но только шире раз в пять, и ее танки форсируют. И столбы воды такие трехметровые, от вражеских снарядов. Вот закопаем гада – и сразу на дачу поеду, возьмусь наконец за работу. А то уже который месяц нет житья от этих фрицев.
– Это точно. Ну ладно, пойду сменю Шалву.
Скульптор забрался в машину, а Редька стал прохаживаться по улице, поглядывая на вываливавшихся из бара последних посетителей. Ходить пришлось долго, но в конце концов то, чего так ждали три танкиста, свершилось.
Стоя на углу, Геннадий Андреич увидел, как высокая девица – Малашу нельзя было не узнать по ярко-красному плащу – волоком вытаскивает из дверей паба здоровенный сверток с телом самого последнего посетителя. Редька быстро шагнул за угол, к машине, жестом велел Пухову открыть багажник, а сам поспешил на помощь.
И вдруг в этот самый момент раздался заливистый свист, и где-то совсем рядом взвыла полицейская сирена. Малаша тут же бросила тело на землю и рванула в темную подворотню. Однако старый коммунист не дрогнул. Он уцепился за тяжеленный сверток и поволок его к Танкете. На полпути ему на помощь пришел скульптор-монументалист.
– Быстрей, быстрей! – кричал им Пухов.
– Сам бы поднял, да? – отвечал Шалва. – Это тебе не Хорунжего воровать!
Танкета ревела.
Вдвоем художники кое-как сумели запихнуть извивающееся тело в багажник, захлопнули крышку и вскочили в уже отъезжавшую «Волгу». Пухов выжал педаль газа.
На другом конце улицы замелькали огни полицейской машины.
– Ну и Голливуд! – тяжело дыша, проговорил Редька.
– Это не Голливуд, – возразил Шалва. – Это наше кино!
– Мото-ры пла-ме-нем объя-а-аты! – заблажил вдруг Илья Ильич. – И ба-шню лижут я-азыки!
– Судьбы я ви-и-зав принима-аю… – неожиданно подхватил скульптор.
– Прямым пожатием руки! – закончили все трое.
Танкета мчалась по темным улицам к дому Силыча. Похитители всматривались в зеркала и ежесекундно оглядывались, однако погони, похоже, не было.
– А может, закопаем гада до утра? – спросил Илья Ильич, когда до Прямой улицы оставалось всего ничего. – Тут и лесок имеется. Пусть в земле переночует, подумает над своим поведением, покается. А утром подберем.
– Покается? – хором переспросили два других разбойника.
– Ну да, а что?
– Не надо, – решил Редька. – Дуй прямиком к Селиванову.
– Илья, а ты знаешь, почему в голливудском кино главный герой всегда вырывается на свободу? – спросил Шашикашвили.
– Почему?
– Потому что преступники слишком долго с ним разговаривают.
– Точно, – согласился Редька. – И мы такой ошибки не допустим. Мигом в баню, беса вон, а утром Кондрат Евсеич, живой и невредимый, отправится домой. Пешочком. Вот только интересно, что эта фурия с дворецким сделала? Ох, лишь бы не убила…
В бане уже поджидала вся компания. Кресло для экзорцизма временно занимал больной Беда, рядом стояли Валя, Галя и Силыч.
Мычащий и извивающийся сверток внесли и положили на пол. Все, кроме Мухина, сгрудились вокруг, рассматривая добычу. Наконец Силыч наклонился и осторожно дернул молнию на спальнике, открыв лицо.
И тут заговорщики издали один и тот же звук: что-то среднее между проклятием и стоном.
В спальном мешке, спеленутая, как младенец, с кляпом во рту, лежала Малаша. И глаза ее метали такие молнии, что даже у неробкого комбата побежали по спине крупные мурашки.
Все молчали.
– Надо кляп вытащить, – сказал наконец Силыч.
– Илья, давай! – скомандовал Редька.
– А почему я? Сам д-давай!
Беда не без труда поднялся с кресла и вытянул кляп.
Последовавший за этим монолог Малаши невозможно воспроизвести средствами художественного слова. Если ругань измерять этажами, то речь ее лучше всего уподобить небоскребу Бурдж-Халифа в Объединенных Арабских Эмиратах, который насчитывает сто шестьдесят три этажа и потому именуется местной прессой Башней Гордости.
Глава 25Шебуршин
Ровно за десять дней до открытия выставки «Русское медвежье» из города Парижа – а может, не из Парижа, а из Ниццы, а может, не из Ниццы, а из Акапулько… – во всяком случае, из таких мест, которые при взгляде из Прыжовска казались совершенно сказочными, – по личному приглашению директора арт-центра прибыл ходячий бренд, живая легенда и отец-основатель актуального совриска Мельхиседек Иванович Шебуршин.
Имя Шебуршина (кстати, в Союзе он звался Николаем, а Мельхиседеком стал в эмиграции) гремело по арт-рынку еще в конце шестидесятых годов, когда никакого арт-рынка, собственно, и не было. Уже тогда будущий классик, а пока член шок-группы «Вопряки», отличался необыкновенной представительностью. Молодой человек, казалось, родился, чтобы стать мэтром. Он солидно хулиганил, солидно выпивал, солидно дрался, и юная его бородка, разрастаясь вниз и вширь, с каждым годом приобретала все более солидный вид. Таким он остался и в зрелые годы. Не потеряв ни грамма солидности, Шебуршин дожил до своих семидесяти и продолжал функционировать все в том же, давно привычном для прессы образе. Это был пузатый, бородатый, избыточный во всех своих проявлениях дядька, похожий не то на купца первой гильдии, не то на Леонардо да Винчи, не то на библейского патриарха. Во всяком случае, многие отмечали: он был на кого-то неуловимо похож – точно так же, как все его акции и инсталляции, которые вызывали у р