– Ну, с богом!
После этого гость направился к океанариуму, находившемуся, как уже было сказано, прямо напротив железнодорожного вокзала.
Хушисты, вместо того чтобы сразу двинуться за ним, задержались у вагона, из которого выгружали привезенные мэтром материалы для будущей акции. Развязали один мешок и ахнули:
– Ну ни фига себе!
Оказалось, что шебуршинская синька была упакована в полиэтиленовые пакеты в форме руки с поднятым большим пальцем.
– И зачем это? – почесал затылок Саша Брусков.
– Эх ты, недогада, – усмехнулся Азефушка. – Да это же лайки фейсбучные!
– Точно! Хотя погоди. Если палец вверх торчит, то будет лайк. А если вниз?
– Если вниз, то значит наоборот, дизлайк, – объяснил Вадим Бесполо.
– Да, неоднозначненько, – подвел итог Прудоморев. – Я же говорю: учиться нам всем у него и учиться. Велик Иваныч!
– Ну, пошли, пошли! Главное пропустим. Сейчас он про нас выскажется.
В океанариум, где была уже почти полностью смонтирована выставка, Шебуршин зашел в полном одиночестве, велев всем сопровождавшим дожидаться на ступенях. Художникам очень хотелось лично объяснить смыслы своих инсталляций, рвались внутрь и журналисты, но великий человек сделал властный жест – и все остановились.
Губернатор тут же быстро попрощался с Синькиным и уехал по делам. Вслед за ним рассосались и чиновники. Прочие закурили и загомонили:
– Всех осудит, вот увидите! Затем и приехал.
– А вдруг благословит?
– Дожидайся!
Мэтр вышел скоро и выглядел недовольным.
– Медведями удивить хотел! – объявил он во всеуслышание, показав пальцем на Синькина. – Да я пятьдесят лет в искусстве. Все материалы перепробовал. Мешковина, огонь, лошади, золото, попугаи, хлопок, дым, ромовые бабы. А он меня медведями удивить хотел. Ха!
Впрочем, одного художника Шебуршин все-таки отметил.
– «Вперемешку» кто делал? – спросил он, оглядывая хушистов (те по инерции снова выстроились по росту).
– Ну я, – выступил вперед Тереша Гаджет.
– Ничего получилось, – потрепал его по плечу мэтр. – На меня на молодого похоже. Ладно, главное – для урыльника места хватит. Начинайте монтировать, а мы пока займемся творчеством. Синьку на озеро отвезли?
– Так точно, Мельхиседек Иванович! – рапортовал господин министр.
– Гуд. Сейчас кидать будем.
– Рабочих нужно? Я распоряжусь.
– Не надо рабочих. Значит, так, внимание! Объясняю ваши действия во время проведения акции «Урок толерантности». Выходим все на берег. Художники союзные становятся справа от меня, художники бессоюзные – слева. Каждому – по мешку синьки. На счет «раз» развязываем мешки и начинаем. Каждый участник вскрывает пакет и высыпает порошок в озеро. Союзные вытряхивают пакеты, при этом держат их пальцем вниз, бессоюзные – пальцем вверх. Как только закончился мешок, каждый сам бежит за следующим, никто никому не помогает. Возле каждого участника стоит студент и считает пустые пакеты. Результаты докладываются счетной комиссии, которая и определяет победителя соревнования.
– А счетная комиссия – это, извиняюсь, кто будет? – спросил Азефушка.
– Я, – пожал плечами Шебуршин, – а кто же еще?
Все помолчали.
– А Союз художников про это знает? – поинтересовался Кондрат.
– Знает. Прислали согласие по факсу. Вот, пишут: «Ждем, верим, тренируемся».
Хушисты недоверчиво переглянулись. Возразить, однако, было нечего.
– Оператор готов? Камеру проверяли? – спрашивал между тем Шебуршин. – Запасная камера работает?
– Так точно.
– Тогда поехали!
По дороге на озеро почетный пассажир губернаторского лимузина молчал, слушая вполуха треск господина министра и рассматривая пейзажи за окном. Осень в Прыжовске начинается рано, и в конце августа леса уже приобрели левитановский золотистый колорит.
Когда впереди показалось белое здание ПДХ, Господин объявил:
– А вон там, перед самым входом, где мешки свалены, стоял памятник Кондрату Евсеичу в виде владыки ада. Очень выразительный.
– И куда девали? – поинтересовался Шебуршин.
– Демонтирован по соглашению сторон. Я к тому говорю, что это самое удобное место для акции. Отлично смотрится, можно прямо на балконе камеру поставить.
У входа в ПДХ, под балконом, приезжих поджидала разношерстная толпа. В ней выделялись своим видом члены Союза художников: большинство уже сняли камуфляж, но остались в беретах, которые после восстания приобрели партизанско-чегеваристый вид.
Едва завидев их, сидевший за рулем головной машины Тимофей Иванов резко затормозил. За ним встала и вся процессия.
– Ты чего? – удивился расположившийся впереди рядом с батлером Кондрат.
– А вы не видите? Вон председатель стоит, а возле него этот… баталист, – ответил тот. – Нам с вами, Кондрат Евсеич, с ними лучше в контакт не вступать. А то припомнят Малашу… – Дворецкий потрогал припудренный фонарь у себя под глазом. – Слава богу, хоть ее самой не видно. А то был бы нам сон Джеки-потрошительницы в летнюю ночь.
– Да, верно, я про них как-то забыл, – влез господин министр, сидевший сзади рядом с почетным гостем. – Думаю, шофер прав: лучше переменить программу. Должен вас предупредить, Мельхиседек Иванович, что народ в местном Союзе художников крайне несдержанный. Кидаются чем попало, невзирая на заслуги, и непристойно выражаются. Как бы не вышло конфликта.
– Смотрите, они нас, похоже, хлебом-солью встречают, – раздумчиво произнес Синькин, вглядываясь в даль. – Даже старец какой-то с иконой впереди выступает. Благообразный… Духовный учитель, не иначе.
– Может, пронесет? – тут же переменил мнение господин министр.
– А ну вас всех в рай! – решительно сказал Шебуршин.
Он открыл дверь, с трудом протиснулся в нее и тяжелой походкой зашагал по песку в направлении союзных художников. Журналисты тут же выскочили из машин и кинулись следом. Члены ХУШО также высыпали наружу, однако никуда не пошли, а столпились на дороге, ожидая указаний вождя.
– Ну что, Кондраша, идем или не идем? – просунулся в окошко лимузина Азефушка.
– Ждите тут, – приказал культуртехнолог. – Посмотрим, что будет. Чувствую, самое интересное начинается.
– Тогда и я с вами посижу, – объявил было вышедший из машины министр, но вдруг ойкнул и заверещал: – Ой! О-ё-ёй!
Покачнувшись, он схватился за открытую дверцу, словно на миг потеряв сознание, и прошептал:
– А старца-то этого я знаю… Ах, Силыч, Силыч, морда ты собачья!..
И действительно: благообразным старцем с иконой был не кто иной, как бывший работник господина Господина.
Шебуршин узнал старого товарища по группе «Вопряки» издали, метров за сто. Но еще раньше он узнал на портрете, который держал в руках Селиванов, самого себя: окладистая седая борода покойно лежала на обширном брюхе, а небольшие глазки смотрели пристально и испытующе.
– Ну что, Петруша, поговорим? – обратился к старому товарищу Шебуршин.
– А чего говорить-то, Коля? Вот тут все нарисовано, гляди. Тут и на обороте.
– Как же ты меня написать сумел, не видя?
– Так я же тебя сорок пять лет знаю. Вот ты какой тогда был…
И Силыч перевернул портрет.
Открылось юное личико с крошечной бородкой, в котором, несмотря на поросячьи черты, проступало что-то несомненно шебуршинское. Если бы этот портрет показали майору Смирнову, начальнику родного для вопряков 18-го отделения милиции в Последнем переулке, куда в семидесятые годы чуть ли не ежедневно доставляли Колю Шебуршина, тот обязательно тряхнул бы седой головой и подтвердил: «Похож!» – а потом добавил бы еще пару красочных эпитетов. Но давным-давно произвели майора Смирнова в подполковники и давным-давно упокоился он в этом высоком звании на Востряковском кладбище столицы, и теперь никто на всем белом свете, кроме самого бывшего хулигана, а ныне всемирно известного художника, не смог бы узнать это милое, симпатичное, юное, чуть поросячье лицо.
Именно такие мысли проносились в голове Мельхиседека Ивановича, пока он целую минуту рассматривал собственное изображение. И чем больше всматривался мэтр в этот вздернутый носик, в эти хитрые глазки, в эти капризные пухлые губы, тем бессмысленней казалась ему и прожитая жизнь, и предстоящая акция «Урок толерантности». Все вокруг как будто сразу, всего за минуту, потеряло и цвет, и вес, и форму. Из художника словно выходили наружу и бесследно растворялись в воздухе какие-то вещества, раньше до конца наполнявшие его душу и делавшие ее материальной: мешковина, огонь, лошади, золото, попугаи, хлопок, дым, ромовые бабы…
– А ну вас в рай, – проговорил он, ни к кому не обращаясь.
Потом резко развернулся и зашагал обратно к машине.
– Ага, заело! – торжествующе выкрикнул ему вслед Пухов.
– Господин Шебуршин! – насмешливо окликнул гостя Редька. – Как нам порошок-то кидать – пальцем вверх или пальцем вниз?
– А как хотите, так и кидайте! – не оборачиваясь, ответил мэтр.
Он подошел к машине, жестом приказал выметаться из нее всем, кроме водителя, и плюхнулся на заднее сиденье.
Подбежавшие журналисты, отталкивая друг друга, совали микрофоны в открытое окно.
– Мельхиседек Иванович, вы решили покинуть Прыжовск? Акция отменяется? Что случилось? Вы окончательно преодолели постсоветскую травму? Или решили не портить нам экологию?
– Я все понял, – ответил Шебуршин.
– Что? Что вы поняли?
– Понял, зачем на свет родился.
Проговорив эту загадочную фразу, бывший вопряк скомандовал шоферу:
– На вокзал!
Тимофей посмотрел на шефа. Тот молча кивнул. Машина тронулась с места.
– Стой! – приказал Шебуршин.
Он высунулся в окно и громко, чтобы все слышали, объявил:
– Кондрат! Урыльник выставлять запрещаю. Сегодня же запакуешь и отошлешь обратно. Трогай!
После этого лимузин наконец умчался.
Бессоюзные художники в полной растерянности смотрели на шлейф пыли, оседавший на дороге, и молчали.
– Так что делать-то? – спросил наконец Азефушка у босса. – Кидать или не кидать?