Мы приглядели это местечко в конце семидесятых. Сидели здесь едва ли не каждый день – с вином, папиросами и неспешными беседами о своем великом будущем. Можно сказать, это был акт протеста против эстетики вышагивающих на экране телевизора физкультурников. Теперь я думал, что социалистический и буржуазный образы жизни недалеко ушли друг от друга и для меня и тот и другой одинаково противны.
…Менты пришли, когда мы с Майком допили третью бутылку белого «Ркацители». Выпиваем? Нет, сказали мы. А это что? Это вино, сказали мы. Значит, выпиваем?
Выпивать на улице было нельзя. Как в Америке. Сашку Липницкого чуть не посадили в тюрьму где-то в американской глубинке. После концерта шел с пивком, подъехали менты, схватили на пустынной денверской улице – и в кутузку. Взяток не берут, по-русски не понимают и ничего не хотят знать ни про рок, ни про ролл, ни про пиво и традиции русского народа. У них свои традиции. В результате, сыграв в непонятку, Сашка все-таки получил свободу. В обмен на пиво, которое было в его сумке. Пиво он вылил в унитаз под наблюдением американских ментов и, выйдя из участка, снова пошел в магазин.
Просто жарко, сказали мы, вот и пьем. Утоляем жажду. Это вино, сказали менты, хватит, сказали, нести ахинею про жажду. Это вообще иностранец, сказал я, кивнув на Майка, и тот начал убедительно, заглядывая в глаза ментам, декламировать им по-английски текст песни Лу Рида «Caroline says II». Майк был одет в старые выцветшие джинсы, клетчатую рубашку и кепку с длинным козырьком. Убрали все быстро, сказали менты. Иностранец? Что же он тут делает? А ты кто такой? Документы. В театре работаешь? А он кто? Студент? Убрали все быстро. Чтобы мы вас тут больше не видели.
Мы спрятали бутылки в мою сумку и ушли с набережной. Менты пасли нас, не зная, что же им такое сделать, чтобы не уронить собственного достоинства, но ничего не придумали и минут через двадцать сняли слежку.
Время было другое, мягкое и нерешительное, стоячее время заката советской власти. Закат был томный и долгий, как в современных женских романах. Теплый, ласковый и печальный. Случись такая ситуация сейчас, то есть не понравься я ментам, – оттащили бы в участок и отметелили бы за милую душу. Во времена заката тоже бивали, конечно, но только избранных, тех, на кого были заведены «дела» и за кем специально следили. Простой же люд, не замеченный в антисоветской деятельности, мог на свои сто рублей в месяц жить спокойно.
Деньги у Майка иногда бывали. Он играл концерты в столице по специально разработанной таксе. Минута его стояния на сцене стоила устроителям рубль. По тем временам деньги вполне для артиста приемлемые. Больше часа Майк не выступал, но и шестьдесят рублей за выход его вполне устраивали. Половина месячной зарплаты инженера. При этом он уже тогда был достаточно скаредным. Как и все, в общем, рокеры. Рокеры слишком долго и тяжело жили в нищете, чтобы с появлением свободных карманных денег оказаться щедрыми.
– Да? Ну, я разных людей встречала, – покачала головой Полувечная. – Многие в кабаках на друзей денег не считают.
– Так то в кабаках. Когда человек в кабаке платит за всех, он платит в первую очередь за себя. Он себе доставляет удовольствие и за это платит. А ты попробуй потом к нему подойти и попросить взаймы. Он скажет – кончились деньги. Только что были – вот, заплатил, ты же видел – и кончились. Я не жадный, ты же видел. Просто кончились… Хотя и я занимал тысячу раз, и у меня… Это я так декларирую, что никому не даю, а придет старый хрен какой-нибудь, с которым сто концертов сыграно и озеро портвейна выпито, денег попросит – дам. И мне дают… Но это из разряда парадоксов.
– Каких парадоксов? – Света Полувечная глотнула водки прямо из горлышка и протянула мне. Над нами грохотали грузовики, везущие ворованные стройматериалы на нелегальные стройки.
– Ну, например, – сказал я, – в рок-музыке совершенно парадоксальным образом уживаются творчество и деньги. То есть вещи совершенно несовместимые. А поди-ка – сосуществуют превосходно, на радость как творцам, так и торговцам. Иисус изгнал их из храма. Выходит, либо он ошибся, раз пустил в храм музыки, либо музыка – от дьявола, и никакой это не храм, а чистая преисподняя.
– Хе-хе, – крякнула Полувечная и протянула мне бутылку. Я взял и отпил глоток. Шум грузовиков стих.
– А кто такой дьявол, с его такими удивительными возможностями? Кто, как не еще один бог, только, как бы это сказать, бог со знаком минус? Кто, кроме бога, может так распоряжаться судьбами людскими и судьбами государств? Но бог, как известно, един. Значит – что?
Над нами грохнуло, зазвенело, мужской голос громко выплеснул в мир яростный поток забористого мата.
Я вспомнил, как шел однажды в детстве теплым летним днем по улице и увидел, как прямо передо мной лоб в лоб столкнулись два здоровенных грузовика. «Камазы», кажется. Один из грузовиков, тот, что вылетел на встречную полосу, успел чуть повернуть, и кабины пришлись друг на друга не плашмя, а зацепились углами. Что-то там у них взорвалось, и меня отбросило на газон. Когда я открыл глаза, то увидел, как мимо меня по газону, медленно переваливаясь, катится кабина одного из «Камазов» – она была красного цвета, а рядом со мной на травке сидит здоровенный мужик в клетчатой рубашке и смачно ругается самыми неприличными словами. Одна рука у мужика была в крови и существовала отдельно от тела – лежала, бледная, у него на коленях. Второй рукой мужик почесывал голову, которой не переставая кивал. Кивки эти придавали словам, продолжавшим выскакивать из искривленного улыбкой рта, особенную значимость. Мужик еще несколько раз провел рукой по голове и повалился на спину. Потом я узнал, что это был шофер одного из «Камазов» – того, у которого оторвало кабину. Шофер второго грузовика превратился в пережаренную яичницу. Я опаздывал на репетицию, поэтому не стал дожидаться финала трагедии – появления милиции, «скорой» и толпы зевак. Встал и пошел. По пути сочинил новую песню, которую, правда, в тот день не исполнил, потому что вместо репетиции я и остальные музыканты очень быстро и сильно напились.
– Что там случилось? – спросил я у Полувечной. Самому мне было лень оборачиваться и смотреть на дорогу.
– Авария, – сказала журналистка с профессиональной скукой в голосе.
– Что-то много сегодня аварий.
– Ты считаешь?
– Ну да. То годами ходишь и ни одной не увидишь, а тут за утро – сразу две.
– Ну и что же? – ответила журналистка со знанием дела. – Бывают такие дни. В жизни каждого человека бывают дни, более насыщенные событиями, нежели дни обычные.
Язык Полувечной заплетался.
– О’кей, – сказал я. – Тебе виднее.
– Да, – сказала девочка. – Мне виднее.
Шатун прислал неслабых
– Песня посвящается первому русскому космонавту, вышедшему в открытый космос. Он, кажется, до сих пор там и находится.
Певец по кличке Железный усмехнулся, его неожиданно повело вперед, и он коснулся влажными губами микрофона. Получив тонизирующую дозу статического электричества, Железный сгорбился, облепил своим телом самодельную гитару и зажужжал угрюмым русским «спид-метал». Упомянутый космонавт, доведись ему познакомиться с искусством Железного, конечно, предпочел бы возвращению на страшную Землю тихий, задумчивый космос.
«Space! – кричал Железный в зал. – Only space! My fucking space! I’m a cosmic sailor, I’m a rock-n-roll crusader! My balls are my protector, I’m a sexual selector!»
Я посмотрел на Русанова: он был занят беседой с девушкой, одетой в черный джинсовый костюм. Литератор положил пальто на одну из лавочек, расставленных вдоль стен, и что-то кричал в широко распахнутое ухо длинноволосой блондинки с тощими ногами и челюстью, напоминавшей ковш экскаватора. Вкус ко всему изящному был присущ Русанову сызмальства. Кажется, он решил вскружить девушке голову – я расслышал слова «логосфера» и «зоофилия».
Отец Вселенной стоял рядом со мной и самозабвенно тряс головой в такт ударам «бочки» – он был способен переварить все, что имело приставку «рок», даже если к року это на самом деле не имело никакого отношения. Сказать, что он получал от музыки Железного удовольствие, было бы неправдой. От нее никто не мог получать удовольствие. Это я, как профессиональный Слушатель, знал наверняка. Но для Отца Вселенной маловразумительный грохот, катящийся со сцены в зал, вовсе проходил не по разряду удовольствий: он относился к вещам ритуальным.
Народу в сарае толкалось немного – человек двадцать парней в черной коже; некоторые из них были с бритыми головами, некоторые – волосатые. Редкие девушки забились по углам с бутылками пива и тоже, как и Отец Вселенной, трясли маленькими, ухоженными головками.
– Как тебе помещение? – спросил Отец Вселенной в паузе. – Сами ремонт делали. Колхозники этот сарай совсем забросили, сносить им его лень, вот мы и прибрали его по-тихому. Днем здесь, типа, сельский клуб. Клево?
– Говно ремонт. Сквозняки сплошные, и сесть некуда, – сказал я. Отец Вселенной надулся.
Позади раздался звук смачного, со вкусом, плевка. Я не почувствовал, но услышал, как тяжелый шмат слюны шлепнулся на мою кожаную спину и, потрескивая пузыриками, пополз вниз, огибая тиснение «Умрем за попс!».
Бас и «бочка» на сцене звучали не вместе, и сосредоточиться мне было трудно. Тусклый скрежет и неритмичное буханье группы Железного несли хаос и стремились обратить доступные им участки мира в ничто.
Я пихнул в бок Отца Вселенной. Он мгновенно переключился на меня, перестал мотать башкой и приблизил левое ухо к моему рту.
– Что за скины? – спросил я.
– Это Шатун прислал. Наша охрана.
Русанов обнимал красотку-лошадь, Железный продолжал реветь про незавидную судьбу космонавтов, а на мое плечо легла чья-то тяжелая ладонь.
– Чего надо? – спросил я, поворачиваясь и одновременно уходя в сторону от кулака, который должен был встретить мое лицо в конечной точке поворота.
Человек отличается от животного в том числе и тем, что обладает, будь оно неладно, воображением. Воображение и шепчет ему про разные ужасы, рисует картины одну страшнее другой. Понятия массы, инерции и силы не используются животными, и тощий кот набрасывается на отъевшегося дога, не удосужившись сопоставить размеры и тяжесть лап, длину когтей и амплитуду замаха. Для него, кота, лапа – она и есть лапа. Что своя, что дожья. Сражается на равных. А если еще есть опыт побед в весенних гормональных битвах, то бьется и вовсе с уверенностью в собственном превосходст