– В целом неплохо, – сказал он, пробежав глазами текст моих поправок. – Именно на том уровне бреда, на котором и держится вся эта затея.
– В смысле? – не понял я. – Какого бреда? Вырисовывается солидное предприятие… Я тут и бухгалтерию подбил кое-какую. Смотрите…
– Какую там бухгалтерию? – пробурчал Карл. – Оставь. Пустое.
– Как? Что? Ничего не состоится?
Я был искренне обеспокоен. Идея клуба мне нравилась, и я думал, что смогу выполнять новые обязанности стукача легко и без ущерба для моей совести и моих неплохих, в общем-то, знакомых. А главное – что мне наконец-то будет облегчен доступ к западной музыке, и будет позволено более или менее спокойно репетировать и играть людям нормальным, умеющим это делать и пишущим отличные песни. Кое-какие из них я слышал. Некоторые люди в нашем городе писали серьезные песни. В полной неизвестности писали, в бедности и под постоянной угрозой репрессий.
– Со своим дерьмом завязывай совсем, – сказал куратор.
– С каким?
– С шаманкой. – Карл Фридрихович строго взглянул мне в глаза. – Понял?
– Да я и так… Я и не собирался…
– Вот и не собирайся. Вопрос закрыт. Влетишь – никто тебя прикрывать не будет.
– Да я и… А почему вы это вдруг?…
– Потому. Полгорода кричит, что у тебя можно купить дурь.
– Какие полгорода? Кто кричит?
– Кто надо, тот и кричит, – ответил куратор.
Я заметил, что на костяшках правой кисти Карла Фридриховича запеклась кровь.
– Что смотришь? Работа у нас такая, – вздохнул куратор. – Собачья… За культурой следим.
Он поднес к глазам кулак, посмотрел на ссадины, украшающие тыльную часть ладони.
– Я сегодня этого козла вонючего, можно сказать, от смерти спас…
– Кого? – спросил я, уже понимая, о ком идет речь.
– Ну ты ведь знаешь, – промычал куратор, облизывая разбитые пальцы. – Ну знаешь ведь, что же ты голову морочишь?… Я сразу чувствую, когда человек врет. Такой талант у меня. У тебя талант – слышать то, что другие не слышат, а у меня – встроенный природой детектор лжи. В общем, можно сказать, что в нашей конторе заурядных людей нет. Теперь нет, – добавил он, еще раз осматривая свои раны. – Наехали на него конкретно, – продолжил куратор. – Ну, я в курсе был, конечно. Сообщили. А ты говоришь, – он повысил голос, – стукачи, стукачи…
– Я не говорю, – ответил я.
– Не говоришь, так думаешь. Меня не обманешь. А если бы не эти стукачи, замочили бы твоего Отца Вселенной за милую душу. Хорошо, я успел вмешаться…
Куратор вздохнул и подошел к полке с компакт-дисками.
– Что тут у тебя новенького?…
– Ты бы те вернул сначала, – вырвалось у меня. Карл Фридрихович ухмыльнулся.
– Никуда твои диски не денутся… А ты давай одевайся.
– Что случилось?
– Сейчас поедем. Проветримся.
– Куда?
Карл Фридрихович снял с полки «Fairytales», мой любимый альбом Донована и сразу несколько дисков «Грейви Трейн».
– Возьму, – пробормотал он и сунул диски в карман куртки. Матюгнувшись про себя, я пошел одеваться.
– Вот только материться не надо, – бросил мне вслед Карл Фридрихович. – Культурой все-таки занимаемся…
На улице нас ждала машина. Хорошая «Волга» новой модели, почти как «Форд» моды прошлого десятилетия. Научились делать.
– Познакомься, – сказал куратор, кивнув на парня, сидевшего за рулем.
– Виктор, – тонким голосом пропел детина, парень не парень, мужик не мужик… С виду не слишком здоровый, но меня не обманешь, я на своем веку много видел таких парней. Штангу каждый день, поди, толкает. И не по одному разу.
– Боцман, – представился я и протянул водителю руку. Он слегка пожал ее – суставы не хрустнули, но пальцы онемели.
– Витя теперь будет за тобой присматривать, – улыбнулся Карл Фридрихович. – А то мало ли что…
– Что – мало ли что? – спросил я.
– Ну вот, понимаешь, с Отцом Вселенной тоже ведь никто не думал, что так выйдет. А прознали про его подлинную сущность твои друзья-рокеры… И чуть не убили. Он в больнице сейчас. В реанимации. Если бы не я…
Куратор хлопнул Витю по покатому плечу, обтянутому защитного цвета военной курткой. Почти такой же, как у Карла Фридриховича. Только что-то в покрое ее было ординарное, в отличие от точных офицерских карманов и швов на куртке куратора.
Ординарный Витя хрюкнул и положил на баранку кисти рук, густо покрытые татуировкой.
– Куда едем? – спросил я, чувствуя себя откровенно неловко. Витя звякал железом, которым были набиты его карманы, – в металлических звуках я различил тонкий сип ножа и уханье кастета, заглушаемые жалостливой чечеткой мелочи.
– В «Бедные люди», – сказал куратор.
– Да? И что мы там будем делать? Рокеров ловить? Их там сроду не было.
«Бедные люди» – самый фешенебельный клуб нашего города. Вернее, один из самых фешенебельных. Они, фешенебельные, у нас все разные. «Последний рубль» славится шаркающими притоптывающими самбами-румбами Бубы и Ренегата. «Шнапс» ориентирован на русские песни с закосом в народность, деревеньки-купола, трава-мурава, парни в вышитых рубахах и девки в кокошниках. «Кострома» была местом демократичным: там играли в бильярд дипломаты нижнего звена, мелкие государственные чиновники и полицейские. Бывали в «Костроме» и заслуженные артисты – все это я знал из слухов, рассказов и газет, которые изредка читал в метро. Сам я в «Костроме» не был ни разу.
Машина со свистом пронеслась по полукружью стрелки Васильевского острова, перелетела через мост Реформации и юркнула в лабиринты Петроградской стороны.
«Бедные люди» находились в помещении бывшей котельной, которая когда-то располагалась в трущобах неподалеку от зоопарка.
В дореволюционную эпоху здесь пьянствовали городские художники из непризнанных, молодые музыканты, просто модные бездельники. Потом грянула революция, и лавочка закрылась. Бородатых художников, бритоголовых бездельников и крашеных музыкантов разогнали. Большинство их них остепенилось и влилось в тихую и благостную общественную жизнь.
Когда я сталкивался с кем-нибудь из своих старых знакомых на улице, он (или она) спешил скорее пройти мимо, а если уж совсем неудобно было сделать вид, что меня не замечает, останавливался, что-то мямлил, испытывая отчетливо слышимую мною неловкость или даже страх.
Неловкость от того, что он (или она), стоящий передо мной, в полном порядке, что он (или она) только что вернулся с Кавказа или Байкала, где отдыхал с семьей, что у него (у нее) приличная машина и костюм, пошитый «Новой зарей», а на мне много раз стиранные джинсы, куртка от американских кустарей и сапоги, которые по его (ее) представлениям прилично надевать только на родео. Что у меня вместо хорошей, взрослой прически тощий хвостик на затылке, что я бегу в метро, а у него, у нее в гараже приличная машина, что у меня в кармане тысячи три зеленых, а у нее, у него – всего полтинник. И что эти три штуки – на сегодняшний день весь мой капитал, а у него, у нее – тысяч триста на кредитке и гарантированных две-три в месяц.
Я чувствовал, что даже стоять рядом со мной они считали чем-то не то чтобы противозаконным, но дискредитирующим их поступком. Я, например, хоть с жабой рядом стоял бы и разговаривал, если бы… Ну да, если бы я эту жабу любил, если бы она была мне нужна.
А эти… Никто из них меня не любил, и не нужен был им я, со всеми моими пластинками и книгами. У них теперь другие увлечения, другие развлечения, другие маленькие разрешенные слабости и другие грешки, входящие в кодекс порядочного гражданина и приличного человека.
– А почему так темно? – спросил я, глядя в окно машины.
– Что? – встрепенулся Витя.
– Темно, говорю.
– Так скоро ночь, вот и темно.
– Ночь? – удивился я.
– Счет времени потерял? – спросил меня куратор.
– Ну, не так уж чтобы очень, – сказал я. – Просто… работы много навалилось.
– Будет еще больше.
С одной стороны, это было приятно; я подумал о своей бухгалтерии: чем больше будет работы, тем больше я смогу накрутить себе деньжат. А с другой – работать я в принципе не любил. Еще Марк Твен сказал, что человек, в сущности, для работы не приспособлен. Он от нее устает. Правильно сказал.
– Выходим. – Куратор тронул меня за плечо.
Витя замыкал нашу маленькую процессию. В «Бедных людях» работал фейс-контроль, и охранник мог запросто не пустить посетителя внутрь, если тот ему просто-напросто не понравился.
Мы охраннику понравились. Даже Витя, кажется, ему приглянулся. Когда наш шофер проходил мимо горы мяса в толстом пиджаке, та хрюкнула и засопела, словно унюхала после долгого скитания по пустыне представителя своего вида, с которым можно перекинуться хрюком-другим, почесать друг другу спины и, весело переглядываясь, покопаться рыльцами в земле, разыскивая съедобных червячков и паучков.
Мы прошли по узкому коридору, темному настолько, что мне хотелось взяться за плечо идущего впереди Карла Фридриховича. Коридор дышал звуками: за стенами шуршали бумаги в кабинетах администрации, сухо потрескивали пересчитываемые купюры крупного достоинства – другими здесь не расплачивались, – сзади шаркали тяжелые подошвы охранников, кто-то тихо рыгал, в туалете журчала вода, впереди дробился и отскакивал от стен и пола звон посуды, покрываемый длинными нотами двух виолончелей.
– Пойдемте в конец, – сказал Карл Фридрихович, когда мы достигли зала.
Пожелание куратора показалось мне неприличным по форме, но я не стал его комментировать.
Я не натыкался на беспорядочно разбросанные по залу столики только потому, что слышал прямо перед собой то плеск наливаемой в рюмку водки, то тяжелое дыхание самки, возбужденной респектабельностью кавалера.
– Вот наш стол, – сказал куратор.
Сурово сказал, давая понять, что мы не развлекаться сюда закатились. Не «столик» – игриво, по-купечески. Котлетки киевские два раза, шампанское на тот столик… Даже близко этого не было. А было – вот это стол! На нем едят. Потом сидят…
Со стороны туалета к столу подошел молодой человек, лицо его в полумраке было не разглядеть, но по шуршанию пиджака и тихому шмыганью я опознал модного парня Сухорукова. Он мне отчего-то сразу не понравился, хотя стиляжную музыку я всегда любил. Хоть Билл Хейли, хоть «Дюран Дюран» – все мне нравилось, все, что тормошило обывателя и заставляло его на улице пучить глаза при встрече с модным парнем или девушкой.