В комнате было тихо и темно, лишь на фоне узкого окна выделялся силуэт Пеппо.
– Прости, дружище, я на стол наткнулся.
В извиняющемся голосе слышалась легкая нетерпеливая нотка, и Годелот скептически поднял брови. В другой раз он непременно обучил бы друга паре крепких шотландских выражений из арсенала Хьюго, но после пережитых накануне треволнений ссориться не хотелось.
– Неймется тебе, филину. Давай рассказывай, зачем разбудил. Не зря ж сам не спишь. – Кирасир снова сел на койку, мужественно стараясь не зевать.
Пеппо взволнованно заметался у окна:
– Лотте, я вчера в траттории любопытный разговор подслушал, только ничего не понял. Может статься, ты разберешься.
Годелот ухмыльнулся.
– И не совестно тебе подслушивать? – поддразнил он, но Пеппо лишь пожал плечами:
– Не только не совестно, но и чертовски интересно. Жаль только, мало услышал.
…Четверть часа спустя уже тетивщик сидел на койке Годелота, а сам шотландец бродил по комнате, погруженный в раздумья.
– Чушь какая-то… – пробормотал он. – Нечем людям заняться, только языками молоть. Хотя погоди. Слышал я в гарнизоне шепотки, только не знаю, что там правдой было, а что просто под хмель болтали.
Нахмурившись, Годелот помолчал несколько секунд, пытаясь скропать вместе разрозненные байки самых старых обитателей замка. А потом опустился рядом с Пеппо и завел рассказ.
Графа Оттавио Кампано многие считали стариком, однако почтенный вид ему придавали не столько прожитые годы, сколько сильно подорванное бурной юностью здоровье.
Не слишком обширное, но процветающее графство пользовалось среди соседей своеобразной славой: некоторые почитали Кампано краем, где Господь явил свое могущество, другие же – недобрым местом, где творились престранные дела. Ведь нынешний граф, хоть и слыл человеком щедрым и любезным, взял бразды правления в свои сухощавые руки при довольно загадочных обстоятельствах.
Оттавио, младший сын своего отца, наследства ожидал скудного, ибо земли и замок были завещаны его старшему брату, Витторе.
Графу Кампано, человеку недалекому, но практичному, вообще не слишком повезло с наследниками. Он жаждал передать родовое гнездо в такие же крепкие и надежные руки, как его собственные, однако ни один из двоих его сыновей ничуть не походил на родителя.
Витторе, хоть и был миролюбивым домоседом, охотно вникавшим в хозяйственные дела, жил в каком-то собственном странноватом мирке.
В детстве он смотрел вокруг восторженными глазами щенка, впервые выпущенного из корзины на двор. Научившись ездить верхом, часто пропадал по деревням, без тени чванства водил дружбу с крестьянами, особенно тяготея к обществу сельской знахарки и подолгу расспрашивая о премудростях ее хитрого ремесла. Он был улыбчив, добродушен, обожал все живое, от дорогих коней до шелудивых кошек, еще подростком мог часами рассказывать сказки детям прислуги и, несомненно, казался бы слегка тронутым, если бы кто-то вообще взялся судить его, всеобщего любимца и безотказного покровителя.
Забияка Оттавио отличался буйным нравом, любовью к турнирам и охотам и неодолимой тягой к авантюрам. Нимало не тяготея к учению, он был замечательно ловок и лучезарно обаятелен. Несмотря на сумасбродство, Оттавио не был ни жесток, ни излишне честолюбив. Однако не мог ни часа усидеть на месте, имел в ладони дыру, сквозь которую утекали любые оказавшиеся в руке деньги, и сам во всеуслышание заявлял, что безмерно счастлив быть младшим братом, поскольку за хозяйственными гроссбухами через полгода захворал бы чахоткой и умер.
А посему раздора из-за наследства не приключилось. Сразу после смерти отца Оттавио забрал причитающуюся ему долю, расцеловался с братом и исчез из родных краев.
Витторе же в самые короткие сроки показал окружающим, как резко может измениться человек, обретший свободу и власть. Нет, он и не думал притеснять крестьян, не ввел новых податей и ничем не обидел соседей. Новоиспеченный граф оставил замок в руках отцовского управляющего и на два года уехал за границу, откуда вернулся, привезя подводу старинных книг и четыре ящика причудливой стеклянной посуды, название которой любой благоразумный человек произносит, лишь осенив себя крестным знамением.
Не прошло и месяца, как по всей округе разнеслась весть: Витторе Кампано запродал душу кому не след. Занялся алхимией, завел дружбу с чернокнижниками, не реже раза в месяц собирающимися к нему на шабаш, и даже блудит с ведьмой, что прилетает к нему на черном коне и остается до рассвета.
Графство стали объезжать за версту, некоторые из соседей поспешили оборвать торговые связи, а Витторе невозмутимо проводил часы в комнате, что называл лабораторией, и, по рассказам слуг, варил в бесовской посуде зловонные жидкости, бормотал заклинания на неведомых языках и занимался прочей богомерзкой галиматьей.
Хуже того, рухнув в бездну греха, граф потянул за собой других. Он обучил грамоте обеих деревенских повитух и заставил читать какую-то засаленную книгу с ужасающими картинками, изображавшими истерзанных женщин со вспоротыми животами и изуродованных младенцев. Посадил перепуганного секретаря писать под диктовку старого полупомешанного травника, доживавшего свой век в Кариче, рецепты снадобий, какими он пользовал больных. Притащил из города развеселого и со скуки попивающего доктора, смертельно обидев тем самым вышеупомянутого травника.
Страшнее всего же было то, что Кампано продолжало процветать. Неурожай и падеж скота там так и не приключились, несмотря на пророчества местных вещунов. Об эпидемиях не слыхали, а повивальная бабка из Торторы, по недосмотру в спешке призванная в село соседского синьора, споро приняла здорового младенца у измученной родами матери весьма диковинным приемом.
Словом, Нечистый исправно ворожил своему новому слуге. И неизвестно, сколько бы продолжалось это непотребство, если б в один ослепительный весенний день в Кампано не явился Оттавио, не подававший о себе никаких вестей почти десять лет. Военная выправка и заметная хромота сразу выдавали, где провел эти годы младший сын старого графа. Оттавио приехал не один. С ним был спутник – молодой монах с усталыми глазами и скорбной линией губ.
Витторе, так и не обзаведшийся женой и детьми, принял брата с распростертыми объятиями. Два дня графство праздновало воссоединение Кампано под отчим кровом…
А на третий день граф Витторе покончил с собой, на глазах у домочадцев бросившись с одной из замковых башен. Никто так и не узнал, что в точности произошло в родовом гнезде Кампано. Говорили только, что приехавший с Оттавио монах прочел проповедь, потрясшую всех. Прослушав ее, граф осознал, как глубоко пал в пропасть греха, как безнадежно загубил свою душу, посвятив ее еретическим учениям, и, не вынеся позора, оборвал свою жизнь.
Оттавио был сражен смертью брата. Он впал в сущее безумие, то заходился рыданиями, то бушевал. Он клял себя за роковое возвращение домой, за приведенного на родной порог вестника беды. Он едва не убил монаха, набросившись на него с алебардой, и слуги с огромным трудом обезоружили впавшего в неистовство синьора. Монах, совершенно деморализованный произошедшей трагедией, был изгнан из Кампано. Он уехал ночью, забившись в угол экипажа и беспрестанно шепча молитвы.
На следующий после погребения день Оттавио Кампано собрал гарнизон и большую часть крестьян, преклонил колени на площади перед замком и просил прощения у жителей графства за причиненное им зло. А затем оповестил их, что намерен удалиться в монастырь.
Новость эта повергла в ужас осиротевших вассалов Кампано – графство, лишенное синьора, ждал жалкий удел. Под давлением сельских старшин и отцовского управляющего Оттавио одумался. Невольно обезглавив графство, он не мог уклониться от ответственности за родовую землю. Так земля перешла в руки младшего отпрыска. Тот не оправился от смерти Витторе и вел уединенную жизнь затворника, тоже не продолжив род.
Граф был слаб здоровьем. Проведя много лет в военных стычках, страдал от дурно залеченных ран, а чувство вины терзало и подтачивало его изнутри. Он много времени проводил в заброшенной лаборатории брата, бездумно листая книги и водя пальцами по пыльным колбам.
Но люди предпочитают грязное чистому, а сложное – простому. Вскоре заговорили, что и Оттавио обуял грех, посеянный братом. Но граф не интересовался ни оккультными науками, ни медициной. С годами он становился все более религиозен и вскоре завел личного духовника.
С приездом отца Альбинони с замка, казалось, спала некая тягостная тень. Улыбчивый и кроткий, пастор сумел стать другом каждому человеку в графстве. Он всегда готов был выслушать любого, и ни один секрет не покинул тесных покоев священника. Он умел дать совет, подчас не имеющий ничего общего с канонами христианства, но неизменно указующий выход из всякого тупика.
Пастор учил грамоте детей, утешал скорбящих, спешил на зов в любое время и никогда никого не осуждал, как бы мерзок ни был рассказ, услышанный им на исповеди. Отец Альбинони стал ангелом-хранителем Кампано, и даже граф, казалось, примирился с самим собой.
И глядишь, дурные слухи бы иссякли сами по себе, заслоненные более насущными житейскими заботами, если б не один поздний дождливый вечер, исторгнувший из непроглядной темени блестящую мокрой крышей карету. К графу приехал гость, прошел, кутаясь в широкий плащ, в библиотеку, куда даже не было велено подать ужин. Видимо, гость был незваным. Час спустя визитер стремительно вышел на крыльцо замка, за ним почти бежал граф. На полпути к карете гость обернулся и жестко отчеканил:
– Ты ответишь за это, Оттавио! Ты выплачешь свою гнилую душонку до самого дна, до капли выблюешь яд, которым ты полон, клянусь могилой Витторе!
Сказав это, он вскочил в экипаж. Лошади взяли с места, а граф так и стоял под дождем, не замечая, как дымит в руке погасший факел, а струи дождя льют с промокшей одежды и волос. Ночной визитер исчез, слуги не смели даже шептаться о нем, и он показался бы призраком, если бы не цепочка мокрых следов в гулком холле замка.