– Потому что ходатайство от рядового там даже не примут, – хмуро пояснил Годелот, – а перед Богом все равны… По крайней мере, так меня учили.
Руджеро помолчал, глядя во вспыхнувшее лицо шотландца. А потом спокойно промолвил:
– Перед Богом – безусловно. Но между Ним и вами стоят люди, что существенно все осложняет, не так ли? Однако я готов помочь вам с установлением справедливости, которой вы ищете, если вы в свою очередь поможете мне. – Он слегка подался вперед и четко вымолвил, словно припечатывая каждое слово ладонью: – Известно ли вам, юноша, что семья Кампано подозревалась в занятиях оккультизмом и еретическими науками?
Годелот, только что готовый защищаться, на миг растерялся. Но тут же попытался взять себя в руки: похоже, вот оно. Монах доселе просто старался его разговорить. Надо успокоиться и не нагородить лишнего…
– Доподлинно неизвестно, святой отец, – обтекаемо ответил он.
– То есть известно, но не доподлинно. Запишите, брат Лукка. Из каких же источников вы все же черпали сии сомнительные сведения? – Глаза, будто взятые с двух разных лиц, прищурились, а Годелот отрывисто парировал:
– Порядочному человеку не пристало считать голословные сплетни за кружкой сведениями, святой отец.
– Хорошо сказано, юноша. – Кирасиру показалось, что уголки тонких губ дрогнули. – Итак, вы слышали о еретических увлечениях вашего синьора, но не придали этому значения. Запишите, брат.
Годелот снова почувствовал замешательство. Он не сказал ничего значимого, а въедливый монах, мозаикой переставив его слова, вывел из них нечто другое. И похоже, это вовсе не в его пользу. Черт…
Монах продолжал:
– Кто был духовным пастырем дома Кампано?
– Отец Эрнесто Альбинони.
– Вы хорошо знали его?
– Да. Он был моим учителем.
– Чему вы у него обучались?
– Поначалу грамоте. А потом основам некоторых наук.
– Каких же?
– Евклидовой геометрии, истории, естествознания.
– Зачем наука наемному солдату?
– Ну… отец Альбинони говорил, что я понятлив и способен к учению. И что гибкость ума и его склонности нужно развивать.
Инквизитор неопределенно повел бровями:
– С этим трудно поспорить. Был ли у вас доступ к его библиотеке?
– Да… Но я нечасто ею пользовался. Большая часть книг пастора была на неизвестных мне языках.
– Обучал ли пастор других отроков в графстве?
– Не знаю, возможно.
– То есть в замке лишь вы были отмечены его особой благосклонностью?
– Да, пожалуй.
– Уважаем ли он был в графстве?
– Весьма уважаем, святой отец. Наш пастор был настоящим слугой Господа и утешителем каждого страждущего.
– Вот как? И это вы говорите о личном духовнике того, кто занимался колдовством и алхимией?
– О… Нет, святой отец, все не так! Оккультные науки изучал покойный граф Витторе. Пастор Альбинони появился в замке уже при младшем графе, а тот никогда… – Кирасир прикусил язык, но было поздно.
– Превосходно. Вы подтверждаете, что знали о богопротивных занятиях графского дома Кампано. – Монах потер сухие узкие ладони, а писарь истово заскрипел пером.
Шотландец перевел дыхание. Болтливый дурак… Нужно было постараться выкрутиться.
– Святой отец, когда погиб граф Витторе, меня еще не было на свете. Я ничего не могу утверждать и снова повторяю: все это досужие разговоры. Пастор же Альбинони был благочестив и кроток. Он единственный смог утешить графа Оттавио, скорбевшего по брату.
Доминиканец приподнял брови, складывая пальцы под квадратным подбородком:
– Что есть утешение для родных усопшего? Уверенность в том, что душа его пребудет в обители Господа нашего, обретя спасение. То есть, по вашим словам, благочестивый пастор Альбинони сумел убедить скорбящего графа Кампано, что душа его брата, еретика, чернокнижника и самоубийцы, упокоится с миром в объятиях Христовых. Это вы называете наставлениями истинного слуги Божьего?
Годелот едва не зарычал. Любые его слова выворачивались наизнанку этим разноглазым крючкотвором.
– Я не говорил и этого, святой отец! Пастор лишь сумел вывести графа из черной меланхолии, губившей его. Синьор очень терзался о брате!
– Верно, – подался монах вперед, опираясь на стол, – о великом грешнике пристало терзаться. А вот истинному слуге Господа не пристало убеждать родных сего богохульника утешиться и оставить молитвы о спасении заблудшей души!
Шотландец осекся, тяжело дыша. Похоже, его загоняют в угол. Зачем? Чего пытаются добиться? Обвинитель же вдруг мягко покачал головой:
– Вы преданы своему наставнику, юноша. Это похвально. Но считаете ли вы правильным хранить верность учителю, что попирал сами основы Писания?
Годелот сжал зубы, а потом произнес:
– Если бы никто не считал правильным хранить верность гонимому учителю – само Писание было бы куда короче.
Руджеро долго молчал, глядя кирасиру в глаза и словно пытаясь в них что-то разглядеть. А затем медленно заговорил, будто давая арестанту время осмыслить каждое слово:
– Вот мы и подошли к сути, Годелот. Вы много говорили об отце Альбинони. И из ваших, только ваших слов я заключаю, что он был вашим единственным наставником, что вы горячо почитали его, безоговорочно верили ему во всем и никогда бы не предали его доверия. Я прав?
Окончательно запутавшись, Годелот ответил не сразу. Но инквизитор ждал, и кирасир не без вызова отсек:
– Да.
Руджеро кивнул без тени иронии:
– Запишите, брат Лукка. Арестованный подтверждает, что является учеником и последователем отца Эрнесто Альбинони, а стало быть, и его убеждений.
Шотландец нахмурился: разговор все дальше уходил в какие-то странные и тревожные дебри.
– Я так и не понимаю, святой отец, – почти резко сказал он, – в чем вы меня обвиняете.
Монах неторопливо и аккуратно выровнял стопу листов, все так же не отводя от арестанта глаз.
– Годелот, – неожиданно мягко проговорил он, – ответьте правдиво на один вопрос. Просто ответьте правдиво, как бы тяжко вам это ни далось. Поверьте, это в ваших интересах. – Он сделал долгую паузу. – Это вы убили отца Альбинони?
Шотландец онемел. Он молчал, потрясенно глядя на обвинителя, краем сознания понимая, что сейчас придется что-то отвечать, но слишком ошеломленный этим невообразимым обвинением.
– Постойте, – пробормотал он, – это… Господи, но это же… – Подросток перевел дыхание, вдруг осознав, что ему толком нечего противопоставить. – Святой отец, – продолжил он тверже, – я не понимаю, как навлек на себя подобное подозрение. Но, если бы я убил его, своего учителя, перед которым преклонялся, зачем бы я побежал хвалиться этим в Патриархию?
Руджеро долго молчал, а затем поднялся, обошел стол и встал напротив Годелота.
– Друг мой, успокойтесь. Если захотите – я отошлю писаря, и мы побеседуем наедине, – все так же мягко промолвил он, – я говорю сейчас с вами не как обвинитель. Все слишком сложно и серьезно, чтоб меня сейчас заботили людские законы. Мне очень нужна правда, Годелот. А вам очень нужна помощь, не отрицайте. Ведь именно за ней вы и пришли в Патриархию.
– Я пришел не за помощью, – сухо отрезал юноша, поневоле еще больше растерявшись от доверительного тона инквизитора, – я искал правосудия и ни словом не солгал в своем донесении. Вам, наверное, нужен виноватый, а я удачно оказался под рукой. Но вам не запугать меня настолько, чтоб я оговорил себя вам в угоду.
Руджеро безмолвно смотрел арестанту в глаза, но на сей раз цепкий пристальный взгляд показался Годелоту усталым.
– Грустно… – вдруг словно невпопад обронил монах. – Мы, слуги Божьи, были призваны беречь души мирян и заботиться о них. Но из учителей и братьев мы превратились в судей и палачей. И теперь вместо доверия мы внушаем страх. Нам лгут, нас опасаются, хотя именно к нам должны идти с самыми горькими своими бедами и ошибками. А значит, мы не справились со своей задачей. Годелот, вы понятия не имеете, сколько раз я надеялся, что арестант, стоящий перед этим самым столом, протянет ко мне руки и скажет: «Помогите, отец, выслушайте, я запутался. Защитите меня, я сам не умею». Я почувствовал бы в такой миг, что Господь за что-то простил меня. Но нет. От меня ждут лишь невзгод и, боясь меня, забывают бояться Сатаны. Так ребенок, заблудившись в лесу, плачет из-за того, что его будут бранить родители. И не слышит воя волков.
Монах умолк, отводя глаза к огню печи, и шотландец ощутил, что только сейчас, от этих странных откровений, ему становится всерьез страшно. Руджеро же вновь взглянул на Годелота:
– Я попытаюсь помочь вам. Вы наверняка играли в кубики в детстве. Представьте, я тоже. Так давайте сыграем. Итак, первый кубик: вы находите в пасторе то, чего не сумел дать вам отец. Пищу для ума, души и совести. Вы любите его со всем пылом верного ученика. Блажен учитель, заслуживший это счастье.
Кубик второй: вернувшись из своей отлучки, вы попадаете на руины родного дома. Разрушения ужасны, но… ворота не взломаны. Следовательно, их кто-то отпер изнутри.
Кубик третий: все жертвы убиты ударами тяжелых орудий по голове. Это требует силы, точности и хладнокровия. И только отец Альбинони, по вашим собственным словам, истыкан клинком, будто кто-то кромсал его тело в приступе безумной ярости. Значит, его убил не один из нападавших.
Внимание, четвертый кубик: кто мог открыть ворота атакующим? Не тот ли, кто избежал общей судьбы, следовательно, был пощажен нападавшими?
И кубик пятый: чем и у кого пастор мог вызвать такое бешенство? Не своим ли предательством он так потряс вернувшегося из отъезда молодого солдата? А ведь всего тяжелее снести измену того, кому сильнее всего верил… Не так ли, Годелот?
Руджеро размеренно низал слова на невидимые нити, коротко взмахивая кончиками пальцев, и Годелот, казалось, видел, как деревянные кубики становятся один на другой в стройную башенку. А монах вдруг повел ладонями, и башенка рассыпалась невесомым дымком.
– Священник во мне негодует, человек же понимает вас, – спокойно добавил монах. – Однако все тот же священник понимает и другое: вы чисты душой. И вашей совести тошно от севшего на нее пятна. Именно поэтому, прибыв в Венецию, вы идете в лоно церкви в неосознанной надежде покаяться. Это угодно Господу, Годелот. Весьма угодно.