Шотландец тяжело вздохнул. Наверное, нужно было бояться. Но даже страх куда-то делся, поглощенный чувством затяжного дурного сна.
– Я не убивал пастора, отец. Клянусь памятью матушки… – устало пробормотал он.
А доминиканец скрестил руки на груди, опираясь спиной о край стола:
– Я пока еще ни в чем вас не обвиняю, Годелот, – без нажима ответил он. – Напомню: я прежде всего слуга Божий и лишь потом законник. От нашей дальнейшей беседы зависит, выйдете вы отсюда преступником или свидетелем. Вы лишь должны быть искренни со мной. Вы были достойным учеником недостойного учителя. Но вы слишком молоды, чтоб нести полную ответственность за чужое влияние.
Лицо кирасира передернулось:
– Я все же не настолько молод, чтоб не знать, как называется очернение памяти умершего, уже не способного себя защитить. Клевета.
Руджеро покачал головой:
– Вы не понимаете меня, Годелот. А потому упорствуете, будто обсуждаете малопонятную книгу, а не собственную судьбу. Более того, бравируете своей убежденностью. Так слушайте и постарайтесь осознать, чем грозит вам ваше упрямство. Граф Витторе Кампано был вероотступником и чернокнижником. Но неверие в Господа не сделало его слугой Сатаны. Поверьте, бывает и так.
Оттавио же был еретиком. Настоящим в своей гнусности. Он был страшным человеком, запятнавшим себя множеством злодейств, и наперсником его в отвратительных деяниях был благочестивый и всеми любимый отец Альбинони. Вам неведома прежняя жизнь младшего графа Кампано, как неведомы и пути, пройденные вашим пастором. Вам и не нужно знать, сколь низко может пасть обуянный страстями человек.
Важно другое. Ересью своей и многими преступлениями граф Кампано загубил свою землю, принеся на нее хаос и разорение. Эрнесто Альбинони последовал за синьором, приняв смерть, но так и не искупил ею своих прегрешений. Ибо пастор оставил в мире проклятие. Орудие дьявола, с помощью коего нечистый и пленил его.
И я скажу вам больше. Именно эта с виду ничтожная вещь послужила причиной той чудовищной трагедии, что разыгралась в вашем родном графстве. Ваш отец, сам того не ведая, погиб за нее. Каждый труп, каждый сожженный дом, каждый раздавленный колос – цена этой вещи. Дьявол же – рачительный хозяин и никогда не позволит своим подаркам валяться без дела или сгинуть без вести.
Пастора больше нет. Но вещь эта по-прежнему существует. Так кому же она могла достаться, если не вам? Верному ученику пастора, чудом уцелевшему в той драме, казнившему наставника за предательство и последним видевшему его тело. Не скрывайте ее, Годелот. Этот страшный предмет способен причинить неслыханные беды. Отдайте его мне, и я немедленно отпущу вас, клянусь Истинным крестом Господа нашего.
Годелот молчал, чувствуя, как нутро скручивается ледяным узлом страха. Какой вздор… Чушь, безлепица. Он помнил черные глаза пастора, неизменно источавшие покой и благость. Целебные прикосновения тонких пальцев ко лбу в конце мессы. Всегдашнюю готовность выслушивать всех и каждого, вникать в любые горести и умение дать совет в любой, самой тягостной душевной скорби.
Пусть его учитель не был святым. И один Господь ведает, кем вообще был он до рукоположения. Но разве в этом суть? Отец Альбинони был человеком горячей, безгранично отзывчивой души, и Годелот скорее себя заподозрил бы в перечисленных доминиканцем гнусностях. Что же за неслыханно ценная вещь нужна этому пауку, если ради нее он возводит столь отвратительную клевету на самого достойного из известных Годелоту людей?
– Не надо меня запугивать, – тихо, но твердо произнес он, чувствуя, что еще секунда, и он начнет орать, поливая обвинителя отборной площадной бранью. – Я не дитя, чтобы бояться историй об упыре под кроватью. Я не верю ни единому вашему слову и брать на себя чужой грех не стану.
Сердце молотило с удвоенной скоростью. Успокоиться, взять себя в руки. Если крючкотвору удастся его разъярить, он в запале наплетет такой чепухи, что ее за глаза хватит на пять обвинений, вполне годящихся для плахи. А новые и новые запальчивые слова уже сами клокотали на языке, душа и без того хилый голосок разума.
Доминиканец некоторое время следил за этой борьбой и вдруг спросил спокойно и буднично, словно минуту назад не был так горячо и пугающе прям:
– Годелот, где вы познакомились с Джузеппе Гамальяно?
При этих словах смятенное лицо мальчишки выразило настолько неприкрытое удивление, что инквизитор сам на секунду ощутил замешательство, будто не ко времени задал этот важнейший вопрос.
Годелот же почувствовал, как под пронзительным двуцветным взглядом что-то гадко сжимается внутри, но внезапная смена темы помогла ему собраться, и он лишь покачал головой:
– Я не знаком с человеком, которого так зовут.
– Вот как? Однако с ваших же слов известно, что именно с ним вы приехали в Венецию.
– Нет, святой отец, я приехал с тетивщиком Пеппо.
– Полное имя вашего попутчика – Джузеппе Гамальяно. Так при каких обстоятельствах вы познакомились с ним?
Монах сухо рубил фразы, вглядываясь в глаза мальчишки, ища в них тень страха, замешательства или иной след лжи. Но шотландец упрямо поднял подбородок:
– Мой спутник представился мне как Пеппо. Я никогда не знакомился с человеком по имени Джузеппе Гамальяно и вообще впервые слышу эту фамилию.
Пуговицы, чуть быстрее замерцавшие, снова вернулись к ровному поблескиванию. Руджеро улыбнулся. Надо же, который раз быстро приходит в себя… И не глуп. Совсем не глуп. Хорошо…
– С Гамальяно вы не знакомы? Допустим. А как вы познакомились с вашим попутчиком Пеппо?
Годелот прикусил губу:
– Я нашел Пеппо у тракта Тревизо, избитым, без сознания.
– Почему вмешались?
– Решил, что так правильно.
– Куда вы направлялись?
– В гарнизон Кампано.
– Почему взяли с собой случайного спутника?
– По его словам, ему некуда было идти, а у моего синьора могла найтись для него работа.
– То есть он напросился к вам в попутчики?
– Нет, не то чтобы напрашивался. Спросил по чести – я и согласился.
– Это из-за него вы задержались в пути?
– Да.
Доминиканец помолчал, изучающе глядя кирасиру в глаза. А потом обыденно и просто спросил:
– А где ваш… спутник мог познакомиться с пастором Альбинони?
Кирасир запнулся, но Руджеро снова успел заметить в глазах подростка искру неподдельного удивления. После краткой паузы шотландец ответил:
– Мне неизвестно, ни где они могли познакомиться, ни были ли знакомы вообще.
Монах задумчиво поводил пальцами по подбородку, неотрывно глядя на арестанта. Мальчишка окончательно взял себя в руки. А вот облизнул губы. Страх? Или, скорее, банальная жажда? Однако похоже, что он не лжет.
– Что ж, допустим. А ваш приятель прикасался к телу пастора?
– Понятия не имею. Да и зачем ему?
– Кто знает? Быть может, чтоб обшарить карманы.
Годелот едва сдержал рык.
– Святой отец, – начал он подрагивающим от бешенства, но подчеркнуто негромким голосом, – Джузеппе все время был у меня на глазах. Он слеп. Я не мог оставлять его в одиночестве в совершенно незнакомом месте, полном разлагающихся тел и тлеющих обломков. И вообще. Пеппо никогда не был прежде в Кампано, и до графского духовника ему не было ни малейшего дела.
Руджеро развел руками:
– Вы не знали даже фамилии вашего приятеля, Годелот, откуда ж такая уверенность, что вам известны все его прежние знакомства? Тем более что он сам набился вам в попутчики. Но я, вероятно, несправедлив к нему. Действительно, зачем рисковать, ища ценности в незнакомом месте, когда можно рассчитывать на помощь. Помощь друга – сильного, зрячего, прекрасно знающего замок и его обитателей… и доверчивого. Ну же, Годелот, не упорствуйте. Где то, что вы унесли в тот день из Кампано?
Кирасир заскрипел зубами:
– Я и не скрываю, святой отец, унесенных мной вещей. Отцовскую скьявону отняли ваши солдаты, мушкет и чекан я оставил в траттории, рубашка на мне, вторую я Джузеппе подарил, одна книга тоже осталась в моих пожитках. Еще одна была, но ее этот слепой мошенник умыкнул.
– Мошенник? До этой минуты вы называли его своим спутником и приятелем.
– Моим приятелем его называли вы, святой отец. А брать в спутники мошенника никакими законами не запрещается.
Руджеро ухмыльнулся. Каков наглец!
– Отчего вы так строги к нему, друг мой?
Кирасир не без запальчивости сдвинул брови:
– Я взял его с собой, когда он умирал у обочины, как бродяга. Предложил помощь и защиту, кормил из своих средств. Мы вдвоем дошли до Венеции, куда слепому одному было не добраться. Оказавшись же в городе, Пеппо даже не простился со мной. Он просто исчез, не погнушавшись украсть одну из моих книг и аркебузу.
К горлу подступила горечь. Прости, дружище…
Монах подобрался, подаваясь вперед:
– Неужели? Вот уж поистине черная неблагодарность. Только чем же вы тогда объясните ту странную и трогательную заботу, что мерзавец проявил к вам, оставив в вашей с ним комнате более тридцати тетив? Я человек невоенный, Годелот, но знающие люди подтвердили при обыске, что тетива преотличной работы, из хорошего материала и вовсе не дешевая. Ваш нечистый на руку попутчик сделал широкий жест, оставив ее вам.
– Тетива уже не его, святой отец, я купил ее по поручению моего синьора.
Годелот и сам прекрасно понимал, что отговорка эта пустая, но другая упорно не приходила на ум. Доминиканец понимающе покачал головой.
– Вы слишком молоды, друг мой, а потому все еще не испорчены, – с неожиданно вернувшейся мягкостью проговорил он, – тонкое же мастерство лжи приходит лишь с годами. Прекратите фарс. Ваш друг Пеппо покинул вас, но не клевещите на него всуе. Я готов допустить, что Господь усовестил нечестивца и он оставил тетиву по забывчивости или порыву. Но, Годелот, – тут доминиканец поднял со стола плетеный кожаный шнур с несколькими черными волосами, застрявшими в узлах, – никогда обокраденный и преданный в лучших побуждениях человек не станет терпеть около себя личных вещей предателя. Этим шнуром Джузеппе перевязывал волосы, а потом забыл его в траттории, верно? Вы же бережно смотали его, положив в свою суму вместе с собственными вещами, будто собираясь вернуть владельцу. Значит, вы планировали встретиться с ним, не так ли?