– Мессер Таддео… – Как ни старался тетивщик говорить независимо, это все равно прозвучало неловко и почти виновато. – Насчет вашего друга я ни словом не лукавил. Я и правда аркебузу ему чистил, а он о вас рассказал и поклон передать велел. Только у меня к вам свое дело есть, не осерчайте.
– Говори уж, не тяни… – проворчал старик уже мягче, выпуская руку Пеппо из влажной шершавой хватки. Похоже, поставив нахального юнца на место, он стал глядеть на мир более снисходительно.
Подросток замешкался на миг, подбирая слова. Он тщательно обдумал, как именно объяснить старому аркебузиру свой интерес к семейным тайнам Кампано, и был убежден, что готов к разговору. Но сейчас собственная самоуверенность вдруг показалась ему наивной и ребячливой. Проницательный калека наверняка с полуслова поймает его на лжи и уж тогда точно без особых затей пошлет ко всем чертям. Видимо, придется рискнуть и поговорить со стариком начистоту.
– Мессер Таддео. Трудный у меня к вам разговор. Мне недавно довелось побывать в землях графа Кампано, друг мой у его светлости в гарнизоне служил. Только земли-то есть, а графства уже нет. Военный налет был на Кампано, ни одной живой души не пощадили… – Пеппо запнулся, облизывая пересохшие губы. Он ожидал хоть тени удивления, хоть беглого восклицания или вопроса. Но аркебузир молчал, и это тяжелое молчание совсем не ободряло. После секундной паузы тетивщик продолжил, невольно подаваясь вперед и бледнея от волнения: – Замок выжжен, гарнизон перебит, окрестные деревни пеплом положены. Мой друг уцелел по случайности, в город был командирован. Он в том бою всех потерял: отца, наставника, однополчан… А теперь и за ним беда, как привязанная, ходит, хотя годами он мне ровесник и врагов у него сроду не было. Одно тавро на нем и есть – вассал Кампано. Мессер, вы служили графской семье. Прошу вас, памятью вашего синьора заклинаю, расскажите мне о них! Быть может, враги у них были или тайны какие-то. Только вы и остались, кто может…
– Сгинь, пропади! Опять тебя, шельму, лихо принесло! – неожиданно раздался остервенелый рык старика, и ошеломленный Пеппо почти физически ощутил, как навстречу рванулась оглушающая волна ненависти, настоянной на животном страхе. – Снова по мою душу, чума гнилоутробная? Все тревожитесь, не улизнул ли раньше срока, все ли муки принял? Да сколько ж вам толковать, упырям! Не было меня в тот день в замке, не ведаю я, с какого лешего графу помирать вздумалось во цвете лет!
Онемевший подросток стоял перед беснующимся калекой, не понимая, что сказал не так, чем вызвал такой непримиримый шквал ярости, и тщетно пытаясь вставить хоть слово. А Таддео перешел на визгливый вой:
– Ты давай, давай, поганец, власы-то со лба откинь, дай на рожу твою лукавую поглядеть! Ишь, сатана! Молод, ладен, очи в пол! А только печати-то не скроешь, как ни вертись! Пошел прочь, нечистый! Катись отседова, сейчас сестер с кадилом позову!
– Мессер Таддео, но я вовсе…
– Я сказал, пошел к чертям! – Рык старика заглушил лепет Пеппо, вновь срываясь на удушливый кашель, раз за разом раздиравший изнуренное болезнью тело. Аркебузир еще пытался что-то выкрикивать, но лишь захлебывался кашлем, злобно подвывая, а тетивщик в смятении все так же стоял на месте, обескураженно пытаясь сообразить, какое его неосторожное слово вмиг обратило уже наладившийся разговор в нелепый и уродливый спектакль.
Под градом сыплющихся угроз и оскорблений он медленно отступил назад, чувствуя, как пылает лицо. И вдруг ясно и остро ощутил, что со всех сторон его жалят взгляды. Взгляды недоуменные, взгляды злые, осуждающие, испуганные, брезгливые. Они, будто туча разъяренных ос, вились вокруг под неистовый вой старика, впиваясь в каждый дюйм тела.
– Господи, – прошептал Пеппо, – господи, за что?..
Никто не гнался за ним по темной улице, мушкетные пули не стрекотали у висков, и даже плеть не впивалась в плечи звонким свистом. Но отчего-то никогда еще он не был так напуган, беззащитен и унижен, как сейчас, стоя, словно на эшафоте, под прицелом сотни взглядов, пока полубезумный вой клеймил его за какие-то неведомые злодеяния. Невыносимо хотелось закрыть руками голову, будто под каскадом камней рушащегося здания, и броситься бежать от этих чужих пронзительных взглядов и хриплого кашляющего воя. Но как вырваться отсюда, где койки заполняют каждый дюйм пространства?
– Позвольте, я провожу вас к выходу! – вдруг пробился сквозь крики отрывистый от напряжения голос, а ладонь охватила чья-то рука. Тетивщик не разобрал, кто так вовремя окликнул его, с готовностью позволяя увлечь себя куда-то вперед и краем сознания улавливая шорох монашеской рясы. Сейчас он без лишних вопросов пошел бы за кем угодно.
И снова были тычки деревянных углов коек, и чьи-то беспомощно-цепкие пальцы дергали за одежду, и липкие обжигающие взгляды жалили спину, а вслед, словно вороний грай, летела полубезумная брань Таддео.
– Да уймись, бесноватый! – донесся до Пеппо чей-то окрик, и вопли аркебузира оборвались хлестким ударом. Подросток машинально сжал пальцы, ускоряя шаги и больно оскребая плечо о какой-то очередной неловко задетый предмет. Гулкий скрип двери прозвучал музыкой для истерзанного слуха. Громыхнули створки, отсекая душный зловонный ад от знойной тишины коридора, и Пеппо в изнеможении оперся о стену, приникая затылком к шершавым камням.
– Благодарю вас, сестра… – пробормотал он и вдруг обнаружил, что все еще сжимает мертвой хваткой руку неожиданной избавительницы. – Простите, – скомканно добавил юноша, выпуская худые пальцы, и тяжело вздохнул.
Монахиня молчала, глядя на тетивщика, и тот вновь ощутил, как внутри запенился стыд пополам с беспомощной злостью, будто под снятым уже с очага котлом снова разожгли огонь. Но на обычный гонор душевных сил не осталось.
– Не смотрите на меня так, – устало проговорил он, – клянусь, я не знаю, из-за чего этот человек набросился на меня. Хотя вы все равно мне не поверите.
– Я верю, – приглушенно отозвался юный голос. – Здесь увидишь и не такое. Таддео очень плох. Он не может ходить, мучается страшными болями, почти не спит. А богадельня – невеселое место. Здесь многие слегка… не в себе. Вам плохо? Быть может, принести воды?
Пеппо раздосадованно ощутил, как вспыхивают уже остывшие скулы. Более привычный к постоянной обороне, он всегда смущался, встречая участие. А взгляд монахини все так же ощупывал его лицо. Он был теплым и боязливым, словно ребенок робко гладил крупную опасную собаку, опасаясь ее разбудить. Вот прошелся по щеке, пощекотал вторую, и тетивщику пришла в голову глупая мысль: нет ли на его лице следов ружейной сажи?
– Нет, сестра, спасибо. Не утруждайтесь… – пробормотал он, вдруг уколотый случайным воспоминанием. Вынырнувшее из взбудораженных глубин сознания, оно все ярче проступало в памяти, будто рисунок на песке, углубляемый пальцами.
– Сестра… – проговорил он, поддавшись этой внезапной мысли, – мне знаком ваш голос. И ваша рука отчего-то тоже.
Теплый взгляд заметался и отпрянул вспугнутой мышью.
– Нет, вы обознались! – отрезала монахиня с поспешной твердостью, но Пеппо покачал головой:
– Я никогда не забываю голосов. Я совсем недавно встречал вас.
Он сам не понимал причины своей настойчивости. И все же почему-то ему отчаянно хотелось узнать обладательницу пугливого теплого взгляда.
– Грех вам… – Голос вновь зазвучал приглушенно: видимо, монахиня потупилась. – Негоже мне пустопорожние разговоры плести. Работать нужно. Ступайте с миром, благослови вас Господь.
Но Пеппо уже вспомнил это укоризненное «грех вам». Только в прошлый раз оно звучало с горячей убежденностью, сейчас же казалось вымученным.
– Мона Паолина… – полувопросительно-полуутвердительно обронил он, подспудно понимая, что девица из Гуэрче едва ли может стоять сейчас перед ним в венецианской богадельне, облаченная в монашеский хабит.
– Сестра Паолина! – с беззащитно-независимой ноткой уточнила девушка, и тетивщик шагнул к ней, слыша, как монахиня поспешно отступает назад.
– Не бойтесь меня. – Он остановился, чувствуя, что селянка лихорадочно оглядывается, словно загнанная в угол. – Простите. Я рад снова встретить вас. Только не пойму, как вы оказались в этом ужасном месте.
– Я и не боюсь, – сухо и устало проговорила монахиня, и Пеппо невольно заметил, как изменился ее голос за недолгий срок. – И здесь не ужасное место, а приют страждущих. Тебе пора, падуанец.
– Меня зовут Джузеппе… – пробормотал тетивщик вслед удаляющемуся шелесту рясы.
Глава 20Невидимка
Полковник Орсо не бросал слов на ветер. Наутро после обманчиво доверительной беседы на кухне, едва только рассвет подрумянил городские крыши, за Годелотом явился немолодой коренастый капрал.
Пережитые накануне потрясения и боль в израненной спине почти не дали шотландцу уснуть, а потому зарю Годелот встретил совершенно разбитым. Однако зычный окрик «Подъем!» для солдата сродни магическому заклинанию, и не действует оно лишь на павших.
Капрал окинул вставшего навытяжку юнца оценивающим взглядом.
– Резво вскочил, даром что шкура попорчена, – пробубнил он низким глуховатым голосом. – Я зовусь капрал Фарро. Одевайся и топай за мной, пострел, да гляди в оба. Новички у нас – редкие птицы, к ним любопытство особое.
У Годелота ломило виски, будто с лютого похмелья, но туманное предупреждение капрала не затерялось в этой тягучей ломоте. Нужно было собраться, как угодно, но прямо сейчас… Первый день на новом месте службы очень важен. От него порой зависит, как сложится твоя жизнь на протяжении многих последующих лет, поэтому хвори придется отложить на другое время.
В любом новом полку всегда предстоит выбивать себе место, где силой, где сноровкой, а где и хитростью – это Хьюго растолковал сыну сызмальства. С этой мыслью Годелот шагал по темному коридору вслед за тускло-желтым кругом света от фонаря в руке капрала и старательно отгонял воспоминание о таком же пути в допросную сутки назад. Но вместо угрюмого каземата он был приведен в большое помещение с низким потолком, всю обстановку которого составляли длинный стол со скамьями и большое распятие на стене. Там подростка ожидал сухопарый офицер с такими густыми сросшимися бровями, что те образовывали единую хмурую полосу над цепкими и внимательными глазами.