– Что ты за птица, пришлый? Сидишь тут безвылазно, молчишь, по сторонам зыркаешь. Откуда ты взялся-то?
Шотландец ровно ответил:
– Господина полковника спроси, он тебе, видно, отчитаться запамятовал.
Быть может, обратись к нему с этим вопросом кто-то другой, Годелот и не стал бы ерничать, но Марцино так явно напоминал кота, встопорщившего шерсть на загривке, что подростку нестерпимо захотелось огрызнуться в ответ. Тот же сразу учуял, что чужак настроен на ссору, и шагнул ближе:
– Чего спрашивать? Дай-ка сам угадаю. Мы здесь большей частью бойцы бывалые, потрепанные. Вот ее сиятельство тебя и наняла, молодого-белокурого. Вроде как на юбке оборка – толку нет, зато красиво. Днем у канала стоишь для пущего фасону, чтоб с гондол на особняк смотреть картиннее. А ночью тебя на крышу прячут, там, окромя летучих мышей, никаких опасностей. В яблочко?
Годелот ощутил, как глаза застилает жаркая багровая пелена. Но в этом потоке оскорблений ему вдруг послышалась какая-то поддельная нотка. Уж очень нарочито старался Марцино его уязвить, слишком близко стоял, слишком покойно держал опущенные руки. И шотландец глубоко вдохнул, пытаясь вернуть себе самообладание. Наглец не хочет драться… У него какая-то другая цель. Как и у тех, кто сейчас сидит вокруг, с интересом глядя на происходящее и явно не собираясь вмешиваться.
– Паршивый ты стрелок, Марцино, – медленно проговорил Годелот, – гадай снова.
И тут же увидел, как у того побелели крылья носа, а челюсть обрисовалась резкими углами. Марцино тоже разозлился.
– И-и-ишь ты… – протянул он на свой обычный манер. – Ну так давай снова попробую. В наемники сдуру подался, а? А там же страшно, ругаются, стреляют, да и кормят не по часам. Струсила девочка и попросила маменьку кондотьеру деньгами поклониться… или еще чем, чтоб дочурку на спокойное местечко определить. Теперь в точку, об заклад бьюсь!
Шотландца затрясло, руки сами собой сжались в кулаки, и где-то на дне души уже затрепетало сладкое предвкушение, как под костяшками пальцев с хрустом проломятся носовые хрящи мерзавца.
И вдруг в густой чад неистовой ярости тонкой струей просочилось воспоминание: залитый солнцем двор замка, он, Годелот, ничком лежит в пыли, отплевываясь и рыча от злости, а над ним возвышается отец. Пот льет по могучему торсу, и Хьюго неспешно утирает его снятой рубашкой, спокойно взирая на бесящегося сына.
– Вставай и дерись. И пока в руках себя держать не научишься – так и будешь песок жрать, – хладнокровно сообщает он и тут же примирительно добавляет: – Лотс, я не от паскудства, я для науки. В драке кто злится – тот и в дураках. Я этому так и не научился, так хоть тебя научу…
…Этого обрывка хватило, чтоб Годелот с неожиданной ясностью понял, в чем нехитрая затея Марцино. Тот старается его взбесить и ждет удара. А драка с однополчанином в первый же месяц службы грозит новобранцу большими невзгодами, если не позорным увольнением. Годелот посмотрел противнику в глаза и четко проговорил:
– Вот незадача, снова промах. Теперь моя очередь угадывать. За что тебя, бедолагу, тут держат, раз ты с двух шагов ни черта не видишь? Не иначе, преотлично чистишь сапоги. А ты не подумал, брат, что меня наняли, чтобы тебя в срок заменить?
Еще договаривая эти слова, шотландец уже осознал, что перегибает палку. Марцино залился бледностью странного купоросного оттенка, с присвистом втянул воздух и остервенело бросился на обидчика. Годелот попытался увернуться, но тут же удар кулака по челюсти сбил его с ног. Противник схватил подростка за колет, не давая упасть, и с силой дважды ударил под дых, исступленно рыча что-то невнятное.
– Марцино, сумасшедший! – донесся до Годелота чей-то окрик сквозь пелену боли. – Оставь парня, зашибешь насмерть!
Дыхание перехватывало, в голове шумело, но шотландец, упоенный забытым чувством свободы, ощущал лишь кипящий в крови задор. Коротко встряхнув головой, он вырвался из хватки Марцино и незатейливо впечатал тяжелый башмак противнику в левое колено. Тот рухнул наземь, но тут же поднялся на локтях, проревел что-то бранное и вновь, хромая и взрывая сапогами мелкий песок, ринулся на Годелота. Совершенно разъяренный, он уже не владел собой, повалил обидчика и обрушил на него град ударов.
Смятый напором более тяжелого и опытного противника, подросток пытался защищаться, едва ощущая, как кто-то отдирает от него руки Марцино, а тот вырывается и продолжает выкрикивать какие-то отрывистые угрозы.
– Что за черт! – раздался вдруг рык капрала Фарро. – Вы что творите, аспиды? Не ровен час, капитан на шум явится, всем всыплет без разбору!
Хрипло дышащего Марцино наконец оттащили, двое солдат подняли Годелота с земли и поставили на ноги, придерживая с двух сторон. Фарро подошел к пошатывающемуся новобранцу и хмуро оглядел окровавленное лицо:
– Десятка дней не прошло – уже разукрашен, как к празднику. Марцино! Ты чего, лахудрин сын, удумал? Ишь, с мальчишкой он срамом меряется, герой лоскутный!
Но солдат молчал, все так же хрипло втягивая воздух, и Фарро вновь обратился к Годелоту:
– За что схлопотал? Говори без утайки, пострел, здесь тебе не цыганский шатер, чтоб на картах гадать!
Шотландец сплюнул кровь.
– Я его оскорбил, – спокойно проговорил он.
После этих слов во дворе повисла тишина, а Фарро крякнул:
– Оскорбил! То молчал себе, а тут подошел да оскорбил! Ты давай-ка, малец, мне голову…
– Что здесь произошло? – оборвал капрала низкий голос, и из дверей оружейной вышел полковник. Фарро замолчал, словно невидимая рука хлопнула его по губам, и еще сильнее нахмурился. Но Орсо не ждал пояснений. Он спокойно подошел к Марцино и бегло осмотрел его. Затем приблизился к Годелоту, жестко взял за подбородок, оценивая следы побоев, поочередно взглянул на кисти обеих рук.
– Ясно, – отрубил он, – это не драка, а избиение. Зачинщик – Марцино. Десять плетей и сутки карцера. Мальчишку ко мне на дознание. Капрал, выполнять.
В такой же тишине Марцино увели. Клименте мрачно подставил Годелоту плечо, и через десять минут шотландец уже стоял перед полковником в голой скучной комнатенке, служившей командиру кабинетом. Орсо закрыл дверь и присел на край стола перед нетвердо стоящим на ногах подчиненным.
– Вы не теряете времени даром, Мак-Рорк, – сказал он задумчиво, – уже завели врагов. Марцино весьма выдержанный и дисциплинированный солдат. Чем же вы его так взбеленили?
– Я его оскорбил, – так же ровно повторил Годелот, стараясь не поморщиться от рези в разбитых губах.
– Хм… – Орсо пристально поглядел подростку в глаза. – Что ж, допустим. Стало быть, вам тоже по уставу полагается порка, но вы толком не оправились от знакомства с милейшим отцом Руджеро. Не вижу толка тратить деньги моей синьоры на жалованье бойцов, бесполезно лежащих изувеченной спиной вверх. А потому на первый раз я просто лишаю вас выходных и назначаю два внеочередных ночных караула. Примите к сведению, что сегодняшняя выходка непременно учтется при следующей и наказание будет двойным. А теперь ступайте к доктору Бениньо, пусть проверит, все ли у вас цело. Свободны.
Годелот отвесил угловатый поклон, развернулся и вышел, но уже в коридоре оперся о стену, переводя дыхание. Черт… Он надеялся, что эта стычка что-то прояснит в его положении. Но ощущал себя лишь еще более запутавшимся. Новобранцам никогда не спускаются драки, а все свидетели их схватки с Марцино непременно покажут, что виноват чужак. Орсо же даже не стал разбираться, да юноша и не смог бы повторить все гнусности, которыми поливал его похабник. И все же шотландца не наказали. Почему? Ведь сидеть в карцере можно и избитым. А если все еще впереди?..
…Всю ночь протерзавшись болью от многочисленных ушибов и не менее мучительными размышлениями, утром он вошел в трапезную, нарочито высоко и дерзко держа голову. Сев за стол, Годелот обнаружил, что остался один: однополчане, сидевшие с обеих сторон, отшатнулись за противоположный конец стола и тесно сгрудились там. Поймав несколько коротких напряженных взглядов, шотландец независимо принялся за еду, чувствуя в горле ком. Да, вчерашний инцидент все же многое изменил. Из чужака он окончательно стал изгоем.
Глава 21Лукавый
Лазария скучающе смотрела на кромку черного докторского рукава. Бениньо всегда предпочитал считать пульс по сонной артерии, но ее шея не осязала его пальцев. Зато где-то в самом низу каменного тела нарастал раздражающий зуд: еще в начале своей болезни герцогиня поняла, что порой ей мучительно хочется постучать каблуком по полу.
Странно… Все тени, призраки, шепотки и отзвуки былых телесных привычек вымерли за двенадцать лет. И тяга пальцев в задумчивости вертеть на правом запястье браслет. И всегда так досаждавшее отцу покачивание коленом во время монотонной работы с бумагами. И манера выстукивать на столе или кресельной ручке мелодии Винченцо Капиролы [16] – отчего-то всегда только его. И лишь проклятый каблук все отказывался уходить, изводя Лазарию неутолимым чувством движения, запертого в капкане мертвых мышц.
Бениньо наконец отнял руку, пряча часы в карман. Он уже собирался что-то спросить, когда за спиной скрипнула дверь, и губы герцогини тут же надломились улыбкой.
– Добрый день, святой отец, – промолвил врач, оборачиваясь. – Сударыня, я больше не нужен вам? – поклонился он.
Лазария улыбнулась уже почти естественно:
– В тот день, когда… вы будете мне больше не нуж…ны, я вам звезд с неба наберу… полную корзину… Но сейчас… вам стоит отдох…нуть от меня. Обед уже подан. Ступайте.
Бениньо снова отвесил почтительный поклон и безропотно покинул библиотеку, кивнув напоследок монаху: он знал, что с Руджеро герцогиня всегда беседует наедине.
Доминиканец закрыл за врачом дверь и обернулся к Лазарии. По привычке с минуту молча смотрел на нее. Затем шагнул вперед и перекрестил, касаясь воскового лба поцелуем.