Морит, отиравший кровь с лица Годелота, вскинул голову, замер, слегка побледнев под слоем все еще обагрявшего его винного налета. И тут же вскочил, вытягиваясь в струну. Но кондотьер, сразу оценив обстановку, обратился к Клименте:
– Что за дьявольщина тут происходит?
Солдат поклонился:
– Мой полковник, я давал новобранцу урок фехтования. Юнец показал себя весьма способным бойцом, однако не выдержан и горяч без меры. Мы малость увлеклись, моя вина. Но сейчас мы мигом парня на ноги поставим, не извольте беспокоиться.
Морит, изнывая от осознания, как по-дурацки он выглядит, тоже отвесил командиру поклон и снова утопил полотняный лоскут в ковше с водой. Орсо же несколько секунд помолчал и отрезал:
– Что ж, наставлять новобранцев – дело похвальное. Я вычту из жалованья мальчишки за твою испорченную камизу, Клименте.
Солдат поперхнулся:
– Мой полковник, покорно благодарю, но не стоит. За свои пожитки я сам в ответе. Ему куда хлеще пришлось.
– Тебе виднее, – равнодушно пожал плечами кондотьер. – Навести тут порядок, живо! А Мак-Рорка, как очнется, немедля отправить ко мне.
С этими словами полковник покинул место поединка, а Морит бросил быстрый взгляд в командирскую спину и прикусил губу: похоже, близился час истины. Сейчас кондотьер расспросит чужака, как было дело… И тосканец не мог бы сказать определенно, чего больше опасается. Если чужак действительно доносчик командира – то личность зачинщика свары мгновенно станет известна, и тогда Мориту не избежать наказания. Но если за дуэль накажут самого Мак-Рорка, то роль Морита в этой истории станет уж вовсе неприглядной.
Молодой солдат досадливо поморщился – сокрушаться о собственном скудоумии было поздно, но где-то на самом дне души копошилось чувство, что попорченная спина все же куда предпочтительнее попорченной репутации.
Меж тем Годелот коротко вздохнул и открыл глаза. При виде Морита, стоявшего около него на коленях с тряпицей в руке, шотландец едва не выбранился вслух. Но только приподнялся на локтях, мрачно воззрившись на недруга и ожидая новых нападок. Тот, против ожидания, молчал, глядя на Годелота со странным хмуро-сконфуженным выражением. Эта гримаса в узоре винных потеков неожиданно показалась Мак-Рорку забавной, и он усмехнулся:
– Несколько дней, как рубашку сшили. Жалко.
Морит покачал головой и подал Годелоту руку, помогая подняться:
– Ты не о рубашке сейчас думай. Тебя полковник видеть желает. Клименте наплел, что фехтовать тебя учил, да не рассчитал силы. Но все равно командиру неймется, въедливый он.
Шотландец отряхнул пыль и огляделся в поисках снятого колета.
– Спасибо, что привел меня в чувство, – ровно проговорил он. – Чем раньше явлюсь, тем скорее свое получу.
Натягивая колет на истерзанную рубашку, Годелот уже не видел, как по лицу Морита пробежала тень. Фраза прозвучала двусмысленно, и солдат не понял, что именно услышал в ней. Благодарность? Иронию? Угрозу? Но чужак твердым шагом уходил прочь, не оглядываясь, словно давая понять, что принял положение вещей: его никто не поддержит, и поэтому он оставляет за собой право печься лишь о себе.
Полковник ждал его в своей клетушке, на сей раз сидя в кресле и глядя на Годелота едва ли не с любопытством.
– Входите, Мак-Рорк, – негромко окликнул Орсо, и шотландец вытянулся перед командиром. – Итак, через десять дней после поступления на службу – драка. Через две недели – дуэль. Скажите, Мак-Рорк, чего мне ожидать в грядущий вторник? Вы убьете капрала Фарро?
Годелот вдохнул, собираясь что-то ответить, но полковник вдруг оглушительно ударил ладонью по столу.
– Даже не думайте, Мак-Рорк. – Орсо почти не повысил голоса, но шотландец отчетливо ощутил, как внутренности свиваются мерзким холодным узлом. – Клименте может нести все, что угодно. Этот человек несколько лет сражался плечом к плечу со мной, и ему простительны некоторые вольности. Но дайте себе труд не забывать первое, что я сказал вам: не считайте меня болваном. Вы дрались на дуэли, что категорически запрещено в моем полку, и, что еще хуже, дрались прямо у господского порога. Не заливайтесь краской, я охотно поверю, что зачинщик – не вы. Но о смутьяне я позабочусь в иное время. Сейчас же речь о вас. Еще несколько дней назад я предупреждал: новая выходка повлечет за собой последствия старой. Вы не вняли моим словам. Однако я знаю: вы не ладите с однополчанами, и вас наверняка спровоцировали. А посему, назначая вам наказание, я даю вам право выбора: пятнадцать плетей и четыре дня ареста или еще три недели без отпуска. Минута на раздумья.
Но Годелоту не нужно было и пяти секунд:
– Плети и арест, мой полковник!
Лицо Орсо осталось бесстрастным, но на дне глаз мелькнула усмешка.
– Вам так тягостно в этом доме, что вы рады даже порке? – спросил он чуть саркастично, но шотландец не смутился:
– Я из провинции и всегда был стеснен в средствах, мой полковник, а на днях получил жалованье. У меня никогда не было столько денег, да еще в городе, а я и гроша потратить не смог. Ну а порка мне не в новинку.
Полковник кивнул:
– Резонно. Ну что ж, извольте.
Быстро набросав на листке бумаги несколько слов, он протянул записку Годелоту:
– Приказ капралу о вашей экзекуции. Помощь врача вы сможете получить только завтра, доктор Бениньо дежурит при особе синьоры. Свободны.
Шотландец принял документ, поклонился и двинулся к двери.
Кондотьер подождал, пока поступь подчиненного не затихла, а потом встал и подошел к окну.
Все шло словно по нотам. Будь благословенна ничтожная людская предсказуемость! Вовремя брошенная фраза, разнесенная по дому болтливой прачкой, дала пышные всходы, словно бурьян в мокрой золе… В этом мрачном замке не держали случайных людей. Каждый был проверен, отобран по важному набору личных качеств, будто в королевскую свиту. И все же, стоило пронестись слушку о том, что в особняке появился доносчик, – и двор ее сиятельства затрепетал. У каждого, оказывается, есть что скрывать. А может, людская натура чужда честности как таковой, поэтому боится разоблачения, даже не имея за душой существенных грехов?
Однако все это неважно. Намного важней иное. Своевременная сплетня, непонятный однополчанам фавор новобранца и его незаслуженные привилегии сделали свое дело: Мак-Рорк стал изгоем. Прежде одинокий в силу обстоятельств, теперь он еще более одинок, всеми отвергаемый.
Уже сейчас лишению выходных он без раздумий предпочел порку. Ему невыносима дальнейшая изоляция от мира.
Сейчас же юнца ждет томительное заключение, долгие часы скуки в темноте, боль от побоев, тяжелые мысли. Он возненавидит все и всех. Полковника, однополчан, синьору, один вид и запах своего узилища. И тогда, истерзавшись своим одиночеством и вырвавшись на свободу, в первое же воскресенье он бросится прочь из особняка, позабыв обо всем. Куда? Только в одно место: к единственному другу, утолить мучительный голод простого человеческого тепла, цену которому знают лишь те, кто долго был его лишен. Мак-Рорк устремится к Пеппо Гамальяно, и уж тогда полковнику останется только не оплошать.
Глава 23Благочестивый и неискренний
Сестра Фелиция распахнула дверь, не стучась. Она не была бесцеремонна от природы, но годы монашества, посвященные заботе о ближнем, воспитали в ней глубокое знание слабой людской натуры. А посему неусыпное наблюдение за вверенной ей отроковицей сестра находила своим абсолютным долгом, и условности тут были излишними.
Войдя в келью, едва освещенную серым маревом ранней зари, пробивавшимся в узкое окошко, монахиня с огорчением убедилась: ее бдительность была оправданна. Паолина и не помышляла о молитве. Стоя на коленях, она любовно заплетала волосы в затейливую косу. Вспугнутая скрипом двери, она на секунду застыла и тут же торопливо начала укладывать косу на затылке. Чепец и велон все еще лежали поверх одеяла, а на полу из-под складок рясы стыдливо выглядывал гребень.
Монахиня покачала головой:
– До завтрака всего двадцать минут, Паолина. А ты, вместо того чтобы вознести хвалу Создателю за наступивший день, обихаживаешь волосы. Любование плотью – от гордыни, дитя. А гордыня – великий грех.
Паолина чуть сдвинула брови:
– Я прочла утренние молитвы, сестра, и не делаю ничего дурного. Вы сами меня учили, что надобно содержать себя в опрятности и уважать дары Господа. Разве плоть – не один из его даров?
Монахиня нахмурилась: склонность девицы перечить на каждом шагу была самой несносной ее чертой.
– Плоть – тюрьма духа, Паолина, – отрезала она, – и ее надобно не лелеять, а усмирять, держать в строгости и упражнять страданием, дабы возвыситься над ней.
Но отроковица закрепила последнюю прядь и поднялась с колен:
– Но, сестра, если так, зачем же тогда мы заботимся о больных? Почему пытаемся облегчить их муки и задержать их дух в теле, если страдание так полезно, а плоть – всего лишь тюрьма?..
Она не успела договорить, когда жесткая ладонь хлестнула ее по губам.
– Бесстыдница! – сурово припечатала монахиня. – Глумление над милосердием – что может быть омерзительнее?!
– Я не глумилась, сестра Фелиция! – Голос девушки дрогнул. – Я просто спросила о том, чего не понимаю! Что в этом омерзительного?
Но монахиня лишь указала на чепец:
– Покрой голову, пора в трапезную. – Она помолчала и добавила уже мягче: – Я буду сегодня еще горячее молиться за тебя, Паолина. Сам лукавый стоит у твоего плеча, смущая тебя своим шепотом и внося смуту в твою душу. Не дай ему побороть себя, дитя.
Упоминание о лукавом произвело волшебное действие. Только что упрямо сжимавшая губы, Паолина вспыхнула горячим румянцем, мгновенно надела велон и, смиренно потупив взгляд, последовала за наставницей.
Идя по темному коридору к трапезной, сестра Фелиция удовлетворенно отметила свою маленькую победу. Она все же сумела достучаться до своей подопечной. Убояться греха – уже означает сделать первый шаг по тропе к праведности.