– Даже в голову не бери! – отрезал Пеппо.
– Почему? – Алонсо говорил все увлеченнее. – Там хлопот на один чих! Мои приятели по воскресеньям у церквей всегда подаяния на сладости просят. Ну и я подойду к нему, монетку попрошу и скажу, чего передашь. Или записку могу сунуть, и того проще.
– Нет! – жестко оборвал тетивщик. – Ты понятия не имеешь, что за черти в этой истории водятся. Тебе о матери думать надо, а не о чужих делах. Я сам разберусь.
– Как ты разберешься?! – запальчиво повысил голос слуга. – Ты не можешь сам! Ты же слепой!
– А ты ребенок! – рявкнул Пеппо, приходя в бешенство. – Сам-то ты что можешь?! Играй в игрушки, а во взрослые затеи не лезь!
– Я не ребенок! – вдруг завизжал Алонсо незнакомым яростным фальцетом. – Я взрослый, понял? Я все сам умею, я ничего не боюсь, я и маму прокормлю, и братишке за отца буду! А ты… Я думал… а ты! Ненавижу тебя! – И, вдруг захлебнувшись, мальчик зашелся плачем.
Пеппо встал, с грохотом роняя табурет. Он так и не понял, с чего Алонсо так завелся, но не собирался вникать, как не собирался больше терять время на детские капризы. Он уже поднял руку, чтоб велеть маленькому скандалисту выметаться и продолжать истерику в другом месте, как вдруг ощутил гадостный укол воспоминания.
«Я не калека!», «Я сам умею!», «Я могу!», «Я не боюсь!»… Он так же орал это Алессе, сестре Лючии, Винченцо, Годелоту. Он с таким же надрывным плачем визжал это в лицо всему миру, точно так же готовый его ненавидеть. А теперь требовал, чтобы Алонсо не совался в его взрослые заботы, хотя сам вел себя, как ребятенок, которому не разрешают трогать бабушкину прялку.
Еще немного постояв на месте, Пеппо медленно обошел стол и осторожно положил ладони на вздрагивающие плечи мальчика. Тот, все еще рыдающий, машинально сжался в комок, уже готовый к оплеухе: мессер Ренато не поощрял слез. Но тетивщик сжал худые плечи чуть сильнее:
– Ну… Ну, хватит… – прошептал он, боясь напугать еще сильнее. – Не сердись. Ты прав, ты можешь… много такого, чего я не могу. Я просто за тебя боюсь. У меня мало друзей.
Он ненавидел подобные излияния и совсем не удивился бы, услышав в ответ фырканье. Но Алонсо притих, а потом нерешительно обернулся:
– Да я… Ты тоже прости, ладно? Я не взаправду, я так… в сердцах.
Пеппо ощутил, как в сгиб его руки ткнулась мокрая щека, и уже привычным жестом взъерошил Алонсо волосы. От сердца как-то сразу отлегло, и мысли вернулись к недавнему разговору.
Между прочим, Алонсо может оказаться прав… Почему он сам об этом не подумал?
– Вот что, брат, – обратился он к слуге, – все же твоя правда, от тебя больше будет толку. Вместе показываться на площади не станем, я подожду тебя в траттории – она прямо за углом. Но, если Лотте все же придет, рассмотри его внимательно: встревожен ли он, не выглядит ли раненым, нуждающимся – словом, все, что сможешь приметить. И сразу ко мне.
– Уж не оплошаю, не сомневайся! – воодушевленно заверил мальчик, торопливо шмыгая и утирая последние слезы. – А как он выглядит-то?
Пеппо запнулся на миг и вдруг усмехнулся:
– Не знаю, я никогда его не видел.
– О… а ведь и правда… – озадаченно отозвался Алонсо. Тетивщик же задумался:
– Лотте ростом с меня, а быть может, и повыше будет. В плечах здоровый, сильный как черт. Светловолосый. На щеках прежде рубцы были, хотя могли уже и побледнеть. Вот и все, что я знаю. Впрочем, едва ли на площади будет стоять отряд британцев, надеюсь, разберешься. Но смотри! Никаких фортелей!
Алонсо кивнул:
– Понял.
…Годелот медленно положил медяки в детскую ладонь, не отводя глаз: на запястье мальчика покачивался слишком большой для худой ручонки, невероятно знакомый шотландцу кожаный браслет с тонким кольцом для ремешка. А из-под грязноватого бинта выглядывал сложенный клочок бумаги. Разжав пальцы, юноша оставил монеты в руке ребенка. Раскрытой ладонью потянул на себя записку, глядя мальчику в глаза, и мог поклясться, что тот еле заметно сжал губы, стреляя взглядом куда-то влево. И в этот миг на шотландца внезапно снизошло вдохновение. Он, не таясь, взял записку и развернул, не обращая внимания на испуганный возглас ее подателя. Прочтя, сокрушенно покачал головой и потрепал мальчика по волосам:
– Вот же старый хрыч! Под замком мою красотку держит. Не по спеси ему, чтоб служивый за дочкой ухаживал. Эх, да что ты об этом знаешь, беззаботная душа! Все у тебя впереди… Слушай, приятель. А не передашь ли моей зазнобе ответ и, вот, букетик?
Малыш, чьи глаза уже явно искрились весельем, склонил голову вправо:
– Передам, отчего ж нет! Только вы того, добавьте. А то ежели старый мессер поймает – влетит мне, уж не сомневайтесь.
Годелот сдержал ухмылку:
– Не вопрос. Так вот, передай, что я теперь не голодранец какой-то, в приличном месте служу, и еще неизвестно, уж такой ли я ее папаше негодящий зять. Полковник у меня строгий, но жалованье справное, служба чин чином, я сыт, одет и ни на миг о ней не забываю. Так что пусть зря не ревнует, она у меня та еще штучка, с характером. Да, и вот еще что! – Тут подросток нахмурился и склонился ниже к мальчугану, понижая голос: – Передай, что я встретил одного из тех двух поганцев, с которыми она вечерком гуляла. Я теперь в оба следить буду, вздумает снова вертихвостить – я ее ухажеру мигом нос всмятку расшибу, чтоб по гроб жизни его в чужие амуры совать позабыл. Упомнишь?
– Да чтоб мне провалиться! – Ребенок истово округлил глаза, а шотландец задумчиво покусал губы и сказал еще тише:
– Ты, я вижу, сметливый парень. Вот еще что скажи. Пусть подарок мой бережет и никому не показывает. Знаю, побрякушка неказистая, но какое-никакое, а серебро. Ворья кругом развелось…
Мальчик же, по-детски чутко уловив смену тона, кивнул:
– Все передам, не тревожьтесь.
– Вот и славно. Держи, приятель, за труды. Бывай.
Протянув ребенку маргаритки и еще два медяка, Годелот с мрачным видом направился к торговцу вином.
– Ох, спасибо, господин военный! – звонко выкликнул малыш и понесся к переулку, подпрыгивая, радостно размахивая кулачком с зажатыми в нем монетами и что-то громко и фальшиво напевая.
Годелот прислушался к песне мальчугана. Тот самозабвенно голосил: «Не ходи за мною следом, темноокий! Ты погибель себе лютую накличешь!»
Сдержав усмешку, шотландец снова вынул записку, демонстративно поднес к лицу, словно послание было надушено, развернул и перечел скупые четкие строчки, пестрящие кляксами:
«Здорово дружище. Куда ты запропал? Я извелся уже отзовись хоть двумя словами. Парнишка с запиской ничего не знает и не надо но ответ передаст. За меня не тревожься. Через неделю на том же месте. П».
Пеппо терпеть не мог долгого ожидания. Колокола уже давно отбили два часа пополудни, а Алонсо все не возвращался. Что случилось? Черт, а ведь он знал, что это опасно… Зачем поддался искушению послать Лотте весть о себе таким, казалось бы, простым и изящным способом?
Тетивщик строго-настрого предупредил малыша не ввязываться ни в какие авантюры, просто попросить у Лотте милостыню и передать записку. Это не должно было занять и двадцати минут, ведь Годелот непременно узнает кожаный браслет друга-карманника. Что же пошло не так?..
…Пеппо успел совершенно известись, когда дверь траттории скрипнула, впуская волну жаркого полуденного воздуха, и к столу приблизились торопливые легкие шажки.
– Ох, умотался! – Алонсо рухнул на скамью рядом с тетивщиком. Тот подскочил:
– Наконец-то! Где тебя бесы гоняют? Я уж думал, послал тебя прямо волкам в пасть!
– Да какое! – В голосе мальчика звякнуло неприкрытое самодовольство, и Пеппо ощутил, что разрывается между желанием возблагодарить ненадежные Небеса и задушить пострела собственными руками.
– Ты цел? – отрывисто спросил тетивщик, хмурясь.
– Целехонек, а уж сколько новостей – хоть мешок подставляй!
Пеппо покачал головой и кликнул кабатчика. Уплетая заказанный обед, Алонсо принялся за рассказ:
– Видел я твоего друга, Риччо! Сразу узнал, приметный он. А уж франт! Камзол с иголочки, рубаха такая белая – аж глазам больно, шляпа с пером, сапоги блестят – ни дать ни взять офицер! А ты, дружище, прав был – за ним подзорщик ходит, толстый такой, с виду кулема, а хитрый. Как народ расходиться начал, гляжу: стоит, зыркает. Потом шасть в переулок. И выходит уже в рясе, при кружке, у стеночки сел, похрапывает. Только башмаки плохо прикрыл, дурак, клирики таких не носят. А дружок твой тоже не прост: купил цветочки, фасону на себя напустил и ходит эдак важно. Я к нему, руку протягиваю – а он как выхватит записку и давай читать! Я аж вздрогнул!
Алонсо в красках пересказывал разговор с Годелотом, а тетивщик впитывал каждое слово. Похоже, он недооценил друга… С момента их последней встречи тот стал куда осмотрительнее.
Выслушав же послание, Пеппо призадумался. Итак, похоже, Годелот устроился и не бедствует. Но враг действительно подобрался к нему совсем близко, и шотландец об этом знает, иначе не стал бы устраивать весь этот спектакль. Дальше еще интереснее. Годелот встретился с одним из тех, кто напал на тетивщика памятным вечером, и судя по туманному намеку – это тот, долговязый, которому Пеппо разбил нос. Откуда он взялся?
Тетивщик ощутил, что вот-вот окончательно запутается. Не стоит спешить, обо всем этом он подумает ночью.
– Ну, брат, ты силен, – искренне сказал он, сжимая костлявое плечо мальчика, – ни в чем не сплоховал. Только где ты потом ошивался, я не пойму?
Но в ответ вдруг послышалось шмыганье носом, прозвучавшее смущенно и виновато, и тетивщик насторожился, тут же заподозрив неладное.
– Риччо… тут… это… – протянул Алонсо и вздохнул. – В общем, как я ни крутил, а этот, толстый, чегой-то заподозрил. Я как с площади ушел – оглянулся, не идет ли за мной твой приятель. Хотя я того, песню горланил, как ты научил, но иди их знай, военных, они настырные. Ан нет, Лотте чин чином пошел вино покупать, зато гляжу – толстый за мной тащится. Уже без рясы, мешок на плече, рожа самая невинная, ну прямо ягненок пасхальный. В общем, похоже, проверить решил, куда я тот букетик понесу. Тут ты, Риччо, прости. Испугался я. Бежать припустил.