ках, был бы нужный гонор.
– Я запомню, мой полковник, – отозвался Годелот, невольно понижая голос. Ему отчего-то показалось, что Орсо приоткрыл перед ним крепко запертый сундук.
А полковник уже снова смотрел на него с холодной суровостью:
– Мак-Рорк, сейчас доктора здесь нет, а значит, вас некому защищать. Извольте все же припомнить нападавшего.
Годелот лишь покачал головой, не понимая, к чему полковнику обычный, пусть и ловкий уличный грабитель:
– Самый обыкновенный забулдыга, мой полковник, ничем не примечательный. Грязный, оборванный, тощий, борода клочьями. Мерзкий тип. Таких не рассматривают.
Но Орсо не отводил взгляда, выжидая, и шотландец попытался припомнить давешнего головореза. Вот он ковыляет навстречу… Вот резко распахивает глаза, вскидывая руку. А ведь полковник прав, что-то в этом бродяге не так.
Годелот опустил веки, выцарапывая из-под черепков недавних событий какие-то ускользающие подробности, и вдруг рывком приподнялся на локтях, почти не ощутив пронзившей его боли:
– Мой полковник, там же был кто-то еще. Когда я упал, какой-то человек бежал ко мне и что-то кричал. А потом… Господи, неужели этого беднягу убили? Он же пытался помочь мне. И теперь я… А он…
Подростка затрясло. Ощущение горячих брызг, хлестнувших по лицу, было таким отчетливым, что ему нестерпимо захотелось отереть щеки и лоб. Но полковник протянул руку и крепко сжал его плечо.
– Годелот, успокойтесь, – проговорил он вдруг твердо и увещевающе, – вы не виноваты в произошедшем. Поверьте мне. Как бы я ни бранил вас за неосмотрительность, вы действительно не виноваты в гибели этого случайного прохожего. Лягте, иначе ваша рана откроется.
Подросток снова осел на койку, прерывисто дыша. А Орсо так же ровно добавил:
– В беспамятстве вы окликнули некую Терезию.
Годелот потер лоб:
– Это моя покойная мать. Неужели со мной все было так плохо?
– Теперь вы быстро пойдете на поправку. – Орсо встал. – И не вздумайте делать глупости. Предупреждаю: за вашу безобразную неуклюжесть я сдеру с вас три шкуры на следующем уроке фехтования.
– Рад стараться, мой полковник! – Годелот снова попытался приподняться, но Орсо, кивнув ему на прощание, уже выходил из каморки…
После ухода полковника подросток несколько минут лежал неподвижно. Грабитель в оживленном районе средь бела дня. И жертвой он выбирает вооруженного солдата, у которого наверняка в кармане дыра. Нет, господа, никакой это не грабитель. Этот ублюдок ждал именно его. Кем же он подослан? Не вами ли, мой полковник? Иначе с чего бы вы так дотошно выспрашивали, узнал ли я его? Так что ж, стало быть, я мог его узнать?
Вдруг Годелот закусил губу и сдвинул брови. Терезия… Если он и звал мать в бреду, то не по имени же. Но никакой другой Терезии в его жизни не было. Откуда же полковник взял это имя?
Взгляд упал на дублет, так и лежавший на полу. Между прочим, в кармане было три дуката. Интересно, успел ли чертов забулдыга их умыкнуть?
Годелот не без труда встал, подобрал дублет и сунул руку в правый карман. Пусто. Чтоб ему на эти деньги гроб сколотили, паскуднику… Шотландец раздраженно полез в левый карман, переворошил на дне мелкие монеты и вдруг наткнулся на что-то твердое и продолговатое. Утром он не клал туда ничего похожего.
Медленно вытянув руку наружу, Годелот уставился на вынутый предмет. Это была ладанка. Дешевая, неказистая деревянная ладанка, какие сотнями продают у церквей и богаделен. А на ее шершавом боку было вырезано: «Терезия». Шотландец оглядел странную находку, а потом осторожно отомкнул ладанку. Внутри лежал тугой свиток с библейским текстом, запечатанный воском дешевой свечи.
– Вот черт. Ах ты, мерзавец… – пробормотал Годелот, восхищенно улыбаясь. Право, он торчал на площади, изнывая от злости и тревоги, а послание Пеппо уже лежало у него в кармане. Друг прошел мимо и ловко подложил ему эту неприметную вещичку, а Годелот и не заметил. Все же полковник прав: порой он сущий осел.
Кто же из сотен толпившихся кругом людей прятал Пеппо за своим обликом? В памяти невольно всплыл суетливый монах в глухом клобуке, тершийся у него за спиной, пока Годелот едва не отдавил ему ногу.
Конечно, мой полковник, вы выдумали весь этот бред о Терезии. Вы просто уже покопались в моих карманах. А самолично повредить восковые печати не рискнули. Но каков хитрец чертов Пеппо! Что может быть естественнее в кармане военного, чем ладанка с именем матери?
Сломав воск, Годелот развернул свиток. Внутри, тщательно завернутый в библейскую страницу, лежал простой лист бумаги, исписанный четким размашистым почерком. Строчки по-прежнему пестрели кляксами, там и сям набегали друг на друга, но шельмец явно поднаторел в искусстве владения пером. Даже начал иногда пользоваться запятыми, хотя раньше только кривился, слыша о них. Письмо же гласило:
«Лотте, дружище. Прости что не показываюсь на глаза. Я боюсь снова навлечь на тебя беду. В воскресенье за тобой следил какой-то олух в монашьей рясе.
Брат, не серчай, но я вскрыл твой подарок. Думал что это из-за него весь сыр-бор. Только оказалось зря испортил. На ощупь внутри нет никаких особых тайн. Я так ничего и не понял, ты должен рассмотреть его сам.
Лотте, будь осторожен. И поменьше доверяй людям. Все очень серьезно. Со многими из тех кто пытался нам хоть чем-то помочь, случилась беда. Расследование в графстве власти прекратили. У церкви больше назначать встреч нельзя. Я найду безопасное место, дай время. А пока оставь мне ответ у госпиталя Святого Франциска в Каннареджо. В нише прямо под постаментом каменного распятия справа от входа есть глубокая щель. У этого распятия часто останавливаются солдаты, так что ты никого не удивишь.
И вот еще что. Давешние маргаритки мой посыльный подарил дочке лавочника и уже назавтра в этой лавке обо мне расспрашивал высокий смуглый офицер с двумя шрамами на губах. Я не знаю что и думать, брат. О каждом нашем шаге вмиг кто-то узнает.
Я жду твоего ответа. Не рискуй. П.»
Вслед за письмом шла ехидная приписка полуразмазанными чернилами, корявая и явно набросанная второпях:
«Спасибо за новый букет. Очень тронут. Только не вздумай класть мое письмо под подушку».
…Годелот дважды перечел письмо, а потом поднес лист к свече. Глядя, как съеживается в пламени бумага, он вновь усмехнулся. Пока Пеппо оставался верен своему несносному нраву, все казалось преодолимым.
Глава 29Честь деревянных солдатиков
Он все не умирал. Воздух со странным прерывистым скрежетом всасывался в изуродованные болезнью легкие, будто кто-то пытался привести в действие рассохшиеся кузнечные мехи. Узловатые кисти рук с искривленными пальцами то бессмысленно бродили по тощему одеялу, то елозили по впалой груди, словно ища на ней сдавливающий обруч. Уже два дня он колебался на краю агонии и продолжал жить…
Паолина давно знала плавную вязь длинного текста наизусть, но не отрывала взгляда от страницы молитвенника: она чувствовала, как мутный взгляд умирающего скользит по ней, будто холодные капли стекают по коже, и от этого ощущения хотелось сжаться в комок и отереть лицо подолом рясы. Она догадывалась, что ее посадили у этого скорбного ложа, потому что прочим сестрам уже наскучило читать бесконечную отходную над несчастным.
Его звали Пьетро, и едва ли он был намного старше тридцати. Но тело, изглоданное войной и болезнями, отслужило свое. Ветеран. Слово, которое произносилось мальчишками в Гуэрче, как титул. Семь букв, овеянных романтикой и славой. Двое дядьев Паолины сбежали на войну еще подростками, гонясь за этими блистательными химерами.
А угасающий сейчас на комковатом тюфяке человек провел в армии пятнадцать лет, досыта вкусив от их сомнительных щедрот. Пятнадцать лет фальшивой славы и пустотелой романтики, изжевавших Пьетро до костей и выплюнувших убогий остаток на скрипучую койку богадельни, будто пустую виноградную кожицу.
Прежде Пьетро любил порассказать о своем прошлом, и Паолина знала, что он был выгнан из полка за убийство на дуэли капрала, оклеветавшего его за игорным столом. Голод и нужда быстро сделали свое дело, и теперь Пьетро доедали чахотка и лютая злоба на короткую и несправедливую жизнь.
Аркебузир Таддео, слушая этот пламенный рассказ, желчно смеялся своим каркающим смехом, уверяя, что за этакий фортель по уставу положена казнь, а стало быть, мерзавец наверняка врет и выгнали его за шулерство и пьянство. Потом оба долго бранились, а Паолина молча меняла кому-то компресс на пылающем в лихорадке лбу, невольно думая, как страшно слышать ссору двух полумертвых людей…
Девушка перевернула страницу и на миг подняла глаза, снова наткнувшись на студенистый взгляд. Солдат молча смотрел на нее, тяжело дыша. Потом медленно облизнул губы, словно от жажды.
– Я принесу вам попить, – мягко сказала Паолина, откладывая молитвенник. Безмозглая курица, могла бы и раньше догадаться.
Но она не успела встать. Солдат мотнул головой и хрипло ответил:
– Я не говорил, что хочу пить. И что хочу слушать лопотанье о Божьем прощении – тоже не говорил. Я и так скоро подохну, зачем еще тоску нагонять?
Паолина помолчала, потупив глаза под тяжелым взглядом.
– Молитвы облегчат вашей душе переход в лучший мир. А я просто хочу помочь вам.
Горло слегка сдавило от едкой досады на себя. Какого беса она еще и оправдывается перед человеком, который готов ненавидеть ее уже за то, что она останется жить после его смерти? Да и верит ли она в то, что сейчас так жалко лепечет? А солдат с трудом приподнялся на скрипнувшей койке и ухмыльнулся, обнажая попорченные зубы.
– Фу-ты ну-ты, «помочь»!.. – протянул он с надтреснутой издевкой. – Я прямо диву даюсь, как вы, лицемерные шлюшки, сначала жизнь человека в овраг спихнете, а потом, эвон, в рясу закутаетесь и давай в святых играть! Ты, красотка, глазенками-то блудливыми эдак обиженно не сверкай! Я не зазря языком треплю, знаю, что у вас по какой цене! «Переход в лучший мир»… А по мне, и этот неплох был бы, кабы не ваша сестрица!