Солдат хмуро огрызнулся:
– Зачем ввязался… Я, может, не Дюваль, но тоже не даром у герцогини хлеб жую. Как видишь, с двоими бодаться кишка у твоего аспида тонка.
Мак-Рорк тяжело вздохнул, пряча кинжал:
– Марцино, откуда ты взялся-то? Как из-под земли вылез.
Этого вопроса солдат уже ждал и ответил вполне естественно:
– Так к жене ходил, утром же еще сказал. Моя зазноба кровей не барских, здесь, в Каннареджо, и живет. К мосту возвращался – фу-ты ну-ты, знакомую ругань слышу. Пусть в особняке мы по-всякому ладим, но против чужих все один за другого стеной стоим.
Шотландец хмуро покачал головой – ему явно уже было неловко за свою вспышку.
– Прости, Марцино, – нехотя сказал он. – Спасибо. Не ожидал. И вот еще. Не знаю, что ты из нашего разговора услышал, только…
Но солдат вскинул обе ладони:
– А вот тут, Мак-Рорк, уволь! Мне чужих бед не надобно, у меня и свои водятся, не заложишь, не продашь. И знаешь, приятель, это тебя Фарро чин по чину отпустил. А я самовольно из особняка деру дал, деньги нужно было жене срочно снести. Так что давай-ка все по чести. Не виделись мы, порознь вышли – порознь и придем.
Годелот кивнул:
– Можешь на меня положиться.
Они разошлись прямо там, в переулке. И если Марцино шагал к мосту, настойчиво убеждая себя, что Мак-Рорк болтать не станет и ему самому ни к чему, то Годелот покидал Каннареджо, неся в груди многопудовый камень.
Брат Ачиль стремительно шагал по переулку. Ярость перекипала через край, иглами впивалась в мозг, заставляя монаха до онемения стискивать кулаки. Бесценное время уходило, чертов шотландский паскудник задержал его на те самые важнейшие полчаса, когда Гамальяно должен был явиться в госпиталь. А сейчас стрелка башенных часов, видневшихся из-за изломов крыш, неумолимо ползла к девяти, еще четверть часа, и Гамальяно может опередить его, ускользнув. Тогда придется целую неделю ждать, покуда тот снова придет к послушнице. А за это время глупая курица, написавшая пылкий и патетический донос, может испортить дело какой-нибудь бессмысленной выходкой.
А ведь начиналось все просто феерически удачно. Донос, затесавшийся в стопу такого же рода пасквилей, исправно лег на стол отца Руджеро, где его и нашел помощник. Уже в понедельник брат Ачиль имел доверительную беседу с автором – чопорной святошей сестрой Инес. Сегодня же Гамальяно должен был выйти из госпиталя прямиком в каземат на тюремном островке. Какая же нелегкая принесла ему навстречу Мак-Рорка? А второй? Откуда вынырнул этот смуглый мордатый олух? Что успел увидеть, услышать, запомнить?
Но все эти вопросы могли погодить, сейчас же нужно было успеть, непременно успеть в госпиталь до девяти часов… Ему пришлось заложить порядочный крюк по окрестным переулкам и убедиться, что Мак-Рорк не направляется туда же. Столкновение с юнцом прямо у порога ловушки спугнуло бы Гамальяно, и все сорвалось бы.
Без пяти девять брат Ачиль взбежал по ступенькам крыльца. Он успел, и в его тощей груди уже закипал сладкий охотничий азарт. Вскоре ударит колокол, и Гамальяно выйдет из этих дверей прямо ему навстречу.
Но навстречу ему вышла сестра Инес, чье лицо багровело пятнами румянца, а глаза полыхали. Она бросилась к доминиканцу, почти шипя:
– Где вы пропадали?! Мы условились, что вы явитесь к восьми утра! А сейчас…
Монахиня захлебнулась болью, когда брат Ачиль стиснул ее руку выше локтя:
– Что произошло? Он должен все еще быть в саду, девяти еще не пробило!
– Отпустите! – вполголоса рыкнула она. – Вы упрекали меня в недостатке благоразумия! Вот вам ваша справедливость!
Почти оттолкнув сестру Инес, доминиканец устремился по коридору. Десять минут спустя он вошел в кабинет матери Доротеи. Настоятельница сидела за столом, изучая какие-то бумаги, и на звук распахнувшейся без стука двери подняла голову с видом полной невозмутимости:
– Доброго утра. Простите, меня не предупреждали о вашем визите. Чему я обязана вниманием доминиканского ордена?
Монах, почти влетевший в кабинет, остановился и с подобающей случаю степенностью заговорил:
– Доброго утра, мать Доротея. Эмиссар инквизиции брат Ачиль. Прошу прощения за вторжение, но, право, у меня есть на то причины. Мне необходимо узнать, где найти юношу по имени Джузеппе, смутьяна и еретика, ложью втершегося вам в доверие. Если его здесь нет, мне нужна встреча с опекавшей его послушницей: дева могла оказаться в немалой опасности, побывав под столь неблаготворным влиянием.
Мать Доротея отложила документы, и меж бровей ее залегла глубокая косая морщина.
– Увы, брат Ачиль, мне нечего противопоставить вашим справедливым обвинениям. Юноша, поначалу тронувший меня своим увечьем, оказался лжецом и проходимцем. Посещая одну из моих послушниц под видом чтения Евангелия, он вел с нею неподобающие речи. Сегодня же случилось поистине страшное. Он покусился на честь несчастной девушки прямо в монастырском саду.
Доминиканец подался вперед:
– Где негодяй?!
Настоятельница выпрямилась в кресле:
– Изгнан с позором и строгим запретом даже ступать на наше крыльцо. Девица же подвергнута строгой епитимье и будет содержаться в посте, молитве и уединении до той поры, покуда я не решу, что она готова вернуться к своим обязанностям в госпитале.
Лицо брата Ачиля исказилось:
– Изгнан?! Вы просто отпустили нечестивца, что заслуживает наказания по всем законам церкви? Это неслыханно, мать Доротея. Извольте немедля послать за девицей!
Однако монахиня твердо отсекла:
– Наложенная епитимья не может быть отменена. Я не состою у вас в подчинении, брат Ачиль, и не обязана отчитываться перед вами в принимаемых мной решениях. Я возглавляю это заведение, дабы врачевать недужных и заботиться о своих подопечных, а не для того, чтоб перевоспитывать похотливых юнцов.
Несколько секунд доминиканец тяжелым взглядом смотрел в бестрепетное лицо настоятельницы. Затем же сухо распрощался и вышел. Шагая к дверям госпиталя, брат Ачиль все еще слышал это пренебрежительное: «Я не состою у вас в подчинении».
Что ж, похоже, пришло время дать доносу законный ход…
Проводив визитеров, настоятельница отвернулась к распятию и перекрестилась, а гневное разочарование стекло с ее лица, уступая место задумчивости.
…Джузеппе ввели в ее кабинет, будто преступника, еще не смывшего с рук свежей крови. Сестра Фелиция голосила, что тот обесчестил Паолину прямо в саду у всех на глазах, слышались обрывки молитв, пораженные восклицания – словом, госпиталь все больше грозил обратиться в разворошенный медведем улей. Мать Доротея, обычно мягкая, без церемоний ударила по столу ладонью.
– Прекратите гвалт! – сухо велела она. – Джузеппе, подойди.
Юноша хладнокровно шагнул вперед. Настоятельница всмотрелась в его лицо, но не нашла в нем ни злорадства, ни смущения, ни иных чувств, что пристали бы сейчас возмутителю спокойствия. Лишь сжатые челюсти выдавали то ли волнение, то ли упрямство.
Мать Доротея поднялась из-за стола и сухо произнесла:
– Джузеппе, позволяя тебе войти в эту обитель, я понадеялась на твою порядочность. Я редко ошибаюсь в людях, но теперь вижу, что и меня можно провести. Отвечай, правда ли то, что ты попрал оказанное тебе доверие и оскорбил самую юную из моих подопечных?
– Правда, – так же спокойно отозвался юноша.
В группке монахинь, толпившихся на пороге, снова послышался ропот. Настоятельница взмахнула рукой, отсекая шум:
– Ты не отрицаешь… – Это прозвучало осуждающе, но в голосе матери Доротеи засквозила нотка замешательства. – Однако я не судебный пристав, и мое дело – язвы души. Твоему проступку должны быть причины. Изволь объясниться.
Джузеппе помолчал, а потом ровно ответил:
– Я готов. Но прошу вас о беседе наедине.
– Вот еще, возомнил о себе! – фыркнула сестра Фелиция, но настоятельница приподняла бровь:
– Постыдись, сестра. Даже осужденные на смерть имеют право на тайну исповеди. Оставьте нас.
Разочарованные монахини потянулись к двери. Возмутительная выходка мальчишки весьма разнообразила утомительные будни госпиталя, и некоторые сестры сочли обидным то, что их лишают подробностей. Когда за последней из женщин захлопнулась дверь, мать Доротея обратилась к юноше:
– Я слушаю тебя, Джузеппе.
Но тот лишь покачал головой:
– За дверью притаились два человека, я слышу их дыхание.
Настоятельница едва сдержала усмешку и, подойдя к двери, резко распахнула ее: по коридору с нехарактерной для служительниц церкви суетливостью удалялись две спины. Снова закрыв дверь, мать Доротея обернулась:
– Теперь ты можешь говорить. Мы одни.
В бесстрастном лице юноши что-то дрогнуло. Джузеппе снова шагнул вперед и вдруг упал перед настоятельницей на колени.
– Матушка Доротея, – зашептал он лихорадочно, – умоляю, выслушайте меня. Мне не к кому больше обратиться за помощью. Да, я виноват в том, что произошло в саду. Я еще очень много в чем виноват. И что бы вы ни думали сейчас обо мне – я хуже, чем вы думаете. Меня преследуют какие-то люди. По справедливости или нет – неважно. Важно то, что они ни перед чем не останавливаются, чтобы добраться до меня. И то, что случилось с Паолиной… то, из-за чего она попала сюда, – это тоже из-за меня. Я, болван, решил, что здесь ей ничего не грозит, а сам навлек на нее новую беду. И я боюсь, что Паолина снова заплатит за то, что я без конца попадаюсь на ее пути. Умоляю вас, матушка, защитите ее! Вышвырните меня отсюда возможно громче, чтобы кто угодно поверил: я больше тут не появлюсь. Спрячьте Паолину от чужих глаз, чтобы до нее не сумели дотянуться! Клянусь, я не стану искать встреч с ней! Я очень перед ней виноват, хотя видит бог, я никогда не желал ей зла!
Он что-то еще говорил, но на голову его вдруг легла ладонь.
– Тише, Джузеппе, успокойся, – проговорила мать Доротея, – встань. Не скажешь ли, что за опасность тебе грозит? Быть может, я сумею помочь и тебе?