гом времен его молодости. Вполне терпимо, думает он, и даже вполне приятно.
– Пора, – говорит Люси. – Ты идешь?
Вид у нее непривычный – платье до колен, высокие каблуки, ожерелье из раскрашенных деревянных бусин и такие же серьги. Он не уверен, что общее впечатление ему так уж по душе.
– Ладно, пошли. Я готов.
– Костюма ты с собой не привез?
– Нет.
– Тогда хоть галстук надень.
– А я-то думал, что мы в деревне.
– Тем больше причин приодеться. Для Петраса это большой день.
Люси берет с собой маленький фонарик. Тропинкой они доходят до дома Петраса, отец и дочь, рука в руке, дочь освещает путь, отец несет подарок.
Они останавливаются, улыбаясь, у открытой двери. Петраса не видно, впрочем, к ним выходит девочка в вечернем платье и вводит их в дом.
У старой конюшни нет потолка, да и пола-то толком нет, однако она по крайней мере просторна и освещена электричеством. Лампы под абажурами и картинки на стенах (подсолнухи Ван Гога, написанная Третчиковым[30] женщина в синем, Джейн Фонда в костюме Барбареллы[31] и забивающий гол Доктор Кумало[32]) смягчают общую унылость обстановки.
Кроме них, белых здесь нет. Гости танцуют – под старомодный африканский джаз, который он слышал из кухни. На него и Люси бросают любопытные взгляды, хотя, возможно, все дело в повязке на его голове.
Некоторых женщин Люси знает. С другими ее знакомят. Затем около них обнаруживается Петрас. Он не разыгрывает гостеприимного хозяина, не предлагает им выпить, но говорит:
– Собак больше нет. Я больше не собачник.
Люси предпочитает счесть это шуткой; значит, все, надо думать, в порядке.
– Мы вам кое-что принесли, – говорит Люси, – хотя, возможно, лучше отдать это вашей жене. Это для дома.
Петрас, обернувшись к кухне, если это так у них именуется, подзывает жену. Он впервые видит ее вблизи. Молодая женщина, моложе Люси, с лицом скорее приятным, чем красивым, застенчивая, несомненно беременная. Она пожимает руку Люси, но не ему и в глаза ему не глядит.
Люси произносит на коса несколько слов и вручает женщине сверток. Вокруг уже собралось с полдюжины зрителей.
– Она должна его развернуть, – говорит Петрас.
– Да, вы должны его развернуть, – говорит Люси.
Осторожно, стараясь не надорвать подарочную бумагу, разрисованную мандолинами и веточками лавра, молодая жена Петраса разворачивает сверток. На свет появляется кусок ткани с довольно милым ашантским[33] орнаментом.
– Спасибо, – произносит женщина по-английски.
– Это покрывало на постель, – объясняет Петрасу Люси.
– Люси наша благодетельница, – громко объявляет Петрас и затем, обращаясь к Люси: – Вы наша благодетельница.
Безвкусное, на его взгляд, слово, двусмысленное, испортившее эту минуту. И все же можно ли винить Петраса? Язык, которым он с таким апломбом пользуется, давно уже – знал бы об этом Петрас! – стал изношенным, рыхлым, как бы изгрызенным изнутри термитами. Только на односложные слова и можно еще полагаться, да и то не на все.
Что тут делать? Ничего такого, что способен придумать он, бывший преподаватель методов передачи информации. Ничего, разве вот начать сызнова, с азов. Но ко времени, когда вернутся длинные слова – воссозданные, очищенные, внушающие доверие, – он будет уже мертвецом с солидным стажем.
Он вздрагивает, будто пронизанный хладом могилы.
– Ребенок… когда вы ожидаете ребенка? – спрашивает он у жены Петраса.
– В октябре, – встревает Петрас. – Ребенок родится в октябре. Надеемся, мальчик.
– О! А что вы имеете против девочек?
– Мы молимся о мальчике, – говорит Петрас. – Всегда лучше, если первенец мальчик. Тогда он сможет объяснить сестрам… объяснить, как себя вести. Да. – Петрас примолкает. – Девочка больно дорого обходится. – Он потирает указательным пальцем о большой. – Все время деньги, деньги, деньги.
Давно уж не видел он этого жеста. В прежние дни им часто пользовались евреи: деньги-деньги-деньги, и так же многозначительно покачивали головами. Но Петрас, по-видимому, не осведомлен об этом остаточном европейском наследии.
– Мальчики тоже порою недешевы, – замечает он, дабы внести свой вклад в беседу.
– Купи им то, купи им это, – продолжает Петрас, входя во вкус избранной темы и больше уже не слушая собеседника. – В наши-то дни мужчина больше не платит за женщину. Я плачу. – Он поводит рукою над головой жены; та скромно потупляет взор. – Я плачу. Хоть это и старомодно. Платья, хорошие вещи, все время одно и то же: покупаешь, покупаешь, покупаешь. – Он опять потирает пальцем о палец. – Нет, мальчик лучше. Ваша дочь исключение. Ваша дочь ничем не хуже мальчика. Почти! – Он заливается смехом, радуясь собственному остроумию. – А, Люси?
Люси улыбается, но он знает, что дочери неловко.
– Пойду потанцую, – негромко произносит она и уходит.
Взойдя на танцевальный помост, она танцует одна – солипсическая манера, похоже вошедшая в моду. Вскоре к ней присоединяется молодой человек, высокий, гибкий, опрятно одетый. Он танцует прямо перед Люси, прищелкивая пальцами, улыбаясь ей, ища ее расположения.
Снаружи начинают подходить женщины с подносами жареного мяса. Аппетитные запахи наполняют воздух. Появляются все новые гости, молодые, шумные, раскованные, нимало не старомодные. Праздник набирает обороты.
В руках у него оказывается тарелка с едой. Он протягивает ее Петрасу.
– Нет, – говорит Петрас, – это для вас. А то мы так и будем всю ночь передавать друг другу тарелки.
Петрас с женой уделяют ему немалое время, стараясь, чтобы он здесь освоился. Милые люди, думает он. Сельские жители.
Он оглядывается на Люси. Молодой человек танцует уже в нескольких дюймах от нее, высоко вздергивая колени, притопывая, покачивая руками, наслаждаясь своими движениями.
На тарелке, которую он держит в руках, две бараньи отбивные, печеный картофель, тонущий в мясном соке рис, ломоть дыни. Он находит свободный стул и разделяет его с изможденным стариком, у которого слезятся глаза. Придется съесть это. Съесть, а там уж просить о прощении.
Внезапно рядом с ним возникает Люси, она часто дышит, лицо застыло.
– Давай уйдем, – произносит она. – Они здесь.
– Кто «они»?
– Я видела одного из них там, за домом. Дэвид, я не хочу поднимать шум, но давай уйдем, сейчас же.
– Подержи-ка. – Он вручает Люси тарелку и выходит через заднюю дверь.
Гостей тут не меньше, чем внутри, – они толпятся у огня, беседуют, пьют, смеются. Кто-то разглядывает его из-за костра. Неожиданно все встает на свои места. Это лицо ему знакомо, знакомо очень хорошо. Он проталкивается через толпу. «А вот я шум подниму, – думает он. – Жаль, что именно сегодня. Но есть вещи, которые ждать не могут».
Он останавливается прямо перед юнцом. Третий из тех, туповатый подручный, мальчик на побегушках.
– Я тебя знаю, – с угрозой произносит он.
Юнец, похоже, ничуть не пугается. Напротив, юнец, похоже, именно этого мига и ждал, копил в предвкушении силы.
– Кто ты такой? – спрашивает он сдавленным от злобы голосом, однако слова его означают нечто иное: «По какому праву ты здесь?» Все тело юнца излучает ненависть.
Тут к ним присоединяется Петрас, быстро говорит что-то на коса.
Он кладет на рукав Петраса руку. Петрас, бросив на него нетерпеливый взгляд, руку стряхивает.
– Вы знаете, кто это? – спрашивает он у Петраса.
– Нет, я не знаю, кто это, – сердито отвечает Петрас. – И не знаю, почему начался скандал. Почему начался скандал?
– Он – этот бандит – уже был здесь однажды со своими дружками. Он один из них. Но пусть он вам об этом расскажет. Пусть он расскажет, почему его разыскивает полиция.
– Неправда! – орет юнец. И снова обращается к Петрасу, извергая поток гневных слов.
Музыка продолжает разливаться в ночном воздухе, но никто больше не танцует: гости Петраса столпились вокруг них, теснясь, толкаясь, обмениваясь замечаниями. Атмосфера не из самых приятных.
Петрас говорит:
– По его словам, он не знает, о чем идет речь.
– Он врет. Все он отлично знает. Люси подтвердит.
Хотя Люси, разумеется, ничего не подтвердит. Как может он ожидать, что Люси на глазах у всех этих незнакомых людей подойдет к мальчишке, ткнет в него пальцем и скажет: «Да, это один из тех. Из тех, что сделали дело».
– Я позвоню в полицию, – говорит он.
Неодобрительный ропот зрителей.
– Я позвоню в полицию, – повторяет он, обращаясь к Петрасу. Лицо Петраса делается каменным.
Сквозь пелену молчания он возвращается в дом, туда, где стоит, ожидая его, Люси.
– Пойдем, – говорит он.
Гости расступаются перед ними. Никакого дружелюбия их лица больше не выражают. Люси забыла фонарик: в темноте они сбиваются с тропы; Люси приходится разуться; прежде чем попасть домой, они забредают на картофельное поле.
Он уже держит в руке телефонную трубку, когда Люси останавливает его:
– Нет, Дэвид, не делай этого. Петрас не виноват. Если ты позвонишь в полицию, ты испортишь ему весь вечер. Будь благоразумен.
Он поражен, поражен настолько, что набрасывается на дочь:
– Ради бога, как это Петрас не виноват? Прежде всего, так или иначе, но именно он привел сюда тех мужчин. А теперь ему хватило наглости пригласить их в гости. И почему это я должен быть благоразумным? Знаешь, Люси, я ничего не могу понять, от начала и до конца. Я не смог понять, отчего ты не выдвинула против них настоящего обвинения, а сейчас не понимаю, чего ради ты защищаешь Петраса. Петрас не невинная овечка, Петрас заодно с ними.
– Не ори на меня, Дэвид. Это моя жизнь. Из нас двоих именно мне предстоит жить здесь. То, что со мной случилось, – мое дело, только мое, не твое, и если у меня есть хоть одно право, так это право на то, чтобы ко мне не цеплялись, чтобы мне не приходилось оправдываться – ни перед тобой, ни перед кем-то еще. А насчет Петраса – он не наемный батрак, которого я могу выгнать, потому что он, как мне представляется, связался с дурными людьми. Это все в прошлом, унесено ветром. Если ты хочешь бороться с Петрасом, убедись для начала в основательности фактов, которыми ты располагаешь. Ты не станешь звонить в полицию. Я тебе не позволю. Подожди до утра. Подожди, пока Петрас не объяснит, как он все это себе представляет.