— Роз что-то такое говорила по телефону.
— Ладно, не будем сейчас в это вдаваться. Как-нибудь в другой раз.
— Ты оставил университет навсегда?
— Я вышел в отставку. Вернее, меня вышли.
— Будешь скучать по нему?
— Скучать? Не знаю. Я был не ахти каким преподавателем. Как выяснилось, мы со студентами все хуже понимали друг друга. Они не давали себе труда слушать то, что я хотел им сказать. Так что скучать я, вероятно, не буду. Скорее всего, я буду радоваться свободе.
В проеме двери возникает высокий мужчина в синем комбинезоне, резиновых сапогах и шерстяной шапочке.
— Входи, Петрас, познакомься с моим отцом, — говорит Люси.
Петрас вытирает сапоги. Они обмениваются рукопожатиями. Морщинистое обветренное лицо, проницательный взгляд. Сорок? Сорок пять?
Петрас поворачивается к Люси.
— Аэрозоль, — говорит он. — Я пришел за аэрозолем.
— Он в комби. Подожди, я принесу.
Он остается наедине с Петрасом.
— Так это вы ухаживаете за собаками? — спрашивает он, чтобы прервать молчание.
— Ухаживаю за собаками и работаю в огороде. Да, — Петрас широко улыбается. — Садовник и собачник. — На миг он задумывается. — Собачник, — повторяет он, смакуя это слово.
— Я только что из Кейптауна. По временам меня там тревожила мысль, что дочь сидит здесь совсем одна. Уж больно далеко от людей.
— Да, — говорит Петрас, — это опасно.
Пауза.
— Нынче все опасно. Но у нас тут вроде бы спокойно.
И он улыбается снова.
Возвращается с бутылочкой в руках Люси.
— Дозу ты знаешь: чайная ложка на десять литров воды.
— Да, знаю, — и Петрас, пригнувшись, выходит в низковатую дверь.
— Похоже, хороший человек, — замечает он.
— У него есть голова на плечах.
— Он прямо здесь и живет?
— В старой конюшне, вместе с женой. Я провела туда электричество. Там довольно уютно. Другая его жена живет с детьми, в том числе взрослыми, в Аделаиде. Время от времени он уезжает, чтобы побыть с ними.
Предоставив Люси ее занятиям, он отправляется на прогулку и доходит до дороги на Кентон. Холодный зимний день, солнце уже опускается к красным холмам, поросшим редкой поблекшей травой. Скудная земля, скудная почва, думает он. Изнуренная. Только для коз и годится. Неужели Люси и впрямь вознамерилась прожить здесь всю жизнь? Хочется надеяться, что это лишь временная причуда.
Стайка детей, возвращающихся из школы, проходит мимо. Он здоровается, дети тоже. Сельский обычай. Кейптаун уже отступает в прошлое.
Без предупреждения возвращается воспоминание о девушке: о ее ладных грудках с глядящими вверх сосками. Дрожь желания пронизывает его. Очевидно, чем бы ни было происшедшее с ним, оно покамест не кончилось.
Он возвращается в дом, заканчивает разборку чемодана. Много времени прошло с тех пор, как он жил в одном доме с женщиной. Следует помнить о правилах, соблюдать аккуратность.
„Пышная“ — слово для Люси скорее лестное. Скоро она станет просто-напросто грузной. Перестанет следить за собой, как это случается с теми, кто удаляется за пределы любви. „Qu'est devenu ce front poli, ces cheveux blonds, sourcils voutes?“[18]
Ужин прост: суп с хлебом, бататы. Обычно ему бататы не нравятся, но Люси состряпала из лимонной кожуры, масла и гвоздики нечто, сделавшее их съедобными, и даже более чем.
— Ты надолго? — спрашивает она.
— На неделю. Будем считать, на неделю. Вытерпишь меня столько времени?
— Оставайся на сколько хочешь. Я только боюсь, тебя скука одолеет.
— Не одолеет.
— А куда поедешь потом, через неделю?
— Пока не знаю. Возможно, просто отправлюсь бродяжить, надолго.
— Ну, в общем, добро пожаловать и оставайся.
— Очень мило, что ты так говоришь, дорогая, но мне хотелось бы сохранить твою дружбу. А долгие визиты — это не для добрых друзей.
— А что если мы не будем пользоваться словом „визит“? Назовем это пристанищем? Получить пристанище на неопределенный срок ты согласен?
— Ты имеешь в виду убежище? Мои дела не так уж и плохи, Люси. Я не изгой.
— Роз говорила, что обстановка там сложилась премерзкая.
— Тут я сам виноват. Мне предложили компромисс, я не согласился.
— Что за компромисс?
— Перевоспитание. Исправление характера. Кодовое обозначение курса психотерапии.
— Ты столь совершенен, что не можешь пройти небольшой курс?
— Все это слишком напоминает мне Китай времен Мао. Отречение, самокритика, публичные мольбы о прощении. Я человек старомодный и предпочитаю, чтобы меня просто-напросто поставили к стенке и расстреляли. Давай не будем об этом.
— Расстреляли? За интрижку со студенткой? Кара несколько чрезмерная, ты не находишь? Этак можно всех преподавателей перестрелять. Такие вещи наверняка происходят каждый день. Во всяком случае, происходили, когда я была студенткой. Наказывать каждого, кто в них повинен, значит попросту обречь преподавателей на истребление.
Он пожимает плечами.
— Мы живем в эпоху пуританизма. Личная жизнь стала всеобщим достоянием. А зудливое любопытство к ней обрело респектабельность — любопытство и сентиментальность. Людям нужен спектакль: биение кулаками в грудь, раскаяние, по возможности слезы. В общем и целом, телевизионное шоу. Я им такого одолжения не сделал.
Ему хочется добавить: „По правде сказать, они собирались меня кастрировать“, но он не может произнести подобные слова в присутствии дочери. Строго говоря, и эта его тирада, которую он слышит теперь ушами другого человека, выглядит мелодраматичной, чрезмерно напыщенной.
— То есть ты стоял на своем, а они на своем. Так?
— Более-менее.
— Нельзя быть таким непреклонным, Дэвид. Непреклонность — не признак героизма. У тебя осталось время, чтобы передумать?
— Нет, приговор окончательный.
— Без права на апелляцию?
— Без права. Да я и не жалуюсь. Нельзя признать себя виновным в разврате и ожидать в ответ излияний сочувствия. Во всяком случае, по достижении определенного возраста. После которого человек просто уже не может апеллировать к чему бы то ни было. Остается крепиться и доживать остаток жизни. Положи мне еще.
— Что ж, очень жаль. Живи у меня сколько захочешь. На любых основаниях.
Спать он ложится рано. Среди ночи его будит взрыв собачьего лая. Особенно неутомимо гавкает один из псов: механически, без перерывов; другие присоединяются к нему, потом затихают, потом, не желая признать поражение, вступают снова.
— Тут у вас каждую ночь так? — утром спрашивает он у Люси.
— К этому привыкаешь. Извини.
Он качает головой.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Он забыл, насколько холодными могут быть зимние утра в нагорьях Восточного Кейпа, и не прихватил с собой необходимой одежды: приходится позаимствовать у Люси свитер.
Засунув руки в карманы, он бродит между цветников. По кентонской дороге проносится невидимый отсюда автомобиль, рев его медлит в спокойном воздухе. Высоко в небе цепочкой пролетают гуси. Куда девать время?
— Не хочешь пойти прогуляться? — спрашивает за его спиной Люси.
Они берут с собой трех собак: двух молодых доберманов — Люси ведет их на поводках — и бульдожью суку, брошенную.
Сука, подняв уши торчком, пытается прогадиться. Ничего у нее не выходит.
— У нее проблемы, — говорит Люси. — Придется лечить.
Сука, свесив язык и поводя глазами из стороны в сторону, как бы от стыда, что за ней наблюдают, продолжает тужиться.
Они сходят с дороги, бредут подлеском, потом редкой сосновой рощей.
— Та девушка, с которой ты связался, — говорит Люси, — это было серьезно?
— Розалинда пересказала тебе нашу историю?
— Не во всех подробностях.
— Она примерно из этих же мест. Из Джорджа. Состояла в одной из групп, в которых я вел занятия. Как студентка — всего лишь сносная, но очень милая. Серьезно? Не знаю. Вот последствия определенно оказались серьезными.
— Но теперь-то все кончено? Или ты еще тоскуешь по ней?
Кончено? Он тоскует?
— Мы больше не поддерживаем отношений, — говорит он.
— Почему она пожаловалась на тебя?
— Этого она мне не сказала, а случая спросить не представилось. Она попала в трудное положение. Был там один молодой человек, не то любовник, не то бывший любовник. Были трудности с учебой. Потом родители ее что-то прослышали и нежданно-негаданно прикатили в Кейптаун. Думаю, напряжение оказалось для нее непосильным.
— А тут еще ты.
— Да, тут еще я. Полагаю, ей было со мной нелегко.
Они доходят до ворот с надписью „САППИ индастриз. Вход строго воспрещен“. Поворачивают назад.
— Ладно, — говорит Люси, — ты своё заплатил. Возможно, оглядываясь назад, она думает о тебе не так уж и плохо. Женщинам присуща редкостная способность прощать.
Наступает молчание. Это что же, Люси, его дитя, вознамерилась объяснить ему, что такое женщины?
— Ты не думал о том, чтобы снова жениться? — спрашивает Люси.
— Ты хочешь сказать, на женщине одних со мной лет? Не гожусь я в мужья, Люси. Ты же видела, знаешь.
— Да, но…
— Что „но“? Но охотиться за детьми дело недостойное?
— Я не об этом. Просто чем дальше, тем тебе будет труднее.
Никогда еще они с Люси не разговаривали о его интимной жизни. Нелегкое, оказывается, дело. Но если не с ней, с кем еще он может поговорить?
— Помнишь, у Блейка? — говорит он. — „Лучше убить дитя в колыбели, чем сдерживать буйные страсти“[19].
— Почему ты мне это цитируешь?
— Задавленные желания могут выглядеть в старике такими же безобразными, как и в юноше.
— И что же?
— От каждой женщины, с которой я был близок, я узнавал о себе нечто новое. В этом смысле они делали меня лучше, чем я был.
— Надеюсь, ты не претендуешь на обратное. На то, чтобы узнававшие тебя молодые женщины становились лучше, чем были.
Он внимательно вглядывается в лицо Люси. Люси улыбается.