во, что в сказках королевы норовят затравить своих дочерей собаками!
Он вздыхает. Бедная Люси! Бедные дочери! Что за участь, какое бремя приходится им нести! Да и сыновья: им тоже невзгод хватает, хотя об этом он знает меньше.
Хорошо бы заснуть. Но он озяб, и сна у него ни в одном глазу.
Он встает, набрасывает на плечи куртку, возвращается в постель. Он читает письма Байрона 1820 года. Потучневший, пожилой в свои тридцать два, Байрон живет с семейством Гвиччиоли в Равенне: с Терезой, его услужливой коротконогой любовницей, и с ее учтивым, недоброжелательным мужем. Летняя жара, вечерние чаепития, провинциальные сплетни, почти нескрываемая зевота. „Женщины сидят кружком, мужчины играют в скучнейший фараон, — пишет Байрон. Адюльтер заставляет его вновь открыть для себя всю скуку супружества. — Я всегда считал тридцатилетие барьером на пути какого бы то ни было подлинного или неистового наслаждения страстью“.
Он опять вздыхает. Сколь кратко лето перед приходом осени, а там и зимы! Читает он за полночь, но заснуть ему так и не удается.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Сегодня среда. Он поднимается рано, однако Люси все равно опережает его.
Он находит ее на запруде — любующейся дикими гусями.
— Какие же они красивые, — говорит Люси. — И каждый год возвращаются. Всегда одна и та же троица. Мне так повезло, что они меня навещают. Я кажусь себе избранной.
Троица. Это могло бы стать своего рода решением. Он, Люси и Мелани. Или он, Мелани и Сорайа.
Они завтракают, потом выводят на прогулку двух доберманов.
— Как ты думаешь, ты смог бы жить в этих местах? — ни с того ни с сего спрашивает Люси.
— Зачем? Тебе нужен новый собачник?
— Нет, я не к тому. Но ты ведь наверняка мог бы получить работу в университете Родса — у тебя же есть там связи — или в Порт-Элизабет.
— Не думаю, Люси. Я утратил рыночный потенциал. Скандал прилип ко мне, он последует за мной повсюду. Нет, если искать работу, то какую-нибудь неприметную, вроде счетовода, если они еще существуют, или уборщика на псарне.
— Но если ты хочешь положить конец сплетням, разве тебе не следует бороться за себя? Ведь от того, что ты сбежишь, слухи только умножатся.
В детстве Люси была девочкой тихой, старавшейся не лезть на глаза; она наблюдала за ним, но, сколько он помнит, никогда никаких суждений не высказывала. Теперь, на третьем десятке лет, она начала отделяться от него. Собаки, возня с огородом, книги по астрологии, бесполая одежда — во всем узнает он попытку утвердить свою независимость, попытку обдуманную, взвешенную. К тому же сводится и стремление обходиться без мужчин. Она сама строит свою жизнь. Выходя из его тени. И прекрасно! Он это одобряет!
— По-твоему, я именно так и поступил? — спрашивает он. — Сбежал с места преступления?
— Ну, ты же устранился. С практической точки зрения тут нет никакой разницы.
— Ты, голубка моя, не поняла самой сути. То дело, которое тебе хочется, чтобы я выиграл, выиграть уже невозможно, basta. He в наши дни. Если я и попробую, никто меня слушать не станет.
— Неправда. Даже если ты тот, кем себя считаешь, то есть динозавр в нравственном отношении, все равно каждому любопытно будет послушать говорящего динозавра. И мне не меньше других. В чем оно состоит, твое дело? Давай-ка послушаем.
Он колеблется. Действительно ли ей хочется, чтобы он открыл ей побольше интимных подробностей?
— В основе моего дела лежит право на вожделение, — говорит он. — В нем чувствуется рука того самого бога, который заставляет трепетать даже мелких пичуг.
Он видит себя в квартире девушки, в ее спальне — снаружи льет дождь, от обогревателя в углу тянет масляным запахом, он стоит над ней на коленях, раздевая ее, руки девушки свисают, как у покойницы. „Я был служителем Эроса“, — вот что он хочет сказать, но хватит ли ему на это бесстыдства? „Бог направлял меня“. Какое тщеславие! И все-таки не ложь, не целиком и полностью. Вся эта несчастная история возникла не на пустом месте, она возросла на обильной, плодородной почве — той, что дает жизнь самым красивым цветам. Если бы он только знал тогда, как мало у него времени!
Он заговаривает снова, теперь медленнее:
— Когда ты была маленькая, мы жили в Кенилворте, у наших соседей была собака, золотистый ретривер. Не знаю, помнишь ли ты ее.
— Смутно.
— Собственно, это был кобель. Стоило какой-нибудь суке появиться поблизости, как он забывал обо всем на свете, становился неуправляемым, и хозяева с павловской регулярностью лупили его. Продолжалось это до тех пор, пока бедный пес не запутался окончательно. В итоге он, почуяв запах суки, принимался метаться по двору, прижав уши, поджав хвост, скуля и норовя где-нибудь спрятаться.
Он замолкает.
— Не понимаю, к чему ты это? — спрашивает Люси.
И действительно, к чему?
— В этом зрелище было нечто настолько постыдное, что оно приводило меня в отчаяние. Мне кажется, можно наказывать собаку за какой-то проступок, скажем, за изжеванную тапку. И собака примет наказание как должное: сжевала — получи. Но вожделение — это совсем иное дело.
Ни одно животное не сочтет справедливым наказание, полученное за то, что оно следовало своим инстинктам.
— Значит, мы должны позволить мужчинам без удержу следовать их инстинктам? В этом и состоит мораль?
— Нет, мораль не в этом. Постыдность увиденного мной в Кенилворте в том, что бедный пес возненавидел собственную природу. Его больше и бить-то было не нужно. Он старался наказать себя сам. Всего лучше было бы пристрелить его.
— Или кое-что отрезать.
— Быть может. Но думаю, в глубине души он предпочел бы пулю. Предпочел бы другим предлагаемым ему возможностям: с одной стороны, отказаться от своей природы, с другой — провести остаток дней, слоняясь по гостиной, вздыхая, обнюхивая кошку и жирея.
— И ты всегда держался таких взглядов, Дэвид?
— Нет, не всегда. Временами прямо противоположных. Считал вожделение бременем, без которого мы вполне могли бы обойтись.
— Должна сказать, — произносит Люси, — что сама я склоняюсь к последней точке зрения.
Он ждет продолжения, но продолжения не следует.
— Во всяком случае, — говорит Люси, — если вернуться к нашей теме, тебя благополучно прогнали. Твои коллеги снова могут дышать спокойно, пока козел отпущения блуждает в пустыне.
Утверждение? Вопрос? Она действительно считает его козлом отпущения?
— Не думаю, что „козел отпущения“ наилучшая формулировка, — осторожно начинает он. — Козлы отпущения приносили практическую пользу, пока за ними стояла мощь веры. Ты взваливал все грехи города на козлиную спину, выгонял его в пустыню, и готово — город очищался. Процедура срабатывала, поскольку все, включая богов, понимали значение обряда. Потом боги умерли, и вдруг выяснилось, что очищать город придется без помощи свыше. Взамен символических действий понадобились реальные. Так появился цензор[22] в римском смысле этого слова. Девизом стал надзор: надзор всех за всеми. Очищение сменилось чисткой. Опять его потянуло лекцию читать.
— Как бы там ни было, — говорит он, закругляясь, — сказав городу „прости“, какое занятие отыскал я для себя в пустыне? Лечу собак. Изображаю незаменимого помощника при женщине, которая специализируется в стерилизации и эвтаназии.
Люси смеется.
— Бев? Ты считаешь Бев частью механизма подавления? Да ты внушаешь ей благоговение! Ты же профессор. А она никогда еще не видела настоящего, почтенного профессора. Она боится сделать в твоем присутствии грамматическую ошибку.
По тропе навстречу им идут трое мужчин, вернее, двое мужчин и юноша. Идут быстро, размашистой походкой сельских жителей. Собаки замедляют шаг, ощетиниваются.
— Не пора ли нам занервничать? — негромко произносит он.
— Не знаю.
Она берет доберманов на короткий поводок. Мужчины приближаются. Кивок, приветствие, и они проходят мимо.
— Кто это? — спрашивает он.
— Никогда их в глаза не видала.
Они доходят до границы фермы, поворачивают назад. Чужаков нигде не видно.
Подходя к дому, они слышат истошный собачий лай. Люси убыстряет шаг.
Вся троица здесь, поджидает их. Двое стоят в сторонке, юнец около клеток шипит на собак, делает резкие, угрожающие движения. Собаки неистово лают, щелкают зубами. Доберманы рвутся с поводка. Даже старая бульдожиха, которую он уже привык считать своей, негромко рычит.
— Петрас! — зовет Люси. Но Петраса нет и в помине. — Отойди от собак! — кричит она. — Hamba!
Юнец неторопливо отходит от клеток и присоединяется к товарищам. У него плоское, невыразительное лицо и поросячьи глазки; он в цветастой рубашке, мешковатых брюках, желтой соломенной шляпчонке. Оба его товарища в рабочих комбинезонах. Тот, что повыше, хорош собою, на редкость хорош — высокий лоб, лепные скулы, широкие, выпуклые ноздри.
При приближении Люси собаки успокаиваются. Она открывает третий вольер и загоняет туда доберманов. Отважный жест, думает он про себя; вот только разумный ли?
Люси обращается к мужчинам:
— Что вам нужно?
Отвечает юнец:
— Нам нужно позвонить.
— Зачем?
— Его сестра… — юнец неопределенно тычет пальцем себе за спину, — ей плохо.
— Плохо?
— Да, очень плохо.
— Что с ней такое?
— Рожает.
— Его сестра рожает?
— Да.
— Откуда вы?
— Из Эразмускрааля.
Он и Люси обмениваются взглядами. Эразмускрааль — это деревушка в лесной глухомани, без электричества и телефона.
— Почему вы из лесничества не позвонили?
— Так там телефона нету.
— Побудь здесь, — вполголоса говорит ему Люси и снова обращается к юнцу: — Кто из вас будет звонить?
Юнец указывает на высокого красавца.
— Пойдемте, — говорит Люси и, отперев заднюю дверь, входит в дом.
Высокий следует за ней. Чуть погодя второй мужчина, обойдя его, тоже скрывается в доме. Что-то не так, мгновенно понимает он.