Книга Э. Кинана уже подверглась ряду серьезных критических разборов[335]. Критика всех аспектов его концепции содержится в работах О. Б. Страховой. Рецензентом была, во-первых, показана несостоятельность отрицания существования Мусин-Пушкинского сборника — реальность его подкрепляется как свидетельствами многих очевидцев, так и анализом состава сборника по описанию в издании 1800 г. и выпискам Н. М. Карамзина из него. Далее, О. Б. Страхова указала на отсутствие у Й. Добровского реальной возможности ознакомиться в 1792 г. со списками «Задонщины» (существует вероятность, и то незначительная, что он мог видеть лишь один, Синодальный ее список). Наконец, на большом материале показано, что Й. Добровский не обладал (как и любой другой человек конца XVIII в.) познаниями в области древнерусского языка, которые дали бы ему возможность создать «Слово о полку Игореве»[336].
Языковедческие проблемы вообще оказались на сегодняшнем этапе дискуссии о подлинности «Слова» в центре внимания. С развернутой рецензией на книгу Э. Кинана выступил также А. Даниленко, пришедший к выводу о несостоятельности авторской концепции с языковедческой точки зрения[337]. Наконец, специальную монографию, посвященную рассмотрению проблемы аутентичности поэмы, выпустил А. А. Зализняк. Он убедительно показал, что знаний, достаточных для осуществления такой подделки, в конце XVIII в. ни у кого не могло быть: фальсификатору требовалось бы не только знать в совершенстве язык XII столетия, но и вплести в текст элементы языковых норм XV–XVI вв. (времени, к которому предположительно относят Мусин-Пушкинский список), в то время также еще не изученных. В частности, А. А. Зализняком выявлена на лингвистическом материале вторичность «Задонщины» по отношению к «Слову»: оказалось, что по такому признаку, как бессоюзность предложений, «Задонщина» во фрагментах, сходных со «Словом о полку Игореве», обнаруживает их высокий процент (свойственный для «Слова»), а во фрагментах, не имеющих в «Слове» параллелей, — низкий; «Слово» же в этом отношении однородно. Обратившись к гипотезе об авторстве Й. Добровского, А. А. Зализняк показал, что его представления о древнерусском языке (известные по языковедческим трудам чешского ученого) сильно отличались от того, что присутствует в «Слове о полку Игореве»; уже поэтому Й. Добровского нельзя рассматривать в качестве «кандидата» в авторы поэмы[338].
Примечательно, как реагирует Э. Кинан на упомянутые в начале настоящей статьи выводы из работ 1980–1990-х гг., неопровержимо (на мой взгляд) доказывающие древность «Слова о полку Игореве». Реакция эта весьма своеобразна.
Найденное В. П. Козловым свидетельство о знакомстве со «Словом» И. П. Елагина Э. Кинаном учитывается, более того — активно используется, даже можно сказать «развивается». Так, Елагин объявлен тем человеком, которому Добровский преподнес свои «заметки на древнерусском», при этом цитату в рукописи Елагина «Опыт повествования о России» Кинан датирует временем между декабрем 1792 г. и 22 сентября 1793 г.[339] Эта датировка близка к датировке выписки Елагина в статье В. П. Козлова 1984 г., где впервые было сообщено о находке этого свидетельства — между апрелем 1792 г. и маем 1793 г.[340] Но позже, более основательно изучив рукопись труда Елагина, В. П. Козлов пришел к другой датировке — между январем 1788 г. и маем 1790 г., вероятнее всего — не позже марта 1789 г.[341] Э. Кинан оценивает эту датировку как «неверную» без какой-либо аргументации[342]. Нет полемики с В. П. Козловым и в Приложении № 4 к книге Э. Кинана, к которому отсылает автор: там наличествует только обоснование собственной его точки зрения о появлении выписки не ранее декабря 1792 г.[343] Почему Э. Кинан уклонился от спора с В. П. Козловым — понять несложно. Й. Добровский приехал в Россию и начал работать с древнерусскими рукописями в августе 1792 г. Любая более ранняя верхняя дата выписки из «Слова», сделанной Елагиным, выбивает почву из-под предположения об авторстве чешского слависта. Проще объявить такую датировку «неверной» и на этом покончить…
В отношении работы Л. В. Милова и его соавторов Э. Кинан ограничивается бранью («obscurity and flagrant nonsence») со ссылкой на свою рецензию на книгу «От Нестора до Фонвизина: Новые методы определения авторства», опубликованную в 1996 г. в журнале «Slavic review»[344]. Что мы видим в этой рецензии? Там Э. Кинан указывает, что Б. А. Рыбаков, автор гипотезы о «Петре Бориславиче» как создателе «Слова», при реконструкции его летописной работы использовал тексты В. Н. Татищева; следовательно, раз Л. В. Милов и его соавторы обнаружили сходство языкового строя «Слова» и «летописи Петра Бориславича», они, по сути, доказали лишь близость языка «Слова» к языку Татищева — автора XVIII в.![345] Читатель из такого заключения должен сделать вывод, что авторы рецензируемой работы сравнивали текст «Слова» с текстом В. Н. Татищева. Но ничего подобного у Л. В. Милова и его соавторов нет: тексты Татищева привлекал для воссоздания творчества «Петра Бориславича» Б. А. Рыбаков, а авторы книги «От Нестора до Фонвизина» сопоставляли «Слово» с фрагментами Ипатьевской летописи, т. е. текстами XII столетия; структурное сходство было обнаружено именно с ними. Э. Кинан, таким образом, идет на прямой обман читателей. Так проще — не надо вникать в методику авторов, пытаться найти в ней слабые места (это ведь требует серьезной работы…).
Что касается книги автора этих строк о соотношении «Слова» и «Задонщины», то о ней говорится: «For a somewhat misguided application of computer-assisted probability analysis of the problem see (далее идет название работы. — А. Г.)»[346]. В чем работа является «отчасти вводящей в заблуждение», остается нераскрытым. Формально книга не обойдена молчанием, но полемики с ней (необходимой постольку, поскольку выводы работы опровергают принимаемое Кинаном положение о вторичности «Слова» по отношению к «Задонщине») нет[347]. Причина опять-таки понятна: чтобы полемизировать, надо вникнуть в методику автора, попытаться либо найти слабые места в ней, либо обосновать, что результаты ее применения могут быть интерпретированы иначе, — короче, требуется серьезно поработать…
Сказанное демонстрирует уровень работы Э. Кинана. Эта работа не вносит ничего серьезного в изучение «Слова», несоизмеримо уступая по уровню предшествующей «скептической» концепции — А. А. Зимина[348].
Основной посылкой общего порядка, питающей скептическое отношение к «Слову», остается представление о его жанровой уникальности, о малой вероятности появления в древнерусской литературе произведения поэтического характера. Однако на самом деле данных о существовании произведений такого рода не так уж мало.
Во-первых, есть известия о наличии в окружении князей лиц, занимавшихся «песнетворчеством». Один из них известен по имени — это Боян. Объявить Бояна вымыслом автора «Слова» нельзя, поскольку он упоминается и в «Задонщине»: «…восхвалимь вещаго Бояна в городе в Киеве, гораздо гудца. Той бо вещий Боян, воскладая свои златыя персты на живыя струны, пояше славу русскыимь княземь, первому князю Рюрику, Игорю Рюриковичю, Владимеру Святославичю, Ярославу Володимеровичю»[349]; «…похвалим вещаго Бояна, гораздаго гудца в Киеве. Тот Боян воскладше гораздыя своя персты на живыа струны и пояше князем русским славу, первому великому князю киевскому Рюрику, Игорю Рюриковичу, великому князю Владимеру Святославичю киевскому, великому князю Ярославу Володимеровичю»[350]. Таким образом, если допустить, что «Слово о полку Игореве» нам неизвестно, или что его сведения недостоверны, все равно придется признать, что в Киеве некогда жил «гудец», «певший славу» русским князьям. Поскольку последним среди адресатов его песен в «Задонщине» назван Ярослав Владимирович, правивший с 1015 по 1054 гг., наиболее вероятным временем деятельности Бояна следует считать (даже, повторюсь, без учета данных «Слова») XI столетие. К его второй половине относится известие, на основе которого можно говорить о существовании при княжеских дворах людей, исполнявших под игру на музыкальных инструментах некие «песни» как общераспространенном явлении. В Житии Феодосия Печерского рассказывается, как Феодосий, придя во двор киевского князя Святослава Ярославича (эпизод датируется второй половиной 1073 или началом 1074 г.), «видѣ многыя играюща прѣдъ нимь: овы гусльныя гласы испущающемъ, другыя же органьныя гласы поющемъ, а инѣмъ замарьныя пискы гласящемъ, и тако вьсѣмъ играющемъ и веселящемъся, якоже обычаи есть прѣдъ князьмь»[351] (курсив мой).
Во-вторых, существуют тексты, в той или иной мере свидетельствующие о существовании произведений поэтического характера о деяниях князей. Собственно говоря, почти все повествование Начального летописания о первых русских князьях (до Владимира Святославича, а частично и о его эпохе) представляет собой книжную обработку преданий, бытовавших в княжеско-дружинной среде (в этом согласны все исследователи древнейшего летописания, несмотря на разные точки зрения о времени начала непосредственной летописной работы на Руси). В какой форме эти рассказы бытовали первоначально, остается неясным, но знаменитая характеристика Святослава Игоревича под 964 г.