Мне всегда доказывать не лень,
Что закат с зарею не враждуют,
Что у них один и тот же день.
*
Какой это ужас, товарищи,
Какая разлука с душой,
Когда ты, как маленький, свалишься,
А ты уже очень большой.
Неужто все переиначивать,
Когда, беспощадно мила,
Тебя, по-охотничьи зрячего,
Слепая любовь повела?
Тебя уже нет — индивидуума,
Все чувства твои говорят,
Что он существует, не выдуман,
Бумажных цветов аромат.
Мой милый, дошел ты до ручки!
Верблюдам поди докажи,
Что безвитаминны колючки,
Что надо сжирать миражи.
И сыт не от пищи терновой,
А от фантастических блюд,
В пустыне появится новый,
Трехгорбый счастливый верблюд.
Как праведник, названный вором,
Теперь ты на свете живешь,
Бессильны мои уговоры —
Упрямы влюбленные в ложь.
Сквозь всю эту неразбериху
В мерцанье печального дня
Нашел я единственный выход —
Считай своим другом меня!
Стихи, не входившие в книги
Последние листья осень сорвет,
И когда настанет зима,
В пустые залы театров войдет
Голливуд, сошедший с ума.
Он нахлынет в фойе,
Он займет партер,
И подмостки вновь оживут:
«Покажи нам трагедию жертв и потерь,
Которых не знал Голливуд!»
«На сцену, приятель!
На сцену все!
На сцену, актеры и конферансье!
Вас слушает Голливуд!..»
Артист, которому много лет,
Выйдет и запоет,
Он вынет заржавленный пистолет
И отца родного убьет!
Сангвиник, сидящий в первом ряду,
Вскочит на авансцену:
«Простите, я всю эту ерунду,
Все страсти в любом альманахе найду,
Я знаю этому цену!
Прошли года.
Их шум затих.
Это было очень давно.
Мы бездну родственников своих
Уничтожали в кино.
— Ах, дочь!
— Ах, сын!
— Ах, мать моя!..
И вот изрезана вся семья,
И зритель слезится в истерике…
Страданье становится пошлым, и вот —
Слеза из театра ушла и бредет
По всей остальной Америке…
Слушайте, Джэмс, или как вас зовут —
Нас не обманешь — мы все-таки Голливуд!»
И старый актер, который устал,
Который губы зовет «уста»,
Пройдет к себе за кулисы.
Он вынет заржавленный пистолет,
Он скажет: «Мне уже много лет,
Пора уже застрелиться!»
И тогда пикантный и полунагой,
Тросточкой помавая,
Выйдет на сцену и шаркнет ногой
Комик из Уругвая.
Комик.
Все, понятно, очень просто —
Не смеялись вы давно.
Киньтесь с Бруклинского моста —
Это очень смешно!
Гоп!
Гоп!
Все продали. Ничего нет.
Мертвым это все равно.
Голенькими похоронят —
Это очень смешно!
Гоп!
Гоп!
Схоронил за трое суток
Двух детей и заодно
Сам повешусь… Кроме шуток,
Это очень смешно!
Гоп!
Гоп!
Я счастлив.
Я знаю свое ремесло!
Смотрите, куда меня занесло —
До самого потолка!
Я надену петлю, перестану дышать,
Но трость, как живая, будет дрожать
На кончике языка!..
Сангвиник.
Смежились глаза и закрылись пути.
Он молод был, он дышал огнем…
Ему еще не было тридцати…
Утрите мне слезы — я плачу о нем!
Голос из публики.
Без цинизма!
Сангвиник.
Хорошо. Постараюсь.
А трагик? Его холодеет висок,
И смерть прикоснулась к холодным устам,
И пуля прошла сквозь его мозжечок,
Сквозь цитаты трагедий, дремавшие там.
Он с демонами сражался в пылу,
Колумбом прошел бутафорские бури,
И вот он лежит на холодном полу,
Как голая девушка на гравюре…
Я говорю трогательно?
Зал.
Очень!
Сангвиник.
В небытие мертвецов проводив,
Чуткой акустикой этого зала
Вы слышали, как у искусства в груди
Клапан за клапаном сердце смолкало.
Я видел, как жалость сгущалась над вами
Как в судороге подбородки тряслись[4].
. . . . . . . . . .
ЖЕНЕ НАГОРСКОЙ
Я думал, вы меня забыли
И, мной ничуть не дорожа,
Светлову, верно, изменили,
Светлову не принадлежа.
Из головы моей проворно
Ваш адрес выпал издавна —
Так выпадает звук из горна
Или ребенок из окна.
Дыша тепло и учащенно,
Принес мне тень знакомых черт
В тяжелой сумке почтальона
Чуть не задохшийся конверт.
И близко так, но мимо, мимо
Плывут знакомые черты…
(Как старый друг, почти любимый,
Я с вами перейду на «ты».)
Моя нечаянная радость!
Ты держишь в Астрахань пути,
Чтоб новый мир, чтоб жизни сладость
В соленых брызгах обрести.
Тебе морей пространства любы,
Но разве в них запомнишь ты
Мои измученные губы,
Мои колючие черты?!
Нас дни и годы атакуют,
Но так же, вожжи теребя,
Извозчик едет чрез Сумскую,
Но без меня и без тебя.
И так проходит день за днем,
И люди женятся кругом,
И Рувочка семейным зданьем
Уже осел на бытие…
Пусть примет он все пожеланья
И все сочувствие мое!..
Чтоб не терять нам связь живую,
Не ошибись опять, смотри:
Не на Кропоткинской живу я,
А на Покровке, № 3.
Целую в губы и глаза…
Ты против этого?.. Я за!
В гордости и в уваженьи
Сохраню я милый образ Жени.
Все порывы молодого часа
Я храню, как старая сберкасса,
Унося с собою в день грядущий
Молодости счет быстротекущий.
Я мечтал прильнуть к высокой Славе,
Точно так, как ты прильнула к Савве,
Но стихи, как брошенные дети,
Не жильцы на этом белом свете.
Что же! Пусть! Тебе ведь все равно!
Хаим успокоился давно.
*
Когда рисуешь портрет товарища,
Ты утверждаешь улыбку, возраст…
Теперь, дорогая, ты не состаришься
Всегда одинаковая, близко, возле.
Выбери, милая, время любое,
Уезжай далеко, далеко — в невидимое.
Ты ведь не знаешь, что я с тобою
Нарисованною, выдуманною…
Будь же, как прежде, ко мне холодна,
Зови меня строго по имени-отчеству,
Только не уходи с полотна,
Не оставляй меня в одиночестве.
Я ведь не был навязчив ни одной минуты.
Я просто искал и пришел к искомому,
Я рисовал без претензий, будто
Ты по пути зашла к знакомому.
И я не хочу, чтобы ты сердилась!
Хоть эту радость иметь я вправе?
Милая! Где ты остановилась?
В Киеве? В Кременчуге? В Полтаве?
Маленький железнодорожный билет —
От него зависит — далеко или близко…
Ты знаешь, я в жизни не был согрет
Теплою радостью переписки.
Я каждую краску в ладонях грею
Прежде, чем к полотну прикоснуться…
Милая! Приезжай скорее!
Пора, дорогая, пора вернуться!
СУД
Нет! Это не только черные буквы,
Сухой протокол суда —
Это детские крики из «душегубки»
Доносятся к нам сюда.
Нет! Это не перечень тех, кто умер,
Не все протокол сказал —
Это матери в смертном своем безумьи
Входят в судебный зал.
К расплате! Во имя возмездия сразу
Мы все явились сюда,
И легким дымком углекислого газа
Пахнуло в зале суда!
И тридцать тысяч советских граждан
В предсмертном своем бреду
Незримо присутствуют в зале — и каждый
Свидетельствует суду.
И каждый в лицо узнает подсудимых
И смотрит на них в упор:
Мы не забудем! И мы не простим их!